История русского народа (Полевой)

«История русского народа» — сочинение Николая Полевого в 6 томах, опубликованных в 1829-1833 годах, хотя изначально планировалось 18.

Цитаты

Аристократизм существовал собственно только в отношении к народу: перед лицом князя всё сливалось в одно звание — рабов. Его первый чиновник и последний смерд были перед ним равны. — том т. II, с. 87 (то, что это не так, указал ещё А. С. Пушкин в заметках о дворянстве, 1830)

Об «Истории»

1830

Самохвальство, дерзость, невежество, шарлатанство в высочайшей и отвратительнейшей степени, высокопарные и бессмысленные фразы, все прежние недоразумения, выписки из Карамзина, переведённые на варварский язык и пересыпанные яркими нелепостями автора, несколько чужих суждений, непонятых и неразвитых, ни одной мысли новой, ни истинной, ни ложной, ни одного объяснения исторического, ни одного предположения, ни вероятного, ни сомнительного, ни одной догадки, — и по нескольку строчек на странице, написанных правильно из готовых выражений; вот отличительный характер нового сочинения, если уж не грех называть сочинением всякую безобразную компиляцию. — начало беспрецедентная грубой для тех лет рецензии

— Михаил Погодин, рецензия на первый том

	Не почитаю «Историю русского народа» совершенною, но признаю оную сочинением чрезвычайно важным, любопытным и полезным для России, ибо в ней в первый раз появляется политика, философия и критика.
	— Фаддей Булгарин, рецензия

	В наши времена именами не очень как-то дорожатся. <…> Разве не суждено нам было изломить глаз о безобразнейшую и уродливейшую компиляцию, нареченную даже великим именем «Истории»?
	— Николай Надеждин, рецензия на главу VII «Евгения Онегина», 5 апреля

	Речь [русская] неслась широкими волнами: Что далее — то глубже и светлей; — Как в зеркале, вся Русь гляделась в ней; — И в океан лишь только превратилась, Как Нил в песках, внезапная сокрылась, Сокровища с собою унесла, И тайного никто не сметил хода… И что ж теперь? — вдруг лужею всплыла В Истории российского народа.
	— Степан Шевырёв, «Послание к А. С. Пушкину», 14 июля

Желание отличиться от Карамзина слишком явно в г-не Полевом, и как заглавие его книги есть не что иное, как пустая пародия заглавия «Истории государства Российского», так и рассказ г-на Полевого слишком часто не что иное, как пародия рассказа историографа. <…> Желание противоречить Карамзину поминутно завлекает г-на Полевого в мелочные придирки, в пустые замечания, большею частию несправедливые. <…> Первый том «Истории русского народа» писан с удивительной опрометчивостью. По крайней мере слог есть самая слабая сторона «Истории русского народа». Невозможно отвергать у г-на Полевого ни остроумия, ни воображения, ни способности живо чувствовать; но искусство писать до такой степени чуждо ему, что в его сочинении картины, мысли, слова, — всё обезображено, перепутано и затемнено.

— Александр Пушкин, «„История русского народа“, сочинение Николая Полевого», статья вторая

«История русского народа» состоит из отдельных отрывков, часто не имеющих между собою связи по духу, в коем они писаны, и походит более на разные журнальные статьи, чем на книгу, обдуманную одним человеком и проникнутую единством духа. Несмотря на сии недостатки «История русского народа» заслуживала внимания по многим остроумным замечаниям (NВ. Остроумием называем мы не шуточки, столь любезные нашим весёлым критикам, но способность сближать понятия и выводить из них новые и правильные заключения), по своей живости, хоть и неправильной, по взгляду и по воззрению недальному и часто неверному, но вообще новому и достойному критических исследований. Второй том, ныне вышедший из печати, имеет, по нашему мнению, большое преимущество перед первым. 1) В нём нет сбивчивого предисловия и гораздо менее противуречий и многоречия. 2) Тон нападения на Карамзина уже гораздо благопристойнее. 3) Самый рассказ не есть уже пародия рассказа Карамзина, но нечто собственно принадлежащее г. Полевому.

— Александр Пушкин, «О втором томе „Истории русского народа“ Н. А. Полевого», октябрь-ноябрь

Ещё при объявлении, <…> многие удивились её заглавию и спрашивали друг у друга: что значит История русского народа? разве народ сей был всегда кочевым и не имел постоянного отечества, которым бы можно было наречь его историю? или он всегда управлял сам собою демократически, и не имел такого образа правления, к которому бы можно было отнести его бытописания? «Успокойтесь», отвечали услужливые шакалы нового историка, подрядчики славы и раздаватели знаменитости: «успокойтесь: История русского народа раскроет перед вами целую жизнь сего народа, его дух, нравы, обычаи <…>». Ждали и дождались первого шока; прочли предисловие, и в хаосе мыслей, коих нить беспрестанно разрывается и нигде не связывается, узнали глубокую истину, что человек <…> сперва бывает ребёнком, а после взрослым человеком. Всё это высказано весьма пространно и таким языком, который похож на вещания древних Оракулов. Наконец приступили к чтению самой Истории. Здесь, кроме нескольких маловажных догадок, вводных чужих мнений, часто вовсе не относящихся к делу, и беспрестанных противоречий Карамзину, противоречий, выраженных иногда с неумеренною заносчивостию, — не нашли ничего нового. Всё то же, что и у прежних историков: ни одной свежей мысли, ни одной основательной догадки. В противоречиях Карамзину, новый историк часто противоречит и самому себе, особливо относительно к Хронологии; противоречит и в том, что взявшись писать историю народа, нигде не выводит его на сцену, как существо самобытное. <…> Слог нового историка также пёстр, как и самая его история: иногда он спускается до самого плоского прозаизма, до выражений низких и областных; иногда вовсе неожиданно поднимается на ходули и напыщается странным образом. <…> Подобные места нередки в этой Истории, и сему не должно удивляться: в новом историке нет красноречия истинного, душевного, и потому он гоняется за надутыми фразами, хочет заменить дельное суждение блестящею мыслью (разумеется, но его мнению) и напрягает силы свои, чтобы потом разрешиться отрывистою бессмыслицей. Другая странность его состоит в историческом скептицизме: он сомневается во многих преданиях, сохранённых нам летописями, и даже в сказках, не требующих опровержения дельного, явных с первого взгляда; но не менее того сообщающих нам понятие о духе тогдашних россиян и о вымыслах их воображения.

— Орест Сомов, «Обозрение российской словесности за вторую половину 1829 и первую 1830 года», декабрь

1830-е

Он вытащил <…> две толстые книги: Умозрительную физику В*** и Курс умозрительной философии Шеллинга; раскрыл их, рассмотрел, опять закрыл и вдруг швырнул ими в лоб архитектору, сказав: — На!.. возьми эти две книги и заклей ими расщелину в потолке: через эти умозрения никакой свет не пробьётся. <…> — Этот скряга <…> точно так судит о философии и умозрительности, как ***ой о древней российской истории. — Неудивительно!.. — отвечал ***ов с презрением. — Он враг всякому движению умственному…

— Осип Сенковский, «Большой выход у Сатаны», 1832

То уже не был златопернатый рассказ Карамзина, но повествование, пернатое светлыми идеями. Не из толпы и не с приходской колокольни смотрел он на торжественный ход веков, но с выси гор. Взор его проникал в сердце народов, обнимал всё ристалище человечества. Он вызывал на неумытный суд недостойных из толпы прославленных и обрывал с них незаслуженное сияние луч по лучу; зато с горячностию прозелита сдувал он чёрную пыль клеветы с чела праведников, брошенную на них пристрастием современников или ошибками позднейших историков. Напутствуемый Барантом, Тьерри, Нибуром, Савиньи, он дорывался смыслу не в словах, а в событиях, решал не по замыслам, а по следствиям — словом, подарил нас начатками истории, достойной своего века. Эта-то самая современность, с её забиячливою походкою, с её подозрительною ощупью, с её отрывистою речью, кинулась в глаза нашей посредственности, не золотой, даже не золочёной посредственности, которая не только не успевала за временем, да и не думала равняться ему хоть в затылок. Всё зашевелилось. Университетский колокольчик приударил в набат. Зашипели кислые щи пузырные, и все, которых задевал Полевой своею искренностию, расходились на французских дрожжах. Зело русские и полунерусские подали друг другу руки и, припав за имя Карамзина, начали швыряться побранками. Полевой отвечал новыми услугами за новые насмешки. Ему вспало на ум: досказать русскую историю — повестью, <…> он написал сперва повесть «Симеон Кирдяпа», и теперь «Клятву при Гробе Господнем»…

— Александр Бестужев, «Клятва при Гробе Господнем», 1833

	… он сделан членом-корреспондентом нашей Академии за свою шарлатанскую книгу, писанную без смысла, без изысканий и безо всякой совести, — не говорю уже о плутовстве подписки…
	— Александр Пушкин, заметка на полях письма П. А. Вяземского С. С. Уварову, ноябрь — декабрь 1836

Виссарион Белинский

После Карамзина что явилось сколько-нибудь примечательного в нашей исторической литературе? Разве какая-нибудь пышная программа о подписке на какую-нибудь небывалую историю в восьмнадцати томах?.. Или, вместо этих восьмнадцати, семь томов «высших взглядов», изложенных дурным языком и высокопарными фразами без всякого содержания, одним словом — бездарная и, часто, безграмотная парафразировка великого труда Карамзина, нещадно разруганного, при сей верной оказии, в выносках, занимающих половину каждой страницы?.. <…> Важное открытие [Бестужева]! Ведь недоконченная «История русского народа» г. Полевого докончена: «Симеон Кирдяпа» и «Клятва при Гробе Господнем» суть не что иное, как её последние томы <…>! Не поскупитесь: «Клятва» стоит недорого — гораздо дешевле «Истории русского народа», за которую вы или отцы ваши заплатили вперёд деньги!..

— «Полное собрание сочинений А. Марлинского», февраль 1840

	… творение, которое <…> начало собою живую эру истории <…>. Г-н Полевой уже бросил историю, не кончив её, потому что его цель была — не написать историю, а только показать, как должно писать историю, и доказать, что великий и бессмертный труд Карамзина — неудовлетворителен;..
	— рецензия на кн. 1 и 2 «Репертуара русского театра» и ч. I «Пантеона русского и всех европейских театров», февраль 1840

	Лет десять тому назад <…> все журналы и альманахи наполнялись отрывками из больших, но ещё иеконченных поэм, драм, повестей, романов, и даже появлялись первые томы «историй», которым никогда не суждено было окончиться, хотя и суждено было собрать обильную жатву заблаговременной подписки…
	— «Русская литература в 1840 году», декабрь

Познакомившись с новым историческим направлением во Франции, романтическая критика целиком перенесла идеи Гизо, Тьерри и Баранта о противоположности галльского элемента с франкским, как непосредственного источника всей последующей истории Франции, о борьбе общин с феодализмом и важности среднего сословия в новой европейской истории, — все эти идеи, выведенные из совершенно чуждых нам фактов, романтическая критика целиком перенесла в историю русского народа. Нападая на Карамзина, оспоривая его в каждой строке, она — бедная романтическая критика — и не замечала, какую смешную играла роль, отыскивая в русской истории совершенно чуждый ей смысл и меряя её события совершенно чуждым ей аршином. И мудрёно ли, что факты в её истории остались те же самые, какие находятся в истории Карамзина, с прибавлением не идущих к делу высокопарных умствований, взятых напрокат у чужеземных мыслителей, — и ещё с тою разницею, что история Карамзина написана языком блестящим, художественно обработанным, хотя и искусственным, а история романтической критики написана языком пухлым, многоречивым, фразистым, тёмным, неопределённым — не по безграмотности романтической критики (в которой её тогда упрекали враги её), а по неопределённости идей, невольно отразившейся и в языке.

— «Русская литература в 1844 году», декабрь