Цитаты о Николае Полевом

Здесь представлены цитаты других людей о Николае Полевом (1796—1846).

XIX век

1820-е

	… г. Полевого я беспристрастно признаю в числе необыкновенных людей. <…> он, наперекор общему мнению о способе учения, выучился русскому, французскому, немецкому и латинскому языкам, перечитал многое, очень многое, касающееся до отечественной словесности и прочих наук, читая всё с размышлением и замечаниями — украдкою — по ночам!
	— Павел Свиньин, письмо А. А. Прокопович-Антонскому 15 января 1823

	… кажется, поставил себе за правило не отвечать на критики, помещаемые на него в разных журналах: он, по-видимому, пользуется справедливыми замечаниями, оставляет без внимания привязки и предоставляет пустые перебранки тем, которые стараются о том только, чтобы чем-нибудь да наполнить листы своих журналов.
	— Владимир Одоевский, «Замечания на суждения Мих. Дмитриева о комедии «Горе от ума», июнь 1825

Если бы г. Полевой писал антикритики с тем намерением, чтобы занимать своих читателей литературными прениями, всегда полезными, когда они не выходят из сферы литературы, то при появлении всякой рецензии он, конечно бы, заметил мнения, с которыми не согласен, изложил бы свои собственные и предоставил своим читателям судить о победе. Но г. Полевой чуждается литературных споров, нигде не показывает собственного образа мыслей и, как уполномоченный судия в словесности, нигде не терпит суждений других. Для сей цели выбрал он средство совсем новое, но очень простое: ему стоит только вооружиться терпением. Подождав несколько месяцев, он уверен, что читатели почти совсем забыли рецензию, писанную против него, привязывается к нескольким выражениям, вырванным из статьи, рассыпает полную горсть знаков вопрошения и… торжествует. Выдумка счастливая, но <…> антикритика в таком случае не ответ литератора, а голос досады. — на «Толки о „Евгении Онегине“»

— Дмитрий Веневитинов, «Ответ г. Полевому»

	Растолковали ли Вы Телеграфу, что он дурак? Ксенофонт Телеграф, в бытность свою в С.-Петербурге, со мною в том было согласился (но сие да будет между нами; Телеграф добрый и честный человек и с ним я ссориться не хочу).
	— Александр Пушкин, письмо М. П. Погодину 1 июля 1828

1830-е

[Среди] критиков «Истории российского государства» <…> есть [такие], которым самая ничтожность их даёт право на особенный класс: это критики-невежды. Равно бедные познаниями историческими и литературными, лишённые даже поверхностного понятия об общих положениях науки и совершенно бесчувственные к приличиям нравственным, они слабыми руками силятся пошатнуть творение вековое, переворачивают смысл в словах писателя великого, смеют приписывать ему собственное неразумие и хотят учить детским истинам мужа бессмертного, гордость России. Даже достоинство учёности думают они отнять у «Истории» Карамзина и утверждают, что она писана для одних светских невежд, они, невежи несветские! Всё бесполезно, что они говорят; всё ничтожно, всё ложь — даже самая истина; и если случайно она вырвется из уст их, то, краснея, спешит снова спрятаться в свой колодезь, чтобы омыться от их осквернительного прикосновения.

— Иван Киреевский, «Обозрение русской словесности 1829 года», январь 1830

	… г-на Пол. нельзя упрекнуть в низком подобострастии пред знатными, напротив: мы готовы обвинить его в юношеской заносчивости, не уважающей ни лет, ни звания, ни славы и оскорбляющей равно память мёртвых и отношения к живым.
	— Александр Пушкин, «Опыт отражения некоторых не-литературных обвинений», осень 1830

	«Телеграф» запрещён. <…> «Телеграф» достоин был участи своей; мудрёно с большей наглостию проповедовать якобинизм перед носом правительства, но Полевой был баловень полиции. Он умел уверить её, что его либерализм пустая только маска.
	— Александр Пушкин, дневник, 7 апреля 1834

… шум, произведённый нашими литераторами-самозванцами, <…> Булгарин и Полевой уже смело восстают против корифеев нашей словесности и ругают Пушкина и Жуковского уже не в бровь, а в глаз, самым наглым образом. <…> Как эти люди ни глупы и ни жалки, но всё-таки они совершенно останавливают всякое движение в нашем ленивом литературном мире, ибо имеют свою партию, составленную из всех тех, которые не умеют порядочно повязать галстуха…

— Алексей Веневитинов, письмо С. П. Шевыреву 6 апреля 1830

	… он вообще свирепеет не по дням, а по часам, делается всё важнее и решительнее в приговорах и всё выше и выше поднимает свой медный лоб.:с.381
	— Николай Языков, письмо А. М. Языкову 20 января 1832

	… Н. Полевой с таким пылким самоотвержением посвятил себя правде и пользе русского просвещения, так смело и неутомимо наезжал на заповедные имена, на заветные наши ничтожества в печатном мире и сводил нас не на шапочное знакомство, а на приязнь с европейцами…
	— Александр Бестужев, «Клятва при Гробе Господнем», 1833

Это иссохший, бледный человек, с физиономией с мрачной, но и энергической. В наружности его есть что-то фанатическое. Говорит он не хорошо. Однако в речах его — ум и какая-то судорожная сила. Как бы ни судили об этом человеке его недоброжелатели, которых у него тьма, но он принадлежит к людям необыкновенным. Он себе одному обязан своим образованием и известностью <…>. Притом он одарён сильным характером, который твёрдо держится в своих правилах, несмотря ни на соблазны, ни на вражду сильных. Его могут притеснять, но он, кажется, мало об этом заботится. «Мне могут, — сказал он, — запретить издание журнала: что же? я имею, слава Богу, кусок хлеба и в этом отношении ни от кого не завишу».

— Александр Никитенко, дневник, 25 февраля 1834

Министр долго говорил о Полевом, доказывая необходимость запрещения его журнала. — Это проводник революции, — говорил Уваров, — он уже несколько лет систематически распространяет разрушительные правила. Он не любит России. Я давно уже наблюдаю за ним; но мне не хотелось вдруг принять решительных мер. Я лично советовал ему в Москве укротиться и доказывал ему, что наши аристократы не так глупы, как он думает. После был сделан ему официальный выговор: это не помогло. Я сначала думал предать его суду: это погубило бы его. Надо было отнять у него право говорить с публикою — это правительство всегда властно сделать, и притом на основаниях вполне юридических, ибо в правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может дать и отнять когда хочет. Впрочем, известно, что у нас есть партия, жаждущая революции. Декабристы не истреблены: Полевой хотел быть органом их. Но да знают они, что найдут всегда против себя твёрдые меры в кабинете государя и его министров. С Гречем или Сенковским я поступил бы иначе; они трусы; им стоит погрозить гауптвахтою, и они смирятся. Но Полевой — я знаю его: это фанатик. Он готов претерпеть все за идею. Для него нужны решительные меры. Московская цензура была непростительно слаба.

— Александр Никитенко, дневник, 9 апреля 1834

	Я знаю, что хотят наши либералы, наши журналисты и их клевреты: Греч, Полевой, Сенковский и проч. Но им не удастся бросить своих семян на ниву, на которой я сею и которой я состою стражем <…>. Вообще эти господа не знают, кажется, в каких они тисках и что я многое смягчаю ещё в том, что они считают жестоким.
	— Сергей Уваров, слова А. Никитенко (дневник, 8 августа 1835)

Почтенный Н. А. Полевой пишет, как говорят, полосами. О чём речь в публике, за то принимается почтенный Н. А. Полевой. Была эпоха журналов, II. А. издавал журнал; была мода на Шеллингову философию и политическую экономию — он писал о философии и политической экономии. Настала мода на романы, он стал писать романы. Альманахи ввели в моду оригинальные повести — Н. А. стал писать повести. Заговорили об истории, — вот есть и история; наконец вкус высшего сословия и публики явно обратился к театру, и Н. А. Полевой пишет трагедии, драмы, драматические представления, драматические были и водевили. Пишет он так много, что мы не можем постигнуть, когда он выбирает время, чтобы читать и учиться!

— Фаддей Булгарин, рецензия на альманах «Новогодник» Н. Кукольника, апрель 1839

Вот в порожней бочке винной Целовальник Полевой, Беспорточный и бесчинный. Сталось что с его башкой? Спесь с корыстью в ней столкнулись, И от натиска сего Вверх ногами повернулись Ум и сердце у него. Самохвал, завистник жалкий, Надувало ремеслом, Битый Рюриковой палкой И санскритским батожьём; Подл, как раб, надут, как барин, Он, чтоб вкратце кончить речь, Благороден, как Булгарин, Бескорыстен так, как Греч.

— Александр Воейков, «Дом сумасшедших», добавление около 1830 [1857]

1840-е

	Гибкий ум его постигнул быстро тайну [драматического] искусства, недоступную даже для многих гениев — тайну двигать сердцами зрителей…
	— Фаддей Булгарин, «Панорамический взгляд на современное состояние театров в Санкт-Петербурге…», март 1840

Н. А. Полевой, как видно из его собственного сознания (см. несколько слов от сочинителя, в начале «Очерков литературы»), не учился ни одной науке систематически, а только много читал о науках. Он <…> был в состоянии судить о науках в частности, но не мог быть судьёю, т. е. не мог подписывать приговоров. Н. А. Полевой часто судил весьма правильно, основываясь на здравом рассудке, но, во всяком случае, он судил поверхностно, хотя начинал каждую статью длинною теориею, и эти теории казались людям несведущим весьма мудрёными, чудными и глубокими, потому что были им понятнее настоящих учёных формул.

— Фаддей Булгарин, рецензия на «Очерки русской литературы» Полевого, 21 марта 1840

Все драмы г. Полевого, имевшие успех, доказывают, что у нас всякое произведение, вовсе чуждое художественного достоинства, но основанное на патриотическом чувстве, будет всегда иметь успех в нашей публике. <…> Вспомним «Великодушие, или Рекрутский набор» Ильина, «За богом молитва, а за царём служба не пропадает» Иванова. Князь Шаховской умножил также этот репертуар, особенно воспоминаниями двенадцатого года. Г-н Полевой, помнивший действие, какое эти драмы произвели на публику, возобновил этот род во всех его подробностях, с теми же достоинствами и недостатками. Лица его целиком берутся из прежних драм, выкроенные по той же мерке, и говорят тем же самым языком. <…> в пиесе «Солдатское сердце, или Биваки в Саволаксе» выведено событие из жизни г. Булгарина, как сознаётся сам автор, хотевший после патриотических драм прославить и добрый подвиг своего искреннего друга. Драма упала, по признанию самого же автора. Какая была этому причина? На афишке не было объявлено, что драма представляет подвиг из военной жизни г. Булгарина; да если бы и было объявлено, то публика петербургская так любит г. Булгарина, как он сам нас нередко в том уверяет, что подобное объявление, конечно, не повредило бы успеху пьесы. Враги же его, верно, не так уж сильны, чтобы могли составить заговор против его драматической апофеозы <…>. В драме выведено событие из простой жизни частного человека, уж без всяких патриотических чувств, без громких или завлекательных имён Державина, Хемницера, Сумарокова… тут требовалось одно простое искусство, без всякой помощи посторонней, и драма упала, потому что искусства не было. Когда нет у автора в запасе патриотических чувств, чтобы привлечь нашу публику, то он прибегает к известным историческим именам нашей литературы, выводит без всякого угрызения совести, <…> вызывает рукоплескания себе громкими стихами, <…> или заставляет смеяться насчёт дурных стихов Тредьяковского, уродливо прочтённых актёром, или пародирует сцену между Триссотином и Вадиусом, заменив их именами Сумарокова и Тредьяковского. <…> Друзья г. Полевого, говоря об его драмах, всегда прибавляют: «Если бы г. Полевой не писал для сцены, что было бы с русским театром?» Весьма достойно замечания, как г. Полевой, владеющий умом сметливым и оборотливым, являлся всегда там, где совершалось падение какого-нибудь рода словесности. <…> Это постный ужин, который хозяин дома, за неимением свежей провизии, на скорую руку составляет из оставшихся объедков от своей обеденной трапезы и предлагает неожиданно наехавшим гостям.

— Степан Шевырёв, «Критический перечень произведений русской словесности за 1842 год», январь 1843

… надо вам сказать — Е. А. Ган была свидетельницей этого, что этот человек, когда я содержал его с семейством в самые бедственные годы их существования, когда я один имел смелость защищать его против сильного угнетения, этот человек писал и печатал, что он обожает во мне человечество (его собственная фраза), и когда я же поставил его в возможность обойтись без моей милостыни и снова явиться в приличном и почтенном виде перед обществом, но в то же мгновенье, не проглотив ещё последнего куска моего хлеба, заплатил мне самой чёрной неблагодарностью, объявил себя моим непримиримым врагом, публично обещал смести меня с лица земли, кричал я или он, и простёр своё бесстыдство до того, что писал и печатал, будто он вовсе меня не знает, ничем мне не обязан и даже не знает, что я за человек. Какие после этого употреблял он средства, чтобы <…> смести меня с лица земли, этого я даже не стану описывать, из уважения к чистоте вашего воображения…

— Осип Сенковский, письмо Е. Н. Ахматовой 14 февраля 1843

	Полевой умер. Это большая потеря. Он был необыкновенный человек. Всеобщее участие и сожаление.
	— Александр Никитенко, дневник, 22 февраля 1846

1850-е

	Тщетно искать в писаниях Полевого большой эрудиции, философской глубины, но он умел в каждом вопросе выделить его гуманистическую сторону; его симпатии были либеральными. Его журнал «Московский телеграф» пользовался большим влиянием, мы тем более должны признать его заслугу, что печатался он в самые мрачные времена. Что можно было писать назавтра после восстания, накануне казней? Положение Полевого было очень трудным. Его спасла от преследований тогдашняя его безвестность. <…> Зная вкусы публики, Полевой уничтожал своих врагов язвительными статьями. На учёные возражения он отвечал шуткой, а на скучные рассуждения — дерзостью, вызывавшей громкий хохот. <…> Действительно, он пользовался всяким случаем, чтобы затронуть самые щекотливые вопросы политики, и делал это с изумительной ловкостью. Он говорил почти всё, но так, что никогда не давал повода к себе придраться. <…> В 1834 году был запрещён «Телеграф». Потеряв журнал, Полевой оказался выбитым из колеи. <…> Первые номера его нового журнала («Сын отечества») были встречены с горестным удивлением. Он стал покорен, льстив. Печально было видеть, как этот смелый боец, этот неутомимый работник, умевший в самые трудные времена оставаться на своём посту, лишь только прикрыли его журнал, пошёл на мировую со своими врагами. Печально было слышать имя Полевого рядом с именами Греча и Булгарина; печально было присутствовать на представлениях его драматических пьес, вызывавших рукоплескания тайных агентов и чиновных лакеев.
	Dans les êcrits de Polêvoï on chercherait en vain une grande êrudition, une profondeur philosophique, mais il savait, dans chaque question, relever le côtê humanitaire; ses sympathies êtaient libêrales. Sa revue, le Têlêgraphe de Moscou, a eu une grande influence, et nous devons d'autant plus reconnaître le service qu'elle a rendu, qu'elle se publiait dans le temps le plus sinistre. Que pouvait-on êcrire le lendemain de l'insurrection, la veille des exêcutions? La position de Polêvoï êtait très difficile. Son obscuritê d'alors le sauva des persêcutions. <…> Polêvoï, connaissant le goût du public, anêantissait ses ennemis par des articles mordants. Il rêpondait par une plaisanterie aux observations savantes et par une impertinence qui faisait rire aux êclats à une dissertation ennuyeuse. <…> Il profitait en effet de chaque occasion pour toucher les questions les plus êpineuses de la politique et il le faisait avec une adresse admirable. Il disait presque tout, sans qu'on pût jamais s'en prendre à lui. <…> Le Têlêgraphe fut suspendu an 1834. Polêvoï, en perdant son journal, se trouva dêroutê. <…> Un êtonnement douloureux accueillit les premiers numêros de sa nouvelle revue (Le Fils de la Patrie). Il devint soumis, ilatteur. C'êtait triste de voir ce lutteur audacieux, cet ouvrier infatigable, qui avait su traverser les temps les plus difficiles, sans dêserter son poste, transiger avec ses ennemis, dès qu'on eut suspendu sa revue. C'êtait triste d'entendre le nom de Polêvoï accouplê aux noms de Gretch et de Boulgarine, triste aussi d'assister à la reprêsentation de ses pièces dramatiques applaudies par les agents secrets et les laquais officiels.
	— Александр Герцен, «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года», 1851

• см. Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (конец статьи 1 и статью 4), 1855—56

	Умный был человек, но <…> не устоял против нашей жизни и замарал себя, не умея отказаться от обольщений честолюбия.
	— Николай Чернышевский, письмо А. С. Зелёному 26 сентября 1856

	Поэзия Жуковского <…> мало привилась к нашей жизни. Поэт остался для нас дорог, как поэт истинный, но тихо-грустное веяние его песней, туманные порывания вдаль встретили себе отпор в нашем здоровом юморе, или тотчас же доведены были до последних границ русской последовательностью и были убиты именно тем, что дошли в наивных повестях и романах Полевого до комического.
	— Аполлон Григорьев, «Романтизм. — Отношение критического сознания к романтизму. — Гегелизм (1834—1840)», 1859

Пётр Вяземский

Забавнее всего: противники издателя Телеграфа суть те же, которые приглашали его снять откуп журнальный и со всем жаром сердобольного участия пугали его затруднениями, сопряжёнными с званием издателя, уговаривая действовать лучше общими силами. <…> Ещё отличительная черта этих союзных походов на Телеграф есть то, что сии крестовые рыцари упрекают издателя в том, что он купеческого сословия. Да кто же, спросите вы, сии феодальные бароны, повитые на пергамене и вскормленные на щите, которые не иначе хвалят книгу, как удостоверившись, что она писана дворянскою рукою? Умора!

— «Письмо в Париж», ноябрь 1825

	… кабацкий литератор (<…> разумеется, имею здесь в виду не торговлю Полевого, хотя бы он торговал и церковными свечами, но всё по слогу, по наглости, по буянству своему был бы он кабацким литератором)…
	— письмо М. А. Максимовичу декабря 1830

	Что-нибудь, а придумать надобно, чтобы вырвать литературу нашу из рук Булгарина и Николай Полевого.
	— письмо А. С. Пушкину 14 января 1831

Вообще Полевой имел вредное влияние на литературу: из творений его, вероятно, ни одно не переживёт его, а пагубный пример его переживёт и, вероятно, надолго. «Библиотека для чтения», «Отечественные записки» издаются по образу и подобию его. Полевой у нас родоначальник литературных наездников, каких-то кондотьери, ниспровергателей законных литературных властей. Он из первых приучил публику смотреть равнодушно, а иногда и с удовольствием, как кидают грязью в имена, освящённые славою и общим уважением…

— записная книжка, 28 февраля 1846

Виссарион Белинский

	… человек, который с таким благородным и беспримерным самоотвержением старался водрузить на родной земле хоругвь века, который воспитал своим журналом несколько юных поколений и сделался вечным образцом журналиста…
	— письмо Полевому 26 апреля 1835

Одно из главнейших, из самых видных мест между нашими повествователями (которых, впрочем, очень немного) занимает г. Полевой. Отличительный характер его произведений составляет удивительная многосторонность, так что трудно подвести их под общий взгляд, ибо каждая его повесть представляет совершенно отдельный мир. <…> Правда, этих повестей немного и они не все одинакового достоинства, но можно сказать утвердительна, что каждая из них ознаменована печатию истинного таланта, а некоторые останутся навсегда украшением русской литературы. <…> первенство поэта-повествователя <до Гоголя> остаётся за г. Полевым. Но в <…> большей части его повестей есть один важный недостаток, <…> в них, как и в его романах, при многих очевидных признаках истинного творчества, истинной художественности, заметно и большое участие ума, этого ума пытливого, светлого и многостороннего, который в художнической деятельности ищет отдохновения и для которого и самая фантазия есть как бы средства изучать природу и жизнь человека. Это, по большей части, синтетические поверки аналитических наблюдений над жизнию.

— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», сентябрь 1835

	Литература наша теперь хромает, как никогда не хромала: сам Полевой, этот богатырь журналистики, сам он только портит дело и добросовестно вредит ему хуже Сенковского.
	— письмо И. И. Панаеву 26 апреля 1838

Положим, например, что в том обществе, в котором явится такой деятель, есть сильная потребность изящного, но понятия о нём самые ложные, самые сбивчивые, и что это общество принимает за чистое золото литературную мишуру и восхищается ею: тогда наш деятель начинает с жаром нападать на уродливые произведения мнимого искусства <…>. Но этого мало, он идёт дальше: чувствуя в себе беспрестанную тревогу, побуждающую на все роды деятельности, и, может быть, принимая огонь души своей за пламя творческого одушевления, он сам начинает писать во всех родах. <…> для того, чтобы показать, как должно писать <…>. Всё это принимается с восторгом <…>. Часто случается, что он переживает их и умирает, окружённый и ещё свежими и уже увядшими их могилами… Случается иногда и то, что такой деятель литературы и знания, начавши своё поприще отрицанием всего старого и. следовательно, нападками на отсталых, отставших и запоздавших, оканчивает его в числе отсталых, отставших и запоздавших, и сходит с него, оглушаемый ропотом и нападками молодых поколений. Как прежде ему всё удавалось — так теперь все против него, — и друзья, и враги, и — больше всего — он сам. И это естественно: прежде он действовал в знакомой ему сфере как бы у себя дома, где всё ему знакомо, где он чувствовал себя полным хозяином; а теперь он в гостях или как лунатик, очнувшийся в чужом доме…

— не принятое редактором место из рецензии на перевод Полевым «Гамлета», май 1838

Если я буду крепко участвовать в «Отечественных записках», то <…> Полевой — да не прикоснётся к нему никто, кроме меня! Это моя собственность, собственность по праву. Я, и никто другой, должен спихнуть его с синтеза и анализа и со всего этого хламу пошлых, устарелых мненьиц и чувствованьиц, на которых он думает выезжать и которыми думает запугать новое поколение. Особенно, если выйдет окончание его «Аббаддонны» — это мой пир — как ворон на падалище, спущусь я на это нещечко литературного прекраснодушия и исклюю и истерзаю его. У меня уже готова в голове статья. Люблю и уважаю Полевого, высоко ценю заслуги его, почитаю его лицом историческим; но тем не менее постараюсь сказать и доказать, что он отстал от века, не понимает современности и сделался тем Каченовским, которого он застал при своём выступлении на литературное поприще. Ужасное несчастие пережить самого себя — это всё равно, что сойти с ума.

— письмо И. И. Панаеву 22 февраля 1839

В нынешнем году почтенный редактор «Сына отечества» размахнулся тремя статейками <…>. Общий характер всех этих статей состоит в богатстве слов, бедности мыслей и апатическом изложении. <…> Не странное ли зрелище представляет собою человек, который с силою, энергиею, одушевлением, вооружённый смелостию и дарованием, явился на литературном поприще рьяным поборником нового и могучим противником старого; а сходит с поприща, на котором подвизался с таким блеском, с такою славою и таким успехом, сходит с него — противником всего нового и защитником всего старого?.. Не господин ли Полевой первый убил на Руси авторитет Корнелей и Расинов, — и не он ли теперь благоговеет пред их мишурным величием?.. <…> Не господин ли Полевой первый был у нас гонителем литературного безвкусия, вычурности, натянутости, — и не он ли теперь в восторге не только от Марлинского, но даже и от г. Каменского?.. <…> Успех г. Полевого был неимоверный, потому что его усилия требовались духом времени. Этому успеху всего более был обязанной сметливости. «Revue Encyclopédique» служила для него и сокровищницею новых идей и нередко снабжала его статьями, которые ему стоило только переделывать и приделывать — к чему было ему нужно. Не прилепившись ни к какой сфере знания или деятельности, он брался за всё и во всём хотел быть нововводителем.

— «Русские журналы», апрель 1839

	Говорят, что Николай Алексеевич написал ещё четыре новые драматические пьесы, вместо того, чтобы дописать двенадцать томов своей «Истории русского народа», том «Русской истории для первоначального чтения», додать публике свои многочисленные недоимки…
	— рецензия на альманах «Новогодник», апрель 1839

	… в старину, т. е. во время Н. А. Полевого, все были убеждены, что поэт непременно должен быть несколько помешанный человек: говорить громкие фразы о вдохновении, о поэтическом призвании, <…> не быть способным ни к какому делу <…>. Новейшее поколение думает совсем иначе…
	— «Московский театр», октябрь 1839

… с некоторого времени, все мнения и воспоминания г. Полевого излагаются не иначе, как в письмах к г. Булгарину. <…> Письма г. Полевого к г. Булгарину, отличающиеся духом миролюбия, непамятозлобия и приязненности, суть важный факт против несправедливости подобного обвинения. Сколько было чернильных войн между этими двумя атлетами нашей литературы, — но мир, благодатный мир восторжествовал! Невозможно не подивиться, от умилённой души и умилённого сердца, всякой умилительной гармонии душ, которая, говоря философским языком, проистекает из родственности субстанций. <…> г. Булгарин издал Горация с своими примечаниями, и кто не помнит, что г. Полевой, по этому случаю, печатно указал г. Булгарину, что он присвоил себе чужую собственность — комментарии г. Ежовского <…>? Боже мой! Что за кровопролитная брань началась! Сколько остроумия, ума, силы, а главное — правды, было потрачено с обеих сторон! Но г. Полевой готовился издавать свою «Историю русского народа», а г. Булгарин — своего «Ивана Выжигина»: единовременное появление этих двух великих творений, из которых одно начало собою живую эру истории, а другое — романа в русской литературе, само собою показало разумную необходимость согласия. Помирились и, в чистой радости примирения, осыпали друг друга всевозможными похвалами и превозносили друг друга до седьмого неба. <…> издания с обеих сторон не прекращались — похвалы и комплименты также, следственно, мир процветал. Но вдруг на горизонте нашей литературы явилось новое великое светило, достойное быть солнцем прекрасной планетной системы, которую образовывала собою литературная связь г. Полевого с г. Булгариным: я говорю об авторе «Фантастических путешествий». <…> Что же касается до г. Полевого — если не могло быть недостатка симпатии к солнцу с его стороны, зато «высший взгляд» на себя решительно воспрепятствовал ему войти в его систему в качестве планеты. Следствием такого дисгармонического положения дел была война.

— рецензия на кн. 1 и 2 «Репертуара русского театра» и ч. I «Пантеона русского и всех европейских театров», февраль 1840

	Конечно, г. Н. Полевой написал несколько повестей, в которых очень неудачно подражал Гофману и Дюкре-Дюменилю; но кто теперь вспомнит об этих эфемерных явлениях журнальной литературы?
	— «Журналистика», май 1840

• см. середину письма В. П. Боткину 30 декабря 1840

	У нас образовался особый род романа, <…> идеально-сантиментальный: его начал г. Полевой своими сладенькими повестями, он же и кончил его в переслащенном романе своём «Аббаддонна»; — подражателей у г. Полевого не имеется.
	— «Кузьма Петрович Мирошев», февраль 1842

Повести г. Полевого почитались такими произведениями, которые могли бы служить украшением любому европейскому журналу, — и, верно, многие, подобно нам, не могут теперь вспомнить без улыбки живейшего удовольствия, какой сильный интерес возбудили в публике «Живописец», «Блаженство безумия» и «Эмма»: воспоминания детства так отрадны и сладостны, что мы не без сердечного трепета вспоминаем иногда романы Радклиф, Дюкре-Дюмениля и Августа Лафонтена и, смеясь над ними, всё-таки любим их, как добрых друзей нашего мечтательного детства, как ослепшую от старости собачку, с которою мы играли, когда она была ещё щенком!..

— «Русская литература в 1842 году», декабрь

	Прежде быть талантом ничего не стоило, и новость принималась за одно с достоинством. <…> Повести г. <…> Полевого имели своих жарких поклонников, <…> отличались <…> эклектическою смесью самодельной идеальности и высших взглядов с немецкою сантименталыюстию но манере Клаурена.
	— рецензия на том I «На сон грядущий» В. А. Соллогуба, ноябрь 1844

• см. рецензию на «Очерки русской литературы» (январь 1840) и «Николай Алексеевич Полевой» (апрель 1846)

Мы <…> призна[ём] в г. Полевом человека необыкновенно умного и даровитого, литератора деятельного, оказавшего, в качестве журналиста, важные услуги русской литературе и русскому образованию. Мы только не видим в нём гения, каким ему иногда угодно было признавать себя в порывах свойственного человеческой слабости самолюбия. Уважая многие из его произведений, как имеющие неоспоримое достоинство для своего времени, мы не видим в них творений не только вечных, но даже и долговечных. <…> Всякому своё: один творит для веков и человечества, но, доступный только немногим избранным, не служит сильным рычагом для движения общества; другой пишет для эпохи и сливает своё имя с историей этой эпохи. Последний ещё скорее получает свою награду, чем первый: часто, теряя в потомстве первобытное своё значение, он тем выше в глазах современников. <…> Г-н Полевой оказал великую заслугу литературе своим «Телеграфом», и мы умеем быть благодарны за неё, но не до такой же степени, чтоб не видеть, что с «Телеграфом» кончилось время его журнальной деятельности, и что если его имя воскресило на минуту «Сын отечества», то его же редакция и снова уморила этот несчастный журнал. Всему своё время: жизнь угасает и в народах, не только в отдельных людях…

— рецензия на «Русская история для первоначального чтения. 4-ю часть» «Русской истории для первоначального чтения», август 1841

Г-н Полевой занимает самое приятное положение в современной русской литературе: он всё во всём, он везде и нигде, он редактор журнала, он драматург и, после г. Кукольника, глава театральной и сценической литературы, он пишет в свой журнал начала повестей, которым не суждено никогда кончиться, отрывки, из которых никогда ничего целого не выйдет. Умилительнее всего, что он пишет легко и скоро: это — благодетельные плоды долговременного упражнения в российской словесности <…>! Вследствие всего этого г. Полевой стал почётным лицом в современной русской литературе; новый журнал — и там должен быть его «отрывок» или по крайней мере его обещание что-нибудь написать, о чём-нибудь рассудить, какой-нибудь вопрос решить; новый альманах: без него как-то неловко — имя громкое; бенефициант нуждается в пьесе: всё к нему же, всё к г. Полевому; <…> нужна история — Петра, Колумба, <…> Даурии: одно слово, и паровая машина записала или вступление, или отрывок, или один конец… Правда, всё это отзывается скоростью, всё это ни хорошо, ни худо, всё это постоянно носит на себе отпечаток посредственности; но всё это тем лучше гармонирует с характером современной русской литературы, и всё это тем завиднее и блестящее делает литературное положение г. Полевого… Имя его известно публике, а так как очарование имён у нас ещё не исчезло, то статью прочтут, зная вперёд, что она ни то, ни сё; прочитав, будут говорить, что плоха, но об издании всегда отзовутся как о чём-то заслуживающем внимания: там-де статья г. Полевого…

— рецензия на 2-ю тетрадь «Дагерротипа», июнь 1842

Г-н Полевой и г. Ободовский завладели сценою Александринского театра, вниманием и восторгом его публики. <…> Г-н Полевой — это Шекспир публики Александринского театра, <…> отличается разнообразием своего гения и глубоким знанием сердца человеческого <…>. Там, где у г. Полевого не хватает гения или оказывается недостаток в сердцеведении, он обыкновенно прибегает к балетным сценам и, под звуки жалобно-протяжной музыки, устроивает патетические сцены расставания нежных детей с дражайшими родителями или верного супруга с обожаемою супругою. <…> Обвиняют г. Полевого в похищениях у [драматургов]; но это не только не похищения — даже не заимствования; известно, что Шекспир брал своё, где ни находил его; то же делает и г. Полевой в качестве Шекспира Александринского театра. Г-н Полевой пишет и драмы, и комедии, и водевили; Шекспир писал только драмы и комедии: стало быть, гений г. Полевого ещё разнообразнее, чем гений Шекспира. <…> После Шекспира <…> драматическое искусство должно же было подвинуться вперёд, — и оно подвинулось: в драмах г. Полевого — с приличною важностию менуэтной выступки, <…> в чём, сверх того, выразились и степенные лета сочинителя <…>. Что же касается до несходств, — их можно найти и ещё несколько. Шекспир начал своё поприще несчастно, — г. Полевой счастливо; Шекспир не обольщался своею славою и смотрел на неё с улыбкою горького британского юмора; г. Полевой вполне умеет ценить пожатые им на сцене Александринского театра лавры. <…> Если бы не усердие и трудолюбие сих достойных драматургов, — русская сцена пала бы совершенно, за неимением драматической литературы. Теперь она только и держится, что господами Полевым и Ободовским, которых поэтому можно назвать русскими драматическими Атлантами. Обыкновенно они действуют так: когда сцена истощится, они пишут новую пьесу, и пьеса эта даётся раз пятьдесят сряду, а потом уже совсем не даётся <…> по пословице: куй железо, пока горячо. <…> г. Полевой, в продолжение почти десятилетнего издания своего «Телеграфа», постоянно и с каким-то ожесточением преследовал драматические труды князя Шаховского , а теперь сам неутомимо подвизается на его поприще, и притом в том же духе, в тех же понятиях об искусстве, только с меньшим талантом, нежели князь Шаховской. И таких противоречий между г. Полевым, как бывшим критиком, и между г. Полевым, как теперешним действователем на поприще изящной словесности, можно найти много. <…> По нашему мнению, эти противоречия суть нечто кажущееся, — в самом же деле их нет. <…> Критик г. Полевой был моложе, следовательно, живее и сильнее нравственно; драматург г. Полевой уже сочинитель, который всё для себя решил и определил, которому нечего больше узнавать, нечему больше учиться: вот и вся разница…

— «Русский театр в Петербурге. Ломоносов, или Жизнь и поэзия», февраль 1843

… обратимся к двадцатым годам русской литературы. В это ультраромантическое и ультрастихотворное время проза была в самом жалком состоянии. <…> для большинства того времени дивом дивным казались повести г. Полевого, чуждые всякого творчества, но не чуждые некоторой изобретательности,. бедные чувством, но богатые чувствительностию, лишённые идеи, но достаточно нашпигованные высшими взглядами, — повести, представлявшие вместо характеров образы без лиц, т. е. неопределённые полумысли автора, — повести, не щеголявшие слогом, но ловко владевшие фразою и не без основания претендовавшие на некоторое достоинство рассказа, обличавшее в авторе литературное образование и навык, — повести, невинные в каком бы то ни было такте действительности и способности хотя приблизительно понимать действительность, но очень и очень виновные в мечтательности и натянутом, приторном абстрактном идеализме, который презирает землю и материю, питается воздухом и высокопарными фразами и стремится всё «туда» (dahin!) — в эту чудную страну праздношатающегося воображения, в эту вечную Атлантиду себялюбивых мечтателей?.. <…> Особенный характер трагедий (или «драматических представлений»), комедий, водевилей, анекдотических драм г. Полевого— всеобъемлемость, универсальность, в них всё найдёте, немножко Шекспира, немножко Шиллера, немножко Мольера, немножко Вальтера Скотта, немножко Дюкре Дюмениля и Августа Лафонтена. Дюма где-то сказал, что он не похищает чужого в своих сочинениях, но, подобно Шекспиру и Мольеру, берёт своё, где только увидит его; эти слова можно приложить и к г. Полевому: ему всё годится, всё подручно, <…> он всё берёт и у всех учится. Его драмы родятся и умирают десятками, подобно летним эфемеридам. Наш Вольтер и Гёте, он всё; он один — целая литература, целая наука. Извольте же угоняться за ним! Примитесь за драму: он взял или возьмёт всевозможные сюжеты, какие бы вы ни придумали, воспользуется всякими новыми драматическими эффектами — всё вместит он в свою драму, во всём предупредит вас.

— «Русская литература в 1843 году», декабрь

	Если вы захотите присмотреться к «драматическим представлениям» нашего романтизма, — то и увидите, что они месятся по тем же самым рецептам, по которым составлялись псевдоклассические драмы и комедии: те же избитые завязки и насильственные развязки, та же неестественность, та же «украшенная природа», те же образы без лиц вместо характеров, то же однообразие, та же пошлость и то же уменье.
	— «Русская литература в 1844 году», декабрь

	Всего достолюбезнее в идеальных девах уверенность их, что они понимают то, что читают, и что чтение приносит им большую пользу. <…> иные из них с удовольствием читают даже Гоголя, — что, однако ж, нисколько не мешает им восхищаться повестями гг. Марлинского и Полевого.
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья девятая, февраль 1845

Г-н Полевой уж столько времени и с такою ревностью подвизался за романтизм против классицизма, так жестоко бранил бедняжку-классицизм, — а ведь бог знает за что: внутренно он с ним вовсе не был во вражде! Это было какое-то странное недоумение. Всё дело стало из спора за слова, плохо понятые, за некоторые внешние формы. От этого примирение совершилось очень естественно, само собою, почти без ведома г. Полевого. Оно началось с той эпохи, когда г. Полевой начал нападать на Пушкина, которого прежде превозносил.

— рецензия на «Сочинения Державина», сентябрь 1845

… за Пушкиным их вышло уже и довольно; но это были беллетристы по таланту, а не по деятельности, и почти все они писали так мало, что их можно было счесть скорее за литературных наездников, нежели за деятельных и плодовитых беллетристов. Из них должно исключить двух: это — гг. Полевого и Кукольника. Вот беллетристы в истинном значении слова! Г-н Полевой пишет по крайней мере за сто самых деятельных русских литераторов, вместе взятых <…>. Многие дивятся, когда успевает он писать книгу за книгою, статью за статьёю: <…> удивление не совсем основательное! <…> Г-н Полевой — беллетрист: этим всё сказано <…>. У него есть под рукою классические писатели, биографические, исторические и энциклопедические словари: материал готовый, источники неисчерпаемые, — а он ведь не создаёт: он только пересказывает сказанное, переделывает сделанное, но пересказывает и переделывает так, как нужно для пользы и удовольствия той многочисленной братии, чающей движения воды, которая стоит в преддверии храма грамотности, ещё не готовая войти в самый храм. И эта деятельность, столь пёстрая, если не многосторонняя, столь беспокойная, если не энергическая и не могущественная, столь шумливая, если не громкая, столь плодущая, если не плодородная, — эта деятельность есть дар природы, призвание, страсть, а не труженичество, не торгашество, как у некоторых писак, которые готовы перебить у другого всякое предприятие и вопиют о своих заслугах, своей благонамеренности и бескорыстии при всяком чужом успехе, отнимающем у них сон и аппетит…

— рецензия на 1-ю часть «Столетия России» Полевого, октябрь 1845

Каков бы ни был характер его литературной деятельности за последние десять лет, в нём многое объясняется стесненными обстоятельствами… Во всяком случае, забывая о недавнем, мы тем живее вспоминаем о первом блестящем периоде литературной деятельности этого необыкновенного человека, который сам себе создал свои средства, начав учиться в те лета, когда другие почти оканчивают своё учение, который, опираясь на свою даровитую натуру и свойственную русскому человеку сметливость, смышлёность и смелость, можно сказать, создал журнал в России… Этим он сделал гораздо больше, нежели как теперь думают, — и вообще, Полевой ещё ждёт и, может быть, не скоро дождётся истинной оценки; <…> и имя его навсегда останется и в истории русской литературы и в признательной памяти общества…

— рецензия на 2-ю часть «Столетия России», февраль 1846

XX век

«Московский телеграф» был закрыт одновременно с появлением нового читателя, огромные издательские возможности носились в воздухе… Изменение политической ориентации при этих обстоятельствах было прямым следствием и непременным условием для того вида деятельности, который он наметил себе при переезде в 1837 году в Петербург. <…> Но отказ от своих убеждений не помог Полевому. Смешав литературные взгляды с торговыми расчётами (в то время, как они были строго согласованы у его будущих конкурентов и компаньонов), он вмешался в сложнейшую интригу между Сенковским, <…> Булгариным и Гречем. Он бросился в борьбу с Сенковским, не замечая, что новые друзья готовы продать его гораздо дешевле, чем друг друга. <…> Из журналиста, литературный талант которого высоко ценился и первым, и вторым, и третьим, он превратился в предпринимателя, опасного уже тем, что у него не было возможности затеять собственное дело…

— Вениамин Каверин, «Барон Брамбеус», 1929, 1966

… Полевой не угождал вкусу своего читателя, а, наоборот, стремился его формировать. Он болезненно реагировал на любые проявления социальной или интеллектуальной кастовости, видя в них уклонение от прямой дороги прогрессивного общественного развития. В молчаливом нежелании писателей пушкинского круга считать его равным, в их снисходительно-иронических отзывах, которые не могли до него не доходить, Полевой чувствовал отказ признать за ним право быть представителем и пророком грядущего просвещения. <…> В полной мере свойственная Полевому буржуазная вера в прогресс придавала его социологическим и историко-литературным построениям излишнюю линейность, накладывая на них неизгладимый отпечаток упрощённого эволюционизма. <…> Сам Полевой, похоже, воспринимал все обрушившиеся на него критики как интригу «аристократической партии», бьющейся за сохранение культурного и интеллектуального господства, обороняющей от «чужаков» русский литературный пантеон. С [1829 г.] «Московский телеграф» везде начал искать происки «аристократов», руководимых Пушкиным и Вяземским, и выступил беспощадным их гонителем.

— Е. О. Ларионова, «Услышишь суд глупца…» (Журнальные отношения Пушкина в 1828-1830 гг.)

Отдельные статьи

• См. Категория:Литература о Николае Полевом и Эпиграммы на него в Викитеке