Повесть о жизни. Начало неведомого века
По́весть о жи́зни. Нача́ло неве́домого ве́ка — автобиографическая повесть Константина Георгиевича Паустовского. Автобиографическая проза Паустовского рассматривается как одно из высших достижений русской литературы XX века.
Цитаты
правитьВ жизни мне пришлось много действовать. Действие всё время передвигало жизнь из одного положения в другое, вело её по разным руслам и поворачивало под разными, подчас причудливыми углами. |
Время сгладило острые, как зазубрины, горести и беды того времени. Память неохотно обращается к ним. Она предпочитает вспоминать прошлое в его светлом виде, сквозь тогдашние редкие радости. Они стали на протяжении дальнейших лет значительными и вескими. Нашу веру в счастливую долю своего народа не могли разрушить ни тиф, ни голод, ни обледенелая каморка, ни полная неуверенность в завтрашнем дне. |
…Тогда в Одессе мной завладела мысль о том, чтобы провести всю жизнь в странствиях, чтобы сколько бы мне ни было отпущено жизни – много или мало, – но прожить её с ощущением постоянной новизны, чтобы написать об этом много книг со всей силой, на какую я способен, и подарить эти книги, подарить всю землю со всеми её заманчивыми уголками – юной, но ещё не встреченной женщине, чьё присутствие превратит мои дни и годы в сплошной поток радости и боли, в счастье сдержанных слёз перед красотой мира – того мира, каким он должен быть всегда, но каким редко бывает в действительности. |
У маленького, неспокойного и взъерошенного Лифшица была кличка «Яша на колёсах». Объяснялась эта кличка необыкновенной походкой Лифшица: он на ходу делал каждой ступнёй такое же качательное движение, какое, например, совершает пресс-папье, промокая чернила на бумаге. Поэтому казалось, что Яша не идёт, а быстро катится. И ботинки у него походили на пресс-папье или на часть колеса, – подмётки у них были согнуты выпуклой дугой. |
Мода на клятвы часто менялась. Она зависела от многих вещей: от положения на фронте гражданской войны, от стоянки или отсутствия в Константинополе английского дредноута «Сюперб» или от поведения балтийского матросского отряда, который, как говорили, занимал под постой дом мукомола Вайнштейна. |
Молодой человек вынул из рукава финку. Я ещё не видел таких длинных, красивых и, очевидно, острых, как бритва, финок. Клинок финки висел в воздухе на уровне Яшиного живота. |
К нам подошло несколько вооружённых. Это был казачий патруль. |
…Яша вбежал ко мне в комнату. Пришёл Назаров. Яша кричал, что белые бегут без единого выстрела, что в порту – паника, что французский крейсер бьёт в степь наугад и что нужно немедленно захватить самое необходимое, сложить маленький чемодан и идти в порт. Там уже началась посадка на пароходы. |
Февральский день 1920 года во время пронзительного норда деникинцы бежали из Одессы, послав напоследок в город несколько шрапнелей. Они лопнули в небе с жидким звоном. |
Порт был недвижим, как лагуна. Он потерял прямое назначение и превратился в садок для скумбрии и бычков, в излюбленное место престарелых рыболовов. |
Тогда обозлился Володя Головчинер. |
В то время почти все деньги носили прозвища. Тысячные ассигнации назывались «кусками», миллионы – «лимонами». Миллиардам присвоили звучное прозвище «лимонардов». …Среди денег, не имеющих хождения, были совершенно фантастические: например, сторублёвки, напечатанные на обороте игральных карт. Их выпускал какой-то захолустный город на Украине – не то Чигирин, не то Славута. Были одесские деньги с видом биржи, белогвардейские «колокола» и «ермаки», украинские «карбованцы», сторублёвые «яешницы», «шаги» и ещё множество всяческих банкнот и «разменных знаков», чья ценность обеспечивалась сомнительным имуществом разных городов – от Крыжополя до Сосницы и от Шполы до Глухова. |
Сотни тысяч рублей, которые мы получали под видом заработной платы, целиком уходили на обед в соседней нарпитовской столовой. Там изо дня в день мы съедали две-три ложки ячной каши, сдобренной зелёным, похожим на вазелин веществом. Торелли уверял, что это было оружейное масло. |
Я прочёл приказ Одесского губисполкома о том, что в целях экспроприации у имущих классов богатств, являющихся отныне народным достоянием, в Одессе объявляется «День мирного восстания». |
С Изей пришёл высокий и неправдоподобно худой человек в обмотках, с профилем менестреля и прядью красивых каштановых волос, свисавшей на лоб. Он подал мне широкую дружелюбную руку и щёлкнул по-военному каблуками. Потом он подошёл к шкафу с профессорской энциклопедией, вынул первый том, перелистал его и выбрал все листки папиросной бумаги, которыми в книге были переложены цветные рисунки и карты. |
В то время Илья Арнольдович Ильф ещё не был писателем, а ходил по Одессе в потёртой робе, со стремянкой и чинил электричество. С этой стремянкой на плече Ильф напоминал длинного и тощего трубочиста из андерсеновской сказки. |
Иванов предложил перед заголовком, где у всех газет стояли слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», печатать другой лозунг, совершенно морской: «Пролетарии всех морей, соединяйтесь!». |
Этот номер «Моряка» вышел 23 июня 1921 года. На первой полосе можно прочитать лозунг «Пролетарии всех морей, соединяйтесь!», украшавший заголовок газеты и воспроизведенный на четырех языках. Видимо, вначале губком был против подобного украшения заглавия газеты, но потом все удалось уладить. |
Патетический язык почти забыт. Современная жизнь требует простых выражений. |
В редакцию «Моряка» Бабеля привёл Изя Лившиц. Я не встречал человека, внешне столь мало похожего на писателя, как Бабель. Сутулый, почти без шеи из-за наследственной одесской астмы, с утиным носом и морщинистым лбом, с маслянистым блеском маленьких глаз, он с первого взгляда не вызывал интереса. Его можно было принять за коммивояжёра или маклера. Но, конечно, только до той минуты, пока он не начинал говорить. |
Из нескольких замечаний и вопросов Бабеля я понял, что это человек неслыханно настойчивый, цепкий, желающий все видеть, не брезгующий никакими познаниями, внешне склонный к скепсису, даже к цинизму, а на деле верящий в наивную и добрую человеческую душу. Недаром Бабель любил повторять библейское изречение: «Сила жаждет, и только печаль утоляет сердца». |
Подходя к столу, Бабель осторожно поглаживал эту рукопись, как плохо укрощённого зверя. Часто он вставал ночью и при коптилке, заставленной толстым, поставленным на ребро фолиантом энциклопедии, перечитывал три-четыре страницы. Каждый раз он находил несколько лишних слов и со злорадством выбрасывал их. «Ясность и сила языка, – говорил он, – совсем не в том, что к фразе уже нельзя ничего прибавить, а в том, что из неё уже нельзя больше ничего выбросить». |
– Вот вы и другие писатели, – сказал Бабель, хотя тогда я еще не был писателем, – умеете обволакивать жизнь, как вы выразились, росой воображения. Кстати, какая приторная фраза! Но что делать человеку, лишённому воображения? Например, мне. |
Бабель положил руку на рукопись и смотрел на меня смеющимися глазами. В уголках его глаз собрались тонкие морщинки. |
Но давайте говорить по порядку. Когда я в первый раз записываю какой-нибудь рассказ, то рукопись у меня выглядит отвратительно, просто ужасно! Это – собрание нескольких более или менее удачных кусков, связанных между собой скучнейшими служебными связями, так называемыми «мостами», своего рода грязными верёвками. Можете прочесть первый вариант «Любки Казак» и убедитесь в том, что это – беспомощное и беззубое вяканье, неумелое нагромождение слов. |
Багрицкий жестоко оскорблялся недостаточно уважительным отношением к поэзии. Из-за этого он иногда вступал даже в драки. |
Поэт Георгий Аркадьевич Шенгели был добрый человек, но с несколько экзотической внешностью. Я никак не мог понять ту лёгкую неприязнь, с какой относились к нему некоторые одесские поэты. На мои расспросы Багрицкий отвечал невразумительно. В конце концов я пришёл к мысли, что вражда к Шенгели была литературной игрой. Она вносила добавочное оживление в поэтическую жизнь Одессы. |
Мне хотелось, чтобы калитка скрипнула, открылась, вышел бы Чехов и спросил, что со мной. |
Текст этой песенки сохранился в бумагах Паустовского. Прежде чем воспроизвести его, нужно объяснить несколько чисто одесских слов и выражений: «Губтрамот» — губернский трамвайно-моторный трест, ведавший общественным транспортом; «Эс тут цех ойшех» (идиш) — «Что делается, что творится!»; чебекс, гутес — еврейские национальные блюда; «Шпиглис-ин-глигит» — по-видимому, песенка, танец; "Штил, майнес киндерс! Гейде…» – Тише, дети! Идёт… (идиш); фрейлехс – еврейский свадебный танец. Ужасно шумно в доме Шнеерсона, |