Хохот

Хо́хот — одна из крайних громких форм смеха, психологическая или рефлекторная реакция человека на смешное, либо на щекотку, проявления которой общеизвестны и включают в себя непроизвольные движения мускулов лица и тела, специфические звуки и изменения в ритме дыхания.

Хохот в одиночестве

Громкий или, тем более, массовый хохот (в отличие от смеха) чаще носит демонстративный общественный характер и может выражать осуждение, порицание, а также иные формы социальной обструкции. Напротив того, совместный хохот представляет собой один из действенных факторов идентификации (свой-чужой), солидарности, и как следствие, социализации.

Хохот в публицистике и мемуарах

Котлеты были точно необыкновенно вкусны, но вдруг (кажется, первая Вера) мы все перестали жевать, а начали вытаскивать из своих ртов довольно длинные белокурые волосы. Картина была очень забавная, а шутки Гоголя придали столько комического этому приключению, что несколько минут мы только хохотали, как безумные. Успокоившись, принялись мы рассматривать свои котлеты, и что же оказалось? В каждой из них мы нашли по нескольку десятков таких же длинных белокурых волос! Как они туда попали, я и теперь не понимаю. Предположения Гоголя были одно другого смешнее. Между прочим он говорил с своим неподражаемым малороссийским юмором, что верно повар был пьян и не выспался, что его разбудили и что он с досады рвал на себе волосы, когда готовил котлеты; а может быть, он и не пьян и очень добрый человек, а был болен недавно лихорадкой, отчего у него лезли волосы, которые и падали на кушанье, когда он приготовлял его, потряхивая своими белокурыми кудрями. Мы послали для объяснения за половым, а Гоголь предупредил нас, какой ответ мы получим от полового: «Волосы-с? Какие же тут волосы-с? Откуда притти волосам-с? Это так-с, ничего-с! Куриные перушки или пух, и проч., и проч.» В самую эту минуту вошел половой и на предложенный нами вопрос отвечал точно то же, что говорил Гоголь, многое даже теми же самыми словами. Хохот до того овладел нами, что половой и наш человек посмотрели на нас, выпуча глаза от удивления, и я боялся, чтобы Вере не сделалось дурно. Наконец припадок смеха прошел. Вера попросила себе разогреть бульону; а мы трое, вытаскав предварительно все волосы, принялись мужественно за котлеты.

— Сергей Аксаков, «История моего знакомства с Гоголем» (вступление), 1850-е

С ранней юности видел он отвратительные семейные ссоры, проявления дикого деспотизма, от которого его отца не могли отучить ни штрафы, ни мировые судьи, видел и слышал, как все это было осмеяно работниками, которых теперь уже безнаказанно нельзя было колотить чем ни попало, и вышел из него удивительный человек… У него не могло быть симпатии ни к отцу, ни к матери ― он видел их в таком отвратительном виде; хохот простого рабочего человека над этими мучающимися стариками открыл ему глаза на то, что было в них дурно, и заставил понять и положение рабочего человека, над которым так долго орудовал отец…

— Глеб Успенский, «Новые времена», 1873

Умный и достойный всякого постороннего уважения человек стоит, хмурит лоб и долго добивается: «Что же это такое?» Наконец махает рукой и уже готов отойти, но в публике хохот пуще, и дело расширяется так, что адепт поневоле остается из самолюбия. Перед нами ревизионная над спиритизмом комиссия во всеоружии науки. Ожидание в публике, и что же: черти и не думают сопротивляться, напротив, как раз постыднейшим образом пасуют: сеансы не удаются, обман и фокусы явно выходят наружу. Раздается злобный хохот со всех сторон; комиссия удаляется с презрительными взглядами, адепты спиритизма погружаются в стыд, чувство мести закрадывается в сердца обеих сторон. И вот, кажется бы, погибать чертям, так вот нет же. Чуть отвернутся ученые и строгие люди, они мигом и покажут опять какую-нибудь штучку посверхъестественнее своим прежним адептам, и вот те опять уверены пуще прежнего. Опять соблазн, опять раздор!

— Фёдор Достоевский, Дневник писателя. Январь 1876 года

Хохот сам по себе заключает так много зачатков плотоядности, что тяготение его к проявлениям чистого зверства представляется уже чем-то неизбежным, фаталистическим. Одним простым хохотом Дон-Кихота не проймешь, да он и не удовлетворяет и самого хохочущего. Является потребность проявить себя чем-нибудь более деятельным, например: наплевать в лицо, повалить на землю, топтать ногами. Конечно, все эти действия могут быть производимы и самостоятельно, но несомненно, что чаще всего они представляют собой видоизменения хохота и, так сказать, естественное его развитие. Поэтому, ежели вам на долю выпало несчастие случайно или неслучайно возбудить хохот толпы, то бойтесь, ибо хохот не только не противоречит остервенению, но прямо вызывает его. Как бы то ни было, но я могу об себе сказать смело, что проявления совести, самоотверженности и проч. никогда не возбуждали во мне позыва к хохоту. Напротив того, я относился к ним скорее благосклонно или, лучше сказать, опрятно… хотя и бессильно. Я понимаю, разумеется, что бессилие очень мало украшает человека; но поставьте все-таки мою страдательную опрятность рядом с теми деятельными формами и видоизменениями хохота, на которые я сейчас указал, и едва ли не придется согласиться, что в известной обстановке самое воздержание может претендовать на название заслуги. Притом же хохот не только жесток, но и подозрителен или, лучше сказать, придирчив. Преследуя непосредственно Дон-Кихота, он придирается и к стороннему человеку: а ты что рот разинул? Он не терпит никакой неясности, и ежели до поры до времени позволяет воздержанию прозябать в темном углу, куда загнал его испуг, ― то именно только до поры до времени и притом в виде беспримерного снисхождения. Наступит момент, когда он прямо потребует, чтоб вся наличная армия, и старые и малые, и сильные и хилые, были в строю, чтоб все нижние чины до единого смотрели не кисло, а бодро, весело и решительно. Это будет минута тяжкая и решительная. Человек недоумения, человек, жизненный девиз которого исчерпывался словами: ни зла, ни добра, вдруг очутится если не прямо в положении кознодействующего Дон-Кихота, то, во всяком случае, в положении его попустителя. Покончивши с Дон-Кихотом, и бессильного человека выведут пред лицо хохочущей толпы, прочитают его вины («смотрел кисло», «улыбался слабо» (а все-таки улыбался), не «наяривал, не «накладывал») и в заключение скажут: «Ты даже опаснее, чем Дон-Кихот, ибо настоящий Дон-Кихот, по крайней мере, всенародно гарцует, а ты забился в угол и оттуда втихомолку льешь потоки донкихотствующего яда…» Ведь хохоту-то по этому случаю, пожалуй, еще больше будет!

— Михаил Салтыков-Щедрин, «В среде умеренности и аккуратности», 1877

Подходя поочередно к ручкам дам, он как-то особенно молодцевато вывертывал локоть и шаркал ножкой, что при его необыкновенном наряде выходило еще комичнее. Следившие за каждым его движением барышни, настроенные уже смешливо давешним недосмотром Гоголя, все разом вдруг захихикали. Стороженко совсем растерялся и, кое-как докончив церемонию «рукоприкладства», искал спасения в мужском лагере. Когда он тут, после неизбежных опять объятий и поцелуев, добрался до Гоголя, пот лил с него в три ручья, а руки судорожно прижимали к груди скомканный картуз. Жалкий вид этого пышущего здоровьем молодчика придал бодрости Гоголю, и он уже покровительственно указал на освободившийся между тем стул Щербака. — Не угодно ли сесть? — Благодарствуйте… — пропыхтел, подсаживаясь к нему, новый знакомец и сердито исподлобья покосился в сторону барышен. — Терпеть не могу этих хохотушек! — Отчего же им не хохотать, коли хохотушки? — вступился Гоголь. — Однако, смею спросить об имени и отчестве?

— Василий Авенариус, «Гоголь-студент», 1898

― Брат мой, никогда не будет конца, вы проповедуете вражду и зло. ― А вы мир, который хуже войны. ― Я проповедую мир с братьями и войну с самим собой. Тогда вдруг поднимается хохот в толпе, все хохочут. Через толпу пробивается белый старик, сторож сквера, с вынутой из решетки зеленой палкой с гвоздиком на конце и разгоняет палочкой с гвоздиком всю толпу, приговаривая: ― Я вам дам траву мять, я вам дам цветы топтать!.. С хохотом расходятся все.

— Михаил Пришвин, «Дневники», 1918

Мой однокашник и ровесник Саша Николаев зашел с женой Женей в универмаг. А там продавалась туалетная бумага. Прилавок был внизу, а очередь вилась по лестнице в середине зала, ее хвост терялся в верхних этажах. Сашка был на войне командиром артиллерийского взвода, в жестоком бою против немецких танков потерял в сорок четвертом в Польше правую руку. Так и прожил по сути всю жизнь ― ни ребенка кверху подбросить, ни женщину толком обнять. Но парень веселый, остроумный. Как говорят нынешние радиожурналисты ― юморной. Он подошел к прилавку и вынул красную книжечку. Шаг, на который следует решиться: известно, как относятся у нас к инвалидам войны. Сверху тотчас кто-то крикнул: — А этот почему без очереди? Другой голос разъяснил иронически: — Инвалид! Третий: — Подумаешь, руку ему оторвало! Тут Саша поднял голову и сказал громко и доброжелательно: — Руку мне оторвало, но ведь задницу-то не оторвало!.. Ближние грохнули. Стоящие чуть выше заинтересовались причиной, тоже засмеялись. За ними — еще… Через минуту вся очередь на лестнице корчилась от хохота. Под ее конвульсии чета Николаевых и удалилась с сумкой, плотно набитой нежными рулонами.

— Константин Ваншенкин, «Писательский клуб», 1998

Вдруг открылось, всем сразу и каждому в отдельности, какая нас волнует чепуха, на какую дрянную мелочь ― на окурки, на грязные тарелки ― мы размениваем нашу экспедицию, наш славный кораблик, нашу мужскую общность, рожденную в суровой работе под свист ветра и рев океанских валов. Каждый взглянул на соседа, усмехнулся несмело и смущенно… И грянул хохот, целительный, очищающий, как майская гроза. Сантьяго привалился к плечу Карло, Норман шутливо ткнул меня под микитки, Жорж кошкой вскарабкался на мачту за шампанским. И на «Ра-2» начался пир!

— Юрий Сенкевич, «Путешествие длиною в жизнь», 1999

Хохот в беллетристике и художественной прозе

— Ну, вот, это ж-то и есть чёрт! — Всеобщий хохот разбудил почти всю улицу. — Баба взлезла на человека; ну, верно, баба эта знает, как ездить! — говорил один из окружавшей толпы. — Смотрите, братцы! — говорил другой, поднимая черепок из горшка, которого одна только уцелевшая половина держалась на голове Черевика, — какую шапку надел на себя этот добрый молодец! — Увеличившийся шум и хохот заставили очнуться наших мертвецов, Солопия и его супругу, которые, полные прошедшего испуга, долго глядели в ужасе неподвижными глазами на смуглые лица цыган. Озаряясь светом, неверно и трепетно горевшим, они казались диким сонмищем гномов, окруженных тяжелым подземным паром, в мраке непробудной ночи.

— Николай Гоголь, «Сорочинская ярмарка», 1830

И ты не стыдишься перед этими деревами, перед цветами, растущими вокруг, пред этим голубым сводом, которые были свидетелями наших взаимных обещаний… посмотрите, дерева, с какой адской улыбкой, притворной невинностью она стоит между вами, недвижна, как жена Лотова… взгляни и ты, девушка, на них… они качают головами, укоряют тебя, смеются над тобой… нет… надо мной они хохочут… слышишь, говорят: безумец, как мог ты поверить женщине, клятвы ее на песке, верность…

— Михаил Лермонтов, «Menschen und Leidenschaften», 1830

— Что ж ты, барыня, что ли, в самом деле, — завопил он, глядя на Наташу, — а?.. лучше нас, что ли? а? царевна недотрога? а?.. Со мной прошу не чваниться… я ведь… знаешь… эх-ма!.. по-своему. — Не трогайте их, Сидор Терентьич, — прервала девица Иванова, — они ведь субтильные такие... Где им с нами знаться... они ведь высокого происхождения: батюшка ихний за каретой стоял, служил, слышно, лакеем. Громкий хохот раздался за этой остротой. — Важная птица! - заревел Куличевский, — нос вздумала, поганая, подымать... зазнаваться... Постой-ка, я тебе дурь-то выбью из головы. Знаешь ли, по-своему, по-русски... Постой-ка... я тебя...

— Владимир Соллогуб, «Теменевская ярмарка», 1845

— Какого вы образа мыслей? — спросил я однажды доброго моего соседа, Флора Лаврентьича Ржанищева. Флор Лаврентьич выпучил на меня глаза. — То есть как это... образа мыслей? — пробормотал он наконец вместо ответа. — Ну да, какого вы образа мыслей? — настаивал я. Флор Лаврентьич с минуту подумал и вдруг разразился самым добродушным хохотом. — Ах ты проказник! — говорил он, держа себя за бока. Он вообразил, что я сказал остроту.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Наши глуповские дела» (из сборника «Сатиры в прозе»), 1861

Ганнон упрекал Гамилькара за то, что тот не пошел ему навстречу. — Но я бы этим разоружил Эрике. Кто тебе мешал выйти в море? Ах да, я забыл — слоны боятся моря! Сторонникам Гамилькара так понравилась эта шутка, что они начали громко хохотать. Свод гудел точно от ударов в кимвалы. Ганнон запротестовал против несправедливого оскорбления, утверждая, что он заболел вследствие простуды, схваченной при осаде Гекатомпиля. Слёзы текли по его лицу, как зимний дождь по развалившейся стене.

— Гюстав Флобер, «Саламбо» (пер. Н. М. Минский), 1862

Савелий встретился с Мариной на дворе. До ушей Райского долетел звук глухого удара, как будто кулаком по спине или по шее, потом опять визг, плач. Марина рванулась, быстро пробежала через двор и скрылась в людскую, где ее встретил хохот, на который и она, отирая передником слезы и втыкая гребень в растрепанные волосы, отвечала хохотом же. Потом опять боль напомнила о себе. ― Дьявол, леший, чтоб ему издохнуть! ― говорила она, то плача, то отвечая на злой хохот дворни хохотом.

— Иван Гончаров, «Обрыв», 1869

Поди прочь, Рогожин, ха-ха-ха! Рогожин пристально посмотрел на них, не сказал ни слова, взял свою шляпу и вышел. Чрез десять минут князь сидел подле Настасьи Филипповны, не отрываясь смотрел на нее, и гладил ее по головке и по лицу обеими руками, как малое дитя. Он хохотал на ее хохот и готов был плакать на ее слёзы. Он ничего не говорил, но пристально вслушивался в ее порывистый, восторженный и бессвязный лепет, вряд ли понимал что-нибудь, но тихо улыбался, и чуть только ему казалось, что она начинала опять тосковать или плакать, упрекать или жаловаться, тотчас же начинал ее опять гладить по головке и нежно водить руками по ее щекам, утешая и уговаривая ее как ребенка.

— Фёдор Достоевский, «Идиот», 1869

В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот ― хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто-то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его. Князь Андрей вошел в столовую.

— Лев Толстой, «Война и мир» (Том второй), 1869

	Лес глушил берега, и только река, одинокая и свободная, плескала и плескала своими холодными волнами под его навесом. И какая тишина царила кругом! Резкий крик птицы, треск сучьев под ногами дикой козы, хриплый хохот кукушки и сумеречное уханье филина ― все гулко отдавалось в лесах. Ночью величавый мрак простирался над ними.
	— Иван Бунин, «Святые горы», 1895

― Каторга, ― проговорила она, всхлипывая. ― Не боятся они бога, мироеды, кровопийцы проклятые, ― проговорила Кораблева. ― Ни за что засудили девку. В это время среди оставшихся у окон женщин раздался раскат хохота. Девочка тоже смеялась, и ее тонкий детский смех сливался с хриплым и визгливым смехом других трех. Арестант со двора что-то сделал такое, что подействовало так на смотревших в окна. ― Ах, кобель бритый!

— Лев Толстой, «Воскресение», 1899

Соловьёв то взывал к спящей Москве зычным рогом, то выкрикивал свое стихотворение: «Зло позабытое Тонет в крови!.. Всходит омытое Солнце любви!..» Хохотала красавица зорька, красная и безумная, прожигая яшмовую тучку. В комнате горела красненькая лампадка. Проснулся ребёнок. И был ветерок… И не знали, был ли он от вздыхающих, сладких сиреней или от белых слов отца Иоанна. А безумная зорька растопила яшмовую тучку и теперь хохотала, разгораясь, украсившись серебряной утренницей.

— Андрей Белый, «Симфония», 1901

― Помните, нет на свете порока хуже лжи! Ложь ― это начало всякого зла! Поняли ли вы меня, дитя мое? Она опустила глаза. Губы ее дрожали. Я уже видела выражение искреннего раскаяния в ее лице, как вдруг резкий, неприятный хохот заставил нас обеих вздрогнуть и оглянуться. Андро сидел верхом на подоконнике и, сбивая игрушечным кинжалом цветы магнолий, растущих у окна, хохотал притворным смехом. ― Ха-ха-ха! Поздравляю, княжна Тамара! ― выкрикивал он между приступами деланного смеха. ― Поздравляю, княжна-лгунья! Что, попалась птичка в клетку? Довольно напелась и напрыгалась! Так ее, так! Пробирайте ее, mademoiselle, хорошенько! На цепь ее посадите, как злую собачонку, чтобы она не смела кусаться и лаять! Надоела она всем, Тамарка! Покоя от нее нет! Заприте-ка ее лучше на хлеб и на воду, mademoiselle! Для вашей же пользы, право! И злой мальчик смеялся все громче и громче, кривя свой и без того некрасивый, недобрый рот в гримасу и сверкая своими маленькими глазками, злыми, как у хищного зверя.

— Лидия Чарская, «Записки институтки», 1901

Солдаты затихли. Только слышно было, как ветер шевелил высоко над головами макушки дерев. Вдруг из-за этого неперестающего тихого шелеста послышался вой, визг, плач, хохот шакалов. ― Вишь, проклятые, как заливаются, ― сказал Авдеев. ― Это они с тебя смеются, что у тебя рожа набок, ― сказал тонкий хохлацкий голос четвертого солдата. Опять все затихло, только ветер шевелил сучья дерев, то открывая, то закрывая звёзды..

— Лев Толстой, «Хаджи-Мурат», 1904

Час прошел в этом страшном кошмаре. Нелли и Женечка бестолково метались возле умирающей. Ее плач перешел в страшный душераздирающий смех. Она блестящими открытыми глазами смотрела в лица то Женечке, то Нелли, точно хотела что-то увидеть на их перепуганных жалких лицах. Она хохотала все громче и громче, точно смеялась над тем, что смерть так ужасна, так невообразимо нелепа. Женечка не могла слышать этого хохота, зажала уши руками и выбежала в соседнюю комнату. Там она прижалась к стене, закрыла глаза и замерла. «Это ужасно… это ужасно… это ужасно…» ― бессмысленно крутилось в ее обезумевшей от жалости и страха голове.

— Михаил Арцыбашев, «У последней черты», 1912

Товарищи по работе изощряют на нем дешевое остроумие, заставляя его падать носом в песок или щедро награждая пощечинами. Пумперпикель идиотски хохочет, хохочет визгливо, со слезами, с икотой, хохочет, как дурак, как одержимый, мучительно и исступленно. Других талантов у него нет. Его амплуа этот идиотский хохот. Поставив огарок свечи на пустой бочонок, они бросают истрепанные карты на колени друг другу или просто на пол. Куплетисту не везет. Ударом ноги он опрокидывает бочонок (свеча гаснет) и уходит, насвистывая.

— Анна Хованская, «Авантюристка», 1928

Изредка с улицы слышались быстрые деловые шаги, тонкий свист, а иной раз даже близкий выстрел и женский истерический хохот. Он долетал из-за кирпичных стен. Казалось, что этот рыдающий хохот был глубоко замурован в стенах. Особенно неприятно было в дождливые ночи. В железном желобе жидко дребезжала вода. Кровать скрипела от малейшего движения, и какой-то зверь всю, ночь спокойно жевал за обоями гнилое, трухлявое дерево.

— Константин Паустовский, «Повесть о жизни. Время больших ожиданий», 1958

Хохот в поэзии

	Там леший выставил из-за деревьев роги; То слышится ау; то вспыхнул огонек; То ведьма кошкою бросается с дороги Иль кто-то скрылся за пенек; То по лесу раздался хохот, То вой волков, то конский топот. Но сердце в нас вещун: я сам то испытал, Когда мои стихи в журналы отдавал...
	— Иван Дмитриев, «Причудница», 1794

	И грянул хохот вдруг с двенадцати сторон: Вздрогнул смятенный Букильон, И видит: личико, одетое картузом, Которое ему казалося арбузом, Как роза расцвело, И на картузе вдруг незримыми руками Пришпилился ярлык с волшебными словами: Апреля первое число!
	— Василий Жуковский, «Похождения или поход первого апреля», Первое апреля 1814 г.

На куртаге ему случилось обступиться; Упал, да так, что чуть затылка не пришиб; Старик заохал, голос хрипкой; Был высочайшею пожалован улыбкой; Изволили смеяться; как же он? Привстал, оправился, хотел отдать поклон, Упал вдругорядь ― уж нарочно, А хохот пуще, он и в третий так же точно А? как по-вашему? по-нашему ― смышлен. Упал он больно, встал здорово. За то бывало в вист кто чаще приглашен? Кто слышит при дворе приветливое слово? Максим Петрович! Кто пред всеми знал почет? Максим Петрович! Шутка! В чины выводит кто и пенсии дает?

— Александр Грибоедов, «Горе от ума», 1824

	И в жизни я вижу немногие розы, По-многу блуждаю в тернистых путях; Но в радостях редких даются мне слёзы, При частых страданьях есть хохот в устах.
	— Владимир Бенедиктов, «Два видения», 1835

	И стало быть, такими-то судьбами Пускай с детьми толкует Гераклит; И стало быть, над зрелыми умами Да царствует философ Демокрит! Перед комедией лубочной Я больше плакать не хочу, ― И что б ни сделалось ― нарочно Захохочу!..
	— Виктор Тепляков, «Слезы и хохот», 1836

	Сквозь последний сумрак ночи Узнаю предтечей дня, Их пронзительные очи Леденят и жгут меня; Гаснет пламень вдохновенья Под размахом бурных крил, И святые песнопенья Дерзкий хохот заглушил!
	— Андрей Подолинский, «Поэзия и жизнь», 1836

	Над Землей когда-нибудь да сжалится Батько-Солнце, светлый чародей, И Земля пред Солнышком похвалится, Приютив работников-людей. На Земле не будет пушек грохота, Навсегда умолкнет звук мечей, И народ, сквозь слёзы, после хохота, Позабудет предков-палачей..
	— Леонид Трефолев, Перл создания «Смех сквозь слезы — это верх страдания!..», 1892

	Мы писатели ножом, Тай-тай, тара-рай! Мы писатели ножом: Священники хохота. Тай-тай, тара-рай, Священники хохота. Святые зеленой корки, Тай-тай, тара-рай, Святые зеленой корки. Запевалы паденья престолов.
	— Велимир Хлебников, «Мы писатели ножом...» (из сборника «Настоящее») 1921

	Не дождался смерти, Руки наложил! Хохотали черти: Дескать, не дожил: Руки наложил. Для людей наука, Дескать, вот так штука! Экая потеха, Черт его дери! Ой, помрем от смеха! Что ни говори ― Жить не так-то сладко, Жить довольно гадко! Черти хохотали: Руки наложил! Черти лопотали: Помер, не дожил, Не дождался смерти!.. Радовались черти.
	— Евгений Кропивницкий, «Самоубийца», 1952

Плёл судья такую речь И такое ляпал, Что от смеха просто лечь Можно было на пол. Всех смешил он под конец, От его словечек Хохотал вовсю истец, Хохотал ответчик, Прокурор и адвокат, Секретарь и стражник, Хохотала, севши в ряд, Дюжина присяжных. Так, хватаясь за бока, Хохотали хлестко, Что со стен и потолка Сыпалась известка! Хохотали крепко, всласть, Хохотали густо, Из-за хохота упасть Умудрилась люстра! Хохот-грохот, хохот-взрыв, Хохот до упаду, Хохотали, обвалив С хоров балюстраду!

— Иван Елагин, «Дураки», 1967

См. также

• Смех
• Улыбка
• Шутка
• Юмор
• Сатира