Жизнь насекомых

«Жизнь насекомых» — второй роман Виктора Пелевина, впервые опубликованный в 1993 году. В 2004-м вышел рассказ-продолжение «Свет горизонта».

Цитаты

— Понимаешь, всё, что вызывает жалость у мертвецов, основано на очень простом механизме. Если мертвецу показать, например, муху на липучке, то его вырвет. А если показать ему эту же муху на липучку под музыку, да ещё заставить на секунду почувствовать, что эта муха — он сам, то он немедленно заплачет от сострадания к собственному трупу. — 4. Стремление мотылька к огню

Сэм откинулся на камень и некоторое время не чувствовал вообще ничего — словно и сам превратился в часть прогретой солнцем скалы. Наташа сжала его ладонь; приоткрыв глаза, он увидел прямо перед своим лицом две большие фасеточные полусферы — они сверкали под солнцем, как битое стекло, а между ними, вокруг мохнатого ротового хоботка, шевелились короткие упругие усики. — 5. Третий Рим

— И вчера, и завтра, и послезавтра, и даже позавчера тоже существуют только в этой секунде, — сказал Дима. — Только в тот момент, когда ты о них думаешь. Так что если ты хочешь выбрать свет завтра, а сегодня попрощаться с тьмой, то на самом деле ты просто выбираешь тьму. — 7. Памяти Марка Аврелия

— Никогда не замечал такой странности? Кому-нибудь другому очень просто рассказать, как надо жить и что делать. Я <…> даже показал бы, к каким огням лететь и как. А если то же самое надо сделать самому, сидишь на месте или летишь совсем в другую сторону. — 7

ПАМЯТИ МАРКА АВРЕЛИЯ <…> 6. Бывает, проснёшься ночью где-нибудь в полвторого И долго-долго глядишь в окно на свет так называемой Луны, Хоть давно уже знаешь, что этот мир — галлюцинация наркомана Петрова, Являющегося, в свою очередь, галлюцинацией какого-то пьяного старшины. 7. Хорошо ещё, что с сумасшедшими возникают трения, И они гоняются за тобой с гвоздями и бритвами в руках. Убегаешь то от одного, то от другого, то от третьего И не успеваешь почувствовать ни своё одиночество, ни страх. 8. Хорошо бы куда-нибудь спрятаться и дождаться лета, И вести себя как можно тише, а то ведь не оберёшься бед, Если в КГБ поймут, что ты круг ослепительно яркого света, Кроме которого во Вселенной ничего никогда не было и нет. — 8. Убийство насекомого

— Чего это ты в сапогах ходишь? <…> Жарко ведь. — В образ вхожу. <…> Гаева. Мы «Вишнёвый сад» ставим. — Ну и как, вошёл? — Почти. Только не всё ещё с кульминацией ясно. Я её до конца пока не увидел. — А что это? — спросил Никита. — Ну, кульминация — это такая точка, которая высвечивает всю роль. Для Гаева, например, это то место, когда он говорит, что ему службу в банке нашли. В это время все вокруг стоят с тяпками в руках, а Гаев их медленно оглядывает и говорит: «Буду в банке». И тут ему сзади на голову надевают аквариум, и он роняет бамбуковый меч. — Почему бамбуковый меч? — Потому что он на бильярде играет, — пояснил Максим. — А аквариум зачем? — спросил Никита. — Ну как, — ответил Максим. — Постмодернизм. Де Кирико. Хочешь, сам приходи, посмотри. — Не, не пойду, — сказал Никита. — У вас в подвале сургучом воняет. А постмодернизм я не люблю. Искусство советских вахтёров. <…> Им на посту скучно было просто так сидеть. Вот они постмодернизм и придумали. Ты в само слово вслушайся. <…> А ты, даже когда в подвале этом ещё не прижился, уже был паразит. Вот я тебя картину просил на три корабля обменять, помнишь? — Какую? — фальшиво спросил Максим. — А то не помнишь. «Смерть от подводного ружья в саду золотых масок», — ответил Никита. — А ты что сделал? Вырезал в центре треугольник и написал «хуй». — Отец, — с холодным достоинством ответил Максим, — чего это ты пургу метешь, а? Мы ведь это проехали давно. Я тогда был художник-концептуалист, а это был хэппенинг. <…> — Говно ты, <…> а не художник-концептуалист. Ты просто ничего больше делать не умеешь, кроме как треугольники вырезать и писать «хуй», вот всякие названия и придумываешь. И на «Вишнёвом саде» вы тоже треугольник вырезали и «хуй» написали, а никакой это не спектакль. И вообще, во всём этом постмодернизме ничего нет, кроме хуёв и треугольников. — Художника-концептуалиста я в себе давно убил, — примирительно сказал Максим. — 9. Чёрный всадник

— Я за один миг увидел свою жизнь. И даже больше. — Вся жизнь, — ответил Дима, — и, как ты выразился, даже больше, существует один миг. Вот именно тот, который происходит сейчас. Это и есть бесценное сокровище, которое ты нашёл. И теперь ты сможешь поместить в один миг всё, что хочешь, — и свою жизнь, и чужую. — 11. Колодец (вариант распространённой мысли)

Серёжа никак не мог взять в толк, как это он роет и роет в одном направлении, и всё равно каждое утро откапывает дверь на работу, но зато понимал, что размышления о таких вещах ещё никого не привели ни к чему хорошему, и поэтому предпочитал особенно на эту тему не думать. — 12. Paradise

Серёжа понял, <…> о чём трещат — точнее, плачут — цикады. И он тоже затрещал своими широкими горловыми пластинами о том, что жизнь прошла зря, и о том, что она вообще не может пройти не зря, и о том, что плакать по всем этим поводам совершенно бессмысленно. Потом он расправил крылья и понёсся в сторону лилового зарева над далёкой горой, стараясь избавиться от ощущения, что копает крыльями воздух. Что-то до сих пор было зажато у него в руке — он поднёс её к лицу, увидел на ладони измятый и испачканный землёй коробок с чёрными пальмами и неожиданно понял, что английское слово «Paradise» обозначает место, куда попадают после смерти. — 12

— Ты что это? — спросила Марина. — Известно что, — ответила Наташа. — Окуклилась. Пора уже. — Окуклилась? — переспросила Марина и заплакала. — Что ж ты меня не позвала? Совсем уже взрослая стала, выходит? — Выходит так, — ответила Наташа. — Своим умом теперь жить буду. — И что ты делать хочешь, когда вылупишься? <…> — А в мухи пойду, — ответила Наташа из-под потолка. <…> — Не хочу так, как ты, жить, понятно? — Наташенька, — запричитала Марина, — цветик! Опомнись! В нашей семье такого позора отроду не было! — Значит, будет, — спокойно ответила Наташа. <…> — Наташа, — стараясь говорить спокойно, начала Марина, — пойми. Чтобы пробиться к свободе и солнечному свету, надо всю жизнь старательно работать. Иначе это просто невозможно. То, что ты собираешься сделать, — это прямая дорога на дно жизни, откуда уже нет спасенья. <…> [Та] уже разорвала стенку кокона, и вместо скромного муравьиного тельца с четырьмя длинными крыльями Марина увидела типичную молодую муху в блядском коротеньком платьице зелёного цвета с металлическими блёстками. Наташа была, конечно, красива — но совсем не целомудренной и быстрорастворимой красотой муравьиной самки. — 13. Три чувства молодой матери

Толстый рыжий муравей в морской форме; на его бескозырке золотыми буквами выведено «Iван Крилов», на груди блестел такой огород орденских планок, какой можно вырастить, только унавозив нагрудное сукно долгой и бессмысленной жизнью. — 15. Энтомопилог

О романе

Лэрд: Что стало отправной точкой для создания «Жизни насекомых»? — Я люблю насекомых, и я написал это, потому что мой друг подарил мне небольшой том, красивую, глянцевую книг про американских насекомых с очень красивыми яркими цветными иллюстрациями. Так что я внимательно её прочитал и больше мне ничего не было нужно, потому что это книга, показав мне этих милых насекомых и снабдив интересными подробностями, послужила мне своего рода записной книжкой. Таким образом, в определённом смысле я почувствовал, что мне не надо писать книгу, или надо написать только её часть — основные главы были уже в этом томе. Хотя существуют определённые вещи, которые я убрал, например, глава о растении, которое ест мух. Я решил, что это может оказаться несколько мрачным и болезненным. Я не знаю, как это звучит в литературном смысле, может быть, это не очень хорошо говорить, но для меня она по-прежнему источник тепла, я чувствую, что от романа исходит тепло. <…> Коктебель это просто как небольшая Москва, нет смысла туда ехать, если вы хотите уединиться. Я написал «Жизнь насекомых» сразу после того как я провёл там лето, по воспоминаниям лета, поэтому он несёт такие личные ассоциации, это похоже на то, как вы улавливаете какой-то аромат и вдруг вспоминаете всю ситуацию, когда вы чувствовали этот запах последний раз, и все возвращается к вам, хотя вы думали, что всё уже забыли. Для меня этот роман как законсервированное лето, как запах во флаконе. <…> корр.: Для меня самый мощным образом в романе был образ жуков, бесконечно толкающих перед собой шар, представляющий накопления их жизни, и тем самым лишающим себя возможности смотреть вперёд. — Мой друг сделал мне хороший комплимент, когда сказал, что он пил подряд три дня после прочтения главы о жуках. Для меня это может быть тоже самой значимой частью романа.

— Виктор Пелевин, интервью Салли Лэрд, 1993-94

… роман-манифест, где отечественный постмодерн спешит подкузьмить традицию. <…> Вот же вам, традиционалистам, на пробу скособоченная архитектоника, размазанная структура образов <…>. Да ещё в придачу ко всему романное пространство сплошь унавожено… <…> наш бодрый постмодерн не догадался отрефлектировать эту универсалию — «Они свято верили». Принял, как есть. Только <…> потряс округу сардоническим смехом: «Ну совки-и! Верили! В такую-то бредятину!» И пером В. Пелевина изобразил совковые руки, мнущие навозный ком.

— Виктор Камянов

Творческая манера Пелевина восходит к компьютерной игре, но не в меньшей степени — к «Симфониям» Андрея Белого. Речь <…> о картине мира в пелевинской прозе. Именно во второй симфонии Андрея Белого герою открывается тайна: оказывается, в потустороннем мире «такая же комната, с такими обоями, как во всяком казённом заведении». Эта идея <…> наиболее полного воплощения достигает в «Жизни насекомых» <…>. Тщета жизни, её суетность — далеко не главное здесь: важней та новая для Пелевина интонация пронзительной жалости к персонажам, которая делает «Жизнь насекомых» не холодноватым постмодернистским «текстом», но весьма человечной, почти сентиментальной сказкой. <…> более человечного романа в 1993 году, кажется, не было. Писать о насекомых полезно: люди не внушают жалости, они больше и опаснее.

— Дмитрий Быков, «Вот придёт Букер», декабрь 1994

	… своеобразн[ый] вариант Ада Данте.
	— Вл. Гаков

• см. Александр Генис, вторую половину «Виктор Пелевин: границы и метаморфозы» ноября 1995

	… «Жизнь насекомых» родилась из мысли о трёх поколениях семейства Гайдар. Вот и схема: гусеница, куколка, бабочка. Аркадий окуклился в Тимура, а из того вылетела бабочка Егор. О Гайдаре-деде подробно говорится в романе: это текст читаемого по радио эссе…
	— Борис Парамонов, «Пелевин — муравьиный лев»

Как говорит персонаж его ранней повести «Принц Госплана»: даже если цель поиска, на который потрачена вся жизнь, оказывается пустышкой, обманкой, картонной фикцией, «когда человек тратит столько времени и сил на дорогу и наконец доходит, он уже не может увидеть все таким, как на самом деле… Хотя это тоже не точно. Никакого «самого дела» на самом деле нет. Скажем, он не может позволить себе увидеть». Вот почему пелевинские скарабеи, <…> для которых всё мироздание сосредоточено в их навозном шаре, вовсе не насмешка над человеческими поисками смысла жизни; напротив, пелевинский навозник придаёт этим поискам гротескную серьёзность: даже навоз, если с ним связаны драмы сознания, боль, надежда, отчаяние, упорство, даже он перестаёт быть просто навозом.

— Наум Лейдерман, Марк Липовецкий, «Современная русская литература» (том 2), 2003

1993

Пелевин работает обманутыми ожиданиями. Превращение человека в насекомое — то метафора, то зловещая случайность, а то и вполне заурядное событие. Сшивание сюжетных линий проведено сноровисто — хронологические квазинеувязки лишь указуют на эстетическую малограмотность читателя, решившего, что у людей и насекомых одно и то же время. <…> Так уже бывало. Сегодняшняя энтомология смахивает на позавчерашнюю зоологию — на «Белку» Анатолия Кима. То же желание всех (хотя бы и по-разному) ошеломить, то же настырное философское неофитство, радующее высоколобых ценителей и пьянящее дебиловатых гениев на подхвате, готовых по любому поводу мычать «Уу! Там философия!»

— Андрей Немзер, «Возражение господина Ломоносова на энтомологические штудии господина Пелевина», май

«Жизнь насекомых» — очень интересный пример практически полного совмещения увеличительного стекла и зеркала, направленных в разные стороны с тем, что в них одновременно запечатлено. <…> Конечно, и до Пелевина в отечественной литературе возникали запоминающиеся образы насекомо-людей, <…> однако такого точного взаимопроникновения двух иллюзорных реальностей он, кажется, добивается первым. Разделения на «высокое — низкое» здесь также не существует: навозные шарики: навозные шарика (цель и смысл жизни жука-скарабея) и гладкие серебристые шары (конечная — если верить Хармсу — форма эволюции человека) одновременно брошены на гладкий ландшафт вселенского бильярда, и уже в конце концов неважно, чьё первое попадание в лузу откроет счёт. Как и прежде, оба фантомных мира не расчленены у Пелевина, однако в этой достаточно привычной игре сущностями есть и тайный смысл. При всей авторской иронии на первый план повествования так или иначе выходят все признаки традиционного беллетристического произведения «из жизни людей» <…>. «Жизнь насекомых» — неожиданная, захватывающая, почти безнадёжная (всё равно никто не поверит!) попытка «постмодерниста» Виктора Пелевина реабилитировать «реалистический роман», освободить его от общих мест, от штампов и повторов, переведя их в «насекомую» плоскость, а всё прочее оставив в неприкосновенности. Тогда-то сакраментальные холостяцкие разговоры «за жизнь» <…> или традиционная же сексуальная сцена, <…> лишённые своей банальной атрибутики, выглядят на сей раз свежо и непривычно, <…> трагическая гибель Наташи <…> накануне рокового объяснения с красавцем Сэмом (американским бизнесменом и комаром), навевает нешуточную печаль. В медицине существует понятие фантомной боли <…>. В мире Пелевина, запертом на крепкий замок от проникновения реальности, всё равно дуют злые ветры, и его иллюзорные построения не могут до конца уберечься от тяжкой поступи каменного Командора.

— Роман Арбитман, «Предводитель серебристых шариков. Альтернативы Виктора Пелевина», июль

	… при желании и «Жизнь насекомых» можно прочитать как нечто «турбореалистическое» или как своего рода аллегорию <…>. Но так ведь, и поедая ананасный ломтик, можно нормальное, естественное наслаждение заместить глупейшим бухгалтерским подсчётом килокалорий да витаминов. <…> И не больше ли, чем любое мыслимое назидание, даст нам чистая радость от встречи с хорошим, техничным рассказчиком?
	— Сергей Чупринин, «Сбывшееся небывшее», август