Александр Петрович Сумароков

Алекса́ндр Петро́вич Сумаро́ков (1717—1777) — русский поэт, писатель и драматург, один из крупнейших представителей русской литературы XVIII века, создатель репертуара первого русского театра.

Цитаты

	Вольтер, <…> лучшие его трагедии <…> есть некое сокровище стихотворства. Как «Генрияда», так и трагедии его важностью, сладостью, остротой и великолепием наполнены. Склад его летуч, слова избранны, изъяснения проницательны, а всё то купно показывает в нём великого стихотворца.
	— примечания к «Двум эпистолам», 1747

	Мораль без политики бесполезна, политика без морали бесславна.
	— «К добру или к худу человек рождается»

	Пропади такое великолепие, в котором нет ясности.
	— «К несмысленным стихотворцам»

	Восприятие чужих слов, а особливо без необходимости, есть не обогащение, но порча языка.
	— «О истреблении чужих слов из русского языка»

	Многоречие свойственно человеческому скудоумию. <…> Быстрота раэума слов берёт по размеру мыслей, и не имеет в словах ни излишества, ни недостатка.
	— «Письмо об остроумном слове»

Поэзия

• см. «Эпистолу о русском языке» и «Эпистолу о стихотворстве», 1747

	Они работают, а вы их труд ядите.
	— «Жуки и Пчёлы», 1752 [1762]

	О приятное приятство!
	— «Песня», начало 1750-х [1781]

	Хотя ей три часа казались за неделю, И от тоски взяла другого на постелю. Увидя гостя с ней, приезжий обомлел. Жена вскричала: «Что ты, муж, оторопел? Будь господин страстей и овладей собою; Я телом только с ним, душа моя с тобою».
	— эпиграмма, <1756>

	Беспорочна добродетель, Совести твоей свидетель, Правда — судия тебе. Не люби злодейства, лести, Сребролюбие гони; Жертвуй всем и жизнью — чести, Посвящая все ей дни: К вечности наш век дорога; Помни ты себя и бога, Гласу истины внемли: Дух не будет вечно в теле; Возвратимся все отселе Скоро в недра мы земли.
	— «Ода о добродетели», 1759

	Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог. Конечно, голова в почтеньи меньше ног.
	— эпиграмма, 1759

	В пустынях диких обитая, Нравоучений не читая, Имея меньшие умы, Свирепы звери, нежель мы Друг друга больше почитая, Хотя не мудро говорят, Всё нас разумнее творят. Ни страшный суд, ни мрачность вечна, Ни срам, ни мука бесконечна, Ни совести горящей глас Не могут воздержати нас. Злодеи, бойтесь, бойтесь бога И всемогущего творца! Страшитеся судьи в нем строга, Когда забыли в нем отца!
	— «Противу злодеев», 1760

Среди игры, среди забавы, Среди благополучных дней, <…> Что всё сие, как дым, преходит, Природа к смерти нас приводит, Воспоминай, о человек! Умрёшь, хоть смерти ненавидишь <…>. Почтём мы жизнь и свет мечтою; Что мы ни делаем, то сон, Живём, родимся с суетою, Из света с ней выходим вон, <…> Умерим мы страстей пыланье; О чём излишне нам тужить? Оставим лишнее желанье; Не вечно нам на свете жить. От смерти убежать не можно, Умрети смертным неотложно И свет покинуть навсегда. На свете жизни нет миляе. И нет на свете смерти зляе, — Но смерть — последняя беда.

— «Ода на суету мира», 1763

	И столько хитро воспеваю, Что песни не пойму и сам.
	— «Ода вздорная» II, 1766 [1781]

	Всегда болван — болван, в каком бы ни был чине. Овца — всегда овца и во златой овчине. Хоть холя филину осанки придаёт, Но филин соловьём вовек не запоёт.
	— «Стихи», после 1769 (?)

	Какое барина различье с мужиком? И тот и тот — земли одушевлённый ком. А если не ясняй ум барский мужикова, Так я различия не вижу никакого.
	— «О благородстве», не позднее 1771

	Когда монарх насилью внемлет, Он враг народа, а не царь.
	— «Ода цесаревичу Петру Павловичу», 1771

	Не уповайте на князей: Они рождены от людей…
	— «Из 145 псалма», 1773

	Иной учёный говорит: «Клима́т горячий нам писцов таких творит», Но ложно он вещает.
	— «Стихи Дюку Браганцы», 1774

Притчи

	Апреля в первое число. На что сей только день один Обмана праздником уставлен? Без самых малых он причин Излишне столько препрославлен, Весь год такое ремесло, Так целый год сие число.
	— «Апреля первое число»

	Был выбран некто в боги: Имел он голову, имел он руки, ноги И стан; Лишь не было ума на полполушку, И деревянную имел он душку. Был — идол, попросту: Болван. И зачали Болвану все молиться, Слезами пред Болваном литься И в перси бить.
	— «Болван», 1760

	Возница пьян, коней стегает, До самых их ушей он плетью досягает. А Лошади его за то благодарят
	— «Возница пьяный»

	Волк ел — не знаю, что, — и костью подавился, Метался от тоски, и чуть он не вздурился. Увидел журавля и слезно стал просить, Чтоб он потщился в том ему помощник быть...
	— «Волк и Журавль»

	Пришла кастальских вод напиться обезьяна, Которые она кастильскими звала, И мыслила, сих вод напившися допьяна, Что, вместо Греции, в Ишпании была, И стала петь, Гомера подражая, Величество своей души изображая.
	— «Обезьяна-стихотворец», 1763

	В Венеции послом шалун какой-то был, Был горд, и многим он довольно нагрубил. <…> Ответствуют: «Его простите, он дурак. Не будет со ослом у человека драк». Они на то: «И мы не скудны здесь ослами, Однако мы ослов не делаем послами».
	— «Посол Осёл»

О Сумарокове

Сумароков: Ходили ль на Парнас? Ломоносов: Ходил, да не видал там вас. — реплики приписываются по давней традиции

	Сударь, Ваше письмо и Ваши сочинения — прекрасное доказательство, что талант и вкус обретаются в любой стране.
	Monsieur, votre lettre et vos ouvrages sont une grande preuve que le génie et le goût sont de tout pays.
	— Вольтер, письмо Сумарокову 26 февраля 1769

Различных родов стихотворными и прозаическими сочинениями приобрёл он себе великую и бессмертную славу не только от россиян, но и от чужестранных академий и славнейших европейских писателей. И хоть первый он из россиян начал писать трагедии по всем правилам театрального искусства, но столько успел во оных, что заслужил название северного Расина. Его эклоги равняются знающими людьми с виргилиевыми и поднесь ещё остались неподражаемы; а притчи его почитаются сокровищем российского Парнаса; и в сём роде стихотворения далеко превосходит он Федра и де ла Фонтена, славнейших в сём роде. Впрочем, все его сочинения любителями российского стихотворства весьма много почитаются.

— Николай Новиков, «Опыт исторического словаря о российских писателях», 1772

	Если ваше величество призовёт к себе и побеседует раз-другой с вашим посредственным Сумароковым, если вы дадите ему тему для поэмы, вам, быть может, удастся сделать из него настоящего человека. Если же он всё-таки останется прежним, эта милость разбудит какого-нибудь другого одарённого человека…
	Si Votre Majesté appelle une fois ou deux votre médiocre Soumarokoff, si elle lui donne le sujet de son poème, peut-être en fera-t-elle un homme. S'il reste ce qu'il est, celte faveur éveillera un homme de génie…
	— Дени Дидро, «О терпимости»,1774 («Философские, исторические и другие записки различного содержания»)

Сумароков ещё сильнее Ломоносова действовал на публику, избрав для себя сферу обширнейшую. Подобно Вольтеру, он хотел блистать во многих родах — и современники называли его нашим Расином, Мольером, Лафонтеном, Буало. Потомство не так думает; но, зная трудность первых опытов и невозможность достигнуть вдруг совершенства, оно с удовольствием находит многие красоты в творениях Сумарокова и не хочет быть строгим критиком его недостатков. Уже фимиам не дымится перед кумиром; но не тронем мраморного подножия; оставим в целости и надпись: Великий Сумароков!.. <…> в трагедиях <…> он старался более описывать чувства, нежели представлять характеры в их эстетической и нравственной истине, <…> называя героев своих именами древних князей русских, не думал соображать свойства, дела и язык их с характером времени.

— Николай Карамзин, «Пантеон российских авторов», 1802

	Что кинуло наш театр на узкую дорогу французской драматургии? Слабые и неудачные сколки Сумарокова с правильных, но бледных подлинников французской Мельпомены.
	— Пётр Вяземский, «О „Кавказском пленнике“, повести соч. А. Пушкина», 1822

	… трагедии <…> коле[я], проведённ[ая] у нас Сумароковым не с лёгкой, а разве с тяжёлой руки.
	— Пётр Вяземский, «Письмо в Париж», 1825

	Сумароков лучше знал русский язык, нежели Ломоносов, и его критики (в грамматическом отношении) основательны. Ломоносов не отвечал или отшучивался.
	— Александр Пушкин, материалы к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям», 1827

	Сумароков был разнообразен в своих произведениях, но это было следствием его холодного, враждебного истинному искусству намерения насильственно и безвременно навязать русской литературе формы, которых ей ещё недоставало.
	— возможно, Амплий Очкин, «Сочинения Александра Пушкина». Томы IX, X и XI

1830-е

Если и были примеры, что возвышенные литераторы современные враждовали между собою и неприязнью своею утешали тайных ненавистников своих, то примеры, по счастию, довольно редки. <…> Распри Ломоносова с Сумароковым не идут к делу. Сумароков был раздражительное дитя; <…> он в Ломоносове не столько поэта, сколько преобразователя языка ненавидел. Грамматический старовер, он чуждался, страшился новизны, как ереси; а где вмешается раскол, там рассудок и чувство побеждаются предубеждением.

— Пётр Вяземский, «О духе партий; о литературной аристократии», 1830

Никто так не умел сердить Сумарокова, как Барков. Сумароков очень уважал Баркова, как учёного и острого критика, и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков, который обыкновенно его не баловал, пришёл однажды к Сумарокову: «Сумароков великий человек, Сумароков первый русский стихотворец!» — сказал он ему. Обрадованный Сумароков велел тотчас подать ему водки, а Баркову только того и хотелось. Он напился пьян. Выходя, сказал он ему: «Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец — я, второй Ломоносов, а ты только что третий». Сумароков чуть его не зарезал.

— Александр Пушкин, «Table-talk»

	Аттенция, с которой [публика] приняла Курганова письмовник, ободрила писак на дальнейшие подвиги, и вот <…> трагедия завыла Сумароковым…
	— Александр Бестужев, «Клятва при Гробе Господнем» Н. Полевого, 1833

	Вышла стихотворная книжица, зовомая «Вастола, или Желания» <…>. Можно б подумать, <…> что пиима сия есть труд блаженной памяти стиходетеля А. П. Сумарокова, если б оригинал её не принадлежал Виланду, который жил позже трудолюбивого соперника Ломоносова и который писал на немецком диалекте, маловедомом достопочтенному прелагателю Расина и Лафонтена.
	— Николай Надеждин или Виссарион Белинский, <О мнимом сочинении Пушкина: Вастола>

Виссарион Белинский

Он писал во всех родах, в стихах и прозе, и думал быть русским Вольтером. Но при рабской подражательности Ломоносова, он не имел ни искры его таланта. Вся его художническая деятельность была не что иное, как жалкая и смешная натяжка. Он не только не был поэт, но даже не имел никакой идеи, никакого понятия об искусстве, и всего лучше опроверг собой странную мысль Бюффона, что будто гений есть терпение в высочайшей степени. А между тем этот жалкий писака пользовался такою народностию! Наши словесники не знают, как и благодарить его за то, что он был отцом российского театра. Почему ж они отказывают в благодарности Тредьяковскому за то, что он был отцом российской эпопеи! Право, одно от другого не далеко ушло. Мы не должны слишком нападать на Сумарокова за то, что он был хвастун: он обманывался в себе так же, как обманывались в нём его современники; на безрыбье и рак рыба, следовательно, это извинительно, тем более что он был не художник.

— «Литературные мечтания», ноябрь 1834

Литература наша началась веком схоластицизма, потому что направление её великого основателя было не столько художественное, сколько учёное <…>. Сильный авторитет его бездарных последователей, из коих главнейшими были Сумароков и Херасков, поддержал и продолжил это направление. Не имея ни искры гения Ломоносова, эти люди пользовались не меньшим и ещё чуть ли не бо̀льшим, чем он, авторитетом и сообщили юной литературе характер тяжёло-педантический.

— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», сентябрь 1835

	Плодовитая и досужая бездарность Сумарокова наводнила современную ему литературу уродливыми «притчами».
	— «Басни Ивана Крылова. <…> Сороковая тысяча», 14 мая 1840

Я согласен, что он принёс своего рода пользу и сделал частицу добра для общества; но не хочу кланяться грязному помелу, которым вымели улицу. Помело всегда помело, хотя оно и полезная вещь. <…> Сумароков нападал на невежество — и сам не больше других знал <…>. Главная причина негодования Сумарокова на общественное невежество состояла в том, что оно мешало обществу понимать его пресловутые трагедии; а подьячих преследовал он сколько потому, что имел до них дела, столько и для острого словца. <…> в сочинениях его не заметно ни малейших следов лучшего идеала общественности. <…> По моему мнению, Сумароков сделал одно истинно важное дело, хотя и без всякого особенного умысла: его пиитическая тень возникла перед критическим оком С. Н. Глинки и вдохновила его «предъявить» преинтересную книгу: «Очерки жизни и сочинения Александра Петровича Сумарокова» <…>. Даже и учащемуся юношеству нет никакой нужды давать читать таких писателей, как Сумароков и Княжнин, если это делается не для предостережения от покушения или возможности писать так же дурно, как писали сии пииты. Но это значило бы подражать спартанцам, которые, для внушения своему юношеству отвращения от пьянства, заставляли рабов напиваться…

— «Русская литература в 1841 году», декабрь

	О поэзии тогда думали иначе, нежели думают теперь, и, при страсти к писанию и раздражительном самолюбии, трудно было не сделаться великим гением.
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья первая, май 1843

Сумароков теперь забыт, не знать его невозможно; таланта поэзии в нём не было и признака; но всё же он человек способный, и ему литература наша обязана многим. Сделать то, что сделал он, было не совсем легко, а потому, кроме его, и не нашлось никого, кто взялся бы за его дело. Сумароковых у нас было много, и нельзя сказать, чтоб их не было и теперь. Разница та, что теперешние Сумароковы уже обязаны иметь не одну способность, но купно и что-то вроде дарования, для того, чтоб успеть хотя ненадолго в какой-нибудь ещё неизвестной отрасли литературы.

— «„Воспоминания Фаддея Булгарина“. Две части», апрель 1846 [1862]

… до Пушкина всё движение русской литературы заключалось в стремлении, хотя и бессознательном, освободиться от влияния Ломоносова и сблизиться с жизнию, с действительностию, следовательно, сделаться самобытною, национальною, русскою. Если в произведениях Хераскова и Петрова, так незаслуженно превознесённых современниками, нельзя увидеть ни малейшего прогресса в этом отношении, — зато прогресс есть уже в Сумарокове, писателе без гения, без вкуса, почти без таланта, но на которого современники смотрели, как на соперника Ломоносова. Попытки Сумарокова, хотя и неудачные, <…> показывают какое-то стремление на сближение литературы с жизнию. И в этом отношении сочинения Сумарокова, лишённые всякого художественного или литературного интереса, заслуживают изучения, так же как имя его, сперва не по достоинству превозносимое, а потом столько же несправедливо унижаемое, заслуживает уважения в потомстве.

— «Взгляд на русскую литературу 1846 года», декабрь

Сумароков был не в меру превознесен своими современниками и не в меру унижаем нашим временем. Мы находим, что как ни сильно ошибались современники Сумарокова в его гениальности, <…> но они были к нему справедливее, нежели потомство. <…> В то время талант делал человека известным императрице и вёл его к чинам и орденам, и Сумароков <…> не за что иное очутился действительным статским советником и кавалером, как за свой талант. В то время, как и в наше, не мало бы нашлось охотников до чинов и почестей, которые не пожалели бы трудов, бумаги и чернил, чтобы возвыситься через литературу. Однако ж успели в этом немногие, именно те только, за которыми общее мнение утвердило громкое имя гения или великого таланта. Сумароков больше других был любимцем публики своего времени; поэтические произведения Ломоносова больше уважали, а Сумарокова — больше любили. Это понятно: он больше Ломоносова был беллетрист, его сочинения были легче, доступнее для понятия большинства, больше имели отношения к жизни. Он писал не одни трагедии, но и комедии, плохие, конечно, но лучше которых тогда не было. <…> Его «Димитрий Самозванец» давался на наших губернских театрах и привлекал в них многочисленную публику ещё в двадцатых годах настоящего столетия. Сумароков имел огромное влияние на распространение на Руси любви к чтению, к театру, следовательно, образованности. <…> Когда наступила в русской литературе эпоха критики и поверки старых авторитетов, Сумарокова втоптали в грязь, но несправедливо, потому что руководствовались одною эстетическою точкою зрения и вовсе упустили из виду историческую. Мы уверены, что не далеко то время, когда презрение с имени Сумарокова будет снято. Сумароков уронил себя в потомстве больше всего своим характером, раздражительным, мелочно самолюбивым, нагло хвастливым. <…> По отсутствию критики, его сочинения долго превозносились до небес с голоса его современников; но, несмотря на то, время брало своё. <…> никто не смел усомниться в гении Сумарокова; но это потому, что, по духу беспредельного уважения к авторитетам, ни у кого не хватало смелости высказать собственное чувство, собственную мысль. В сущности же, все охладели к Сумарокову, давно уже не читали его, а многие и поняли его. Стало быть, недоставало слова, а не дела. Пришло время — нашлись смельчаки — сказали — и огромный авторитет почти восьмидесяти лет рухнул в короткое время.

— «Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова. Роман Н. Кукольника», февраль 1847

Статьи о произведениях

• см. Категория:Произведения Александра Сумарокова

Ссылки

• Собрание сочинений на Lib.Ru/Классика
• Отдел о Сумарокове на сайте niv.ru (Наука. Искусство. Величие)