Опыт отражения некоторых не-литературных обвинений

«Опыт отражения некоторых не-литературных обвинений» — незаконченная статья, которую Александр Пушкин писал в Болдинскую осень 1830 года в октябре—ноябре. Предназначалась для «Литературной газеты» А. Дельвига и была выделена из цикла заметок, впоследствии названных <Опровержением на критики>. Окончательную работу над статьями Пушкин отложил до возвращения в Москву, чтобы понять, как изменилась журнальная ситуация в его отсутствие, но так и не сделал этого, т.к. в ноябре выпуск газеты был приостановлен, Дельвиг отстранён от редактирования и вскоре умер, а через полгода она закрылась. В композиции, мотивируемой местом набросков в рукописи, единством их происхождения и назначения (двумя близкими вариантами плана), реконструкция впервые напечатана Ю. Г. Оксманом в Полном собрании сочинений Пушкина 1930 года. Авторское написание «не-литературных» через дефис усиливает смысловую нагрузку слова.

Цитаты

Если в течение 16-летней авторской жизни я никогда не отвечал ни на одну критику ([не говорю] уж о ругательствах), то сие происходило, конечно, не из презрения. Состояние критики само по себе показывает степень образованности всей литературы вообще. Если приговоры журналов наших достаточны для нас, то из сего следует, что мы не имеем ещё нужды ни в Шлегелях, ни даже в Лагарпах. Презирать критику значит презирать публику (чего боже сохрани). Как наша словесность с гордостию может выставить перед Европою «Историю» Карамзина, несколько од, несколько басен, пэан 12 года Ж., перевод «Илиады», несколько цветов элегической поэзии, — так и наша критика может представить несколько отдельных статей, исполненных светлых мыслей и важного остроумия. Но они являлись отдельно, в расстоянии одна от другой, и не получили ещё веса и постоянного влияния. Время их ещё не приспело. Не отвечал я моим критикам не потому также, чтоб недоставало во мне весёлости или педантства; не потому, чтоб я не полагал в сих критиках никакого влияния на читающую публику. Я заметил, что самое неосновательное суждение, глупое ругательство получает вес от волшебного влияния типографии. Нам всё ещё печатный лист кажется святым. Мы всё думаем: как может это быть глупо или несправедливо? ведь это напечатано! <…> Критики наши говорят обыкновенно: это хорошо, потому что прекрасно, а это дурно, потому что скверно. Отселе их никак не выманишь. Ещё причина, и главная: леность. Никогда не мог я до того рассердиться на непонятливость или недобросовестность <критиков>, чтоб взять перо и приняться за возражения и доказательства. Нынче, в несносные часы карантинного заключения, не имея с собою ни книг, ни товарища, вздумал я для препровождения времени писать возражения не на критики (на это никак не могу решиться), но на обвинения нелитературные, которые нынче в большой моде. Смею уверить моего читателя (если господь пошлёт мне читателя), что глупее сего занятия отроду ничего не мог я выдумать. — 1

«Граф Нулин» наделал мне больших хлопот. Нашли его <…> похабным, — разумеется, в журналах, — в свете приняли его благосклонно, и никто из журналистов не захотел за него заступиться. Молодой человек ночью осмелился войти в спальню молодой женщины и получил от неё пощёчину! Какой ужас! как сметь писать такие отвратительные гадости? Автор спрашивал, что бы на месте Натальи Павловны сделали петербургские дамы: какая дерзость! Кстати о моей бедной сказке (писанной, буди сказано мимоходом, самым трезвым и благопристойным образом) — подняли противу меня всю классическую древность и всю европейскую литературу! Верю стыдливости моих критиков; верю, что «Граф Нулин» точно кажется им предосудительным. Но как же упоминать о древних, когда дело идёт о благопристойности? <…> Эти г. критики нашли странный способ судить о степени нравственности какого-нибудь стихотворения. У одного из них есть 15-летняя племянница, у другого 15-летняя знакомая — и всё, что по благоусмотрению родителей ещё не дозволяется им читать, провозглашено неприличным, безнравственным, похабным etc! как будто литература и существует только для 16-летних девушек! — 2

Шутка, вдохновенная сердечной весёлостию и минутной игрою воображения, может показаться безнравственною только тем, которые о нравственности имеют детское или тёмное понятие, смешивая её с нравоучением, и видят в литературе одно педагогическое занятие. — 2

От кого бы я ни происходил — от разночинцев, вышедших во дворяне, или от исторического боярского рода, <…> образ мнений моих от этого никак бы не зависел; и хоть нигде доныне я его не обнаруживал и никому до него нужды нет, но отказываться от него я ничуть не намерен. Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я с кем бы то ни было демократической ненависти к дворянству. Оно всегда казалось мне необходимым и естественным сословием великого образованного народа. <…> Образованный француз иль англичанин дорожит строкою старого летописца, в которой упомянуто имя его предка, честного рыцаря, падшего в такой-то битве или в таком-то году возвратившегося из Палестины, но калмыки не имеют ни дворянства, ни истории. Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим. И у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, то есть историей отечества. И это ставите вы ему в достоинство! Конечно, есть достоинства выше знатности рода, именно: достоинство личное <…>. Имена Минина и Ломоносова вдвоём перевесят, м[ожет] б[ыть], все наши старинные родословные. Но неужто потомству их смешно было бы гордиться сими именами. — 2

Кстати: начал я писать с 13-летнего возраста и печатать почти с того же времени. Многое желал бы я уничтожить, как недостойное даже и моего дарования, каково бы оно ни было. Иное тяготеет, как упрёк, на совести моей… По крайней мере не должен я отвечать за перепечатание грехов моего отрочества, а тем паче за чужие проказы. — 2

А. Читал ты замечание в № 45 «Литературной газеты», где сравнивают наших журналистов с демократическими писателями XVIII столетия? <…> Б. Политические вопросы никогда не бывали у нас разбираемы. Журналы наши, ненарочно наступив на один из таковых вопросов, сами испугались движения, ими произведённого. — 4

… г-на Пол. нельзя упрекнуть в низком подобострастии пред знатными, напротив: мы готовы обвинить его в юношеской заносчивости, не уважающей ни лет, ни звания, ни славы и оскорбляющей равно память мёртвых и отношения к живым.

Между прочими литературными обвинениями укоряли меня слишком дорогою ценою «Евгения Онегина» и видели в ней ужасное корыстолюбие. <…> Цена устанавливается не писателем, а книгопродавцами. В отношении стихотворений число требователей ограничено. Оно состоит из тех же лиц, которые платят по 5 рублей за место в театре. Книгопродавцы, купив, положим, целое издание по рублю экземпляр, всё-таки продавали б по 5 рублей. Правда, в таком случае автор мог бы приступить ко второму дешёвому изданию, но и книгопродавец мог бы тогда сам понизить свою цену и таким образом уронить новое издание.