Велимир Хлебников

Велими́р Хле́бников (в прижизненных изданиях также Велемір, Велемир), настоящее имя Виктор Владимирович Хлебников (28 октября [9 ноября] 1885 — 28 июня 1922) — русский поэт и прозаик, один из основоположников русского футуризма и крупнейших деятелей русского авангарда; экспериментатор в области словотворчества и зауми, «председатель земного шара».

Велимир Хлебников

фото 1913 года

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	Маяковский в неслыханной вещи «Облако в штанах» <…> бросает душу читателя под ноги бешеных слонов, вскормленных его ненавистью. Бич голоса разжигает их ярость.
	— «Копьё в будущее. Ляля на тигре», конец 1916

	Повесть строится из слов, как строительной единицы здания. Единицей служит малый камень равновеликих слов. Сверхповесть или заповесть складывается из самостоятельных отрывков, каждый со своим особым богом, особой верой и особым уставом.
	— «Зангези», 1920-1922

Статьи о произведениях

• См. в отдельной категории

О Хлебникове

• см. Дмитрий Святополк-Мирский, «Велимир Хлебников», 1935

Слово в поэзии Хлебникова — эпическое слово, в нём есть широта, необозримость эпоса. Хлебников расторгает узкий круг словесных значений, создаёт в слове перспективу, старается поднять небо над ним. Для эпического впечатления Хлебникову не всегда нужна поэма, иной раз достаточно несколько строчек, освещённых большими ясными словами, сквозь которые видна громада мира, за которыми лежит бездна пространства <…>. Преобразование слов почти всегда совершается у Хлебникова в сторону расширения смысла, очищения их от всего, что пристало к ним от прозаического быта. <…> У Хлебникова была склонность к массивному художественному образу, к тяжёлому изобразительному материалу, к памятности изображения. Хлебников избегал слишком мелкого и тёплого письма, интимности, в которую впадают художники, с чересчур коротких расстояний воспринимающие действительность. Материальный стиль, но крупный, без излишних подробностей, обще, но сильно и осязаемо — свойства эти сочетаются обыкновенно в скульптуре. У Хлебникова заметно несомненное тяготение к пластическим искусствам, <…> для него сама действительность говорит языком скульптуры, и в силу этого он совпадает с новейшей живописью, с Сезанном и его школой, которые видят мир, как пластики, а пишут его маслом. Хлебников, словесный мастер, видит мир как мизансцену из камня, гипса, дерева и через слово старается передать этот мир весомо и резко представленных тел и предметов. <…> Сплошные именительные падежи, устранены косвенные отношения, каждая вещь вставлена в группу отдельно, лицом прямо к зрителю <…>. Пластика у Хлебникова имеет глубокую основу в эпичности его стиля.

— Наум Берковский, «Велимир Хлебников», 1942-46

	Какой Хлебников футурист? Если уж хотите — он архаистом был. <…> Вообще очень хорошо знал фольклор и древнюю литературу — не только русскую, но и восточную.
	— Николай Асеев, слова Д. М. Молдавскому, 1955

	Математика временами овладевала целиком мыслями Хлебникова. <…> Хлебников утонул в болотах вычислений, и его насильственно спасали.
	— Виктор Шкловский, «Крутая лестница», 1980

1920-е

Поэтическая слава Хлебникова неизмеримо меньше его значения. Всего из сотни читавших — пятьдесят называли его просто графоманом, сорок читали его для удовольствия и удивлялись, почему из этого ничего не получается, и только десять (поэты-футуристы, филологи «ОПОЯЗа» знали и любили этого Колумба новых поэтических материков, ныне заселённых и возделываемых нами. Хлебников — не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников — поэт для производителя. У Хлебникова нет поэм. Законченность его напечатанных вещей — фикция. Видимость законченности чаще всего дело рук его друзей. Мы выбирали из вороха бросаемых им черновиков кажущиеся нам наиболее ценными и сдавали в печать. Нередко хвост одного наброска приклеивался к посторонней голове, вызывая весёлое недоумение Хлебникова. К корректуре его нельзя было подпускать, — он перечёркивал всё, целиком, давая совершенно новый текст.

— Владимир Маяковский, «В. В. Хлебников», 1922

Подобно Блоку, Хлебников мыслил язык как государство, но отнюдь не в пространстве, не географически, а во времени. Хлебников не знает, что такое современник. Он гражданин всей истории, всей системы языка и поэзии. Какой-то идиотический Эйнштейн, не умеющий различить, что ближе — железнодорожный мост или «Слово о полку Игореве». Поэзия Хлебникова идиотична — в подлинном, греческом, неоскорбительном значении этого слова. Современники не могли и не могут ему простить отсутствия у него всякого намёка на аффект своей эпохи.

— Осип Мандельштам, «Буря и натиск», 1923

Видом он был нелеп, но скульптурен. Высокий, с громадной головой в заношенных рыжеватых волосах; с плеч — простёганный ватник-хаки, с тесёмками вместо пуговиц; на длинных ногах — разматывающиеся обмотки. Оборванный, недоодетый, он казался дезертиром, только что изловленным Кручёных. Тот его держал за локоть и подвёл ко мне. А Хлебников шёл лунатично и некрепко, видно — всё равно куда идти. Сунув не все пальцы, он сел на табуретку и глаз не поднимал, всматриваясь искоса. И лицо его было глиняно-бесцветное, не то запылённое, не то больное… Волосы лезли склокоченно, как пакля в масле — и на плечи, и на рот — безвольный и тусклый. Вслушиваясь, улыбнулся и поднял глаза — неестественной голубизны — и засмеявшись сказал что-то тонким голосом. И неприятен был контраст — голубизна глаз и гниловато-корявые зубы в паутине усов; большой рост и такой тонкий голос.

— Татьяна Вечорка, «Воспоминания о Хлебникове» (1920 год. Конец ноября), ноябрь 1924

Помню — два его рассказа о себе. Один мрачный — как он лежал в Харьковской больнице в тифе и галлюцинировал: приходили из стен незнакомые люди и толпой усаживались на постель. Было душно и противно. Потом отделялся один — цыган — и хохотал; постепенно увеличиваясь, он распухал и делался больше и хуже толпы. Когда Хлебников стал выздоравливать, приходил навещать его уже наяву кто-то из знакомых, кормил, заботился, но за то, стащив две тетрадки стихов — исчез. Утверждал это Хлебников с истерическим вызовом и жалобой, и стало даже неловко, хотя, видя, что он разошёлся — хотелось попросить его прочесть новые стихотворения… Другой рассказ ещё типичнее. Ехал Хлебников куда-то по железной дороге. Ночью, на маленькой станции, он выглянул в окошко. Увидел у реки костёр и возле него тёмные силуэты. Понравилось. Он немедля вылез из вагона и присоединился к рыбакам. Вещи уехали, а в карманах было мало денег, но несколько тетрадок. И когда пошёл дождь и костёр стал тухнуть — Хлебников бросал в него свои рукописи, чтобы подольше „было хорошо”. Два дня он рыбачил, а по ночам глядел в небо. Потом это ему всё надоело и он отправился дальше. Образные рассказы его — захватывали. Но неприятно было постоянно прорывавшееся желание подчеркнуть, что никто другой, а он, Хлебников, это делает, и гордость его была болезненной и вызывающей.

— Татьяна Вечорка, «Воспоминания о Хлебникове» (1920 год. Конец ноября), ноябрь 1924

Но тут началось. Хлебников стал приходить к нам домой. А жили мы в то время ещё непривычно тесно, впятером в двух комнатах. В угловой — родители мужа, в проходной столовой — брат его, а за занавеской, в куске аршин на 10, — мы с мужем. В это пространство стал умещаться и Хлебников. Первое появление его привело всех в домашний столбняк. После его ухода свекровь моя вымыла себе руки, села за обеденным столом и сказала взволнованно: — Это кто же такой? Говорит как интеллигент, а по виду взрослый Стёпка-Растрёпка; да он моется когда-нибудь? Я вспомнила рассказ “очевидца” об умывании Хлебникова: пущена вода из крана. Хлебников долго стоит и смотрит. Потом осторожно вытягивает 2 пальца и смачивает себе водой ресницы и нос. Потом закрывает кран и утирается платком. — Молчу. — И потом, что за странная манера — притти первый раз в дом и засесть на 3 часа. Отправился к Боре за занавеску — видит, что тот спит. Тогда уселся читать. Потом Боря проснулся — мычит, а тот говорит — ничего, не просыпайтесь, я подожду. Потом уже начали философствовать, тут уж и вы пришли. Да кто это? Объясняю. Не верит. — Поэт это прежде всего — культурный человек. И чистоту любит. А от этого я едва отмылась. Ох, господи, неужели он к нам зачастит? А Хлебников действительно зачастил. Не спрашивая ничего, он осторожно шмыгал за занавеску, и усаживался за письменный стол, писал, размышлял, а не то дремал. Муж мой, человек болезненный, почти постоянно лежал дремля, одетый на кровати. Хлебников терпеливо ждал, когда он проснётся или заснёт, в перерывах же молчания они беседовали, главным образом о философии. Но как только муж подымался и выходил — поесть ли, или за папиросами — Хлебников моментально укладывался на кровать и лишь по возвращении его виновато вставал и усаживался на стул. По утрам я почти не бывала дома, а приходила неопределённо и возвращаясь часто видела свекровь в возне около занавески: боясь, что с Хлебникова сползёт что-либо, она натирала пол керосином, усиленно ворча и вздыхая. Потом готовила обед, и Хлебников послушно слушал её монологи.

— Татьяна Вечорка, «Воспоминания о Хлебникове» (1920 год. Конец ноября), ноябрь 1924

	Ещё не умерший Хлебников, как тополи, лепетал; теперь над глиняным склепом его лишь ветер да лебеда.
	— Николай Асеев, «В те дни, как были мы молоды…», 1925

	Самые цельные, самые традиционные поэты, как Есенин, тоже переменились от влияния Хлебникова. Он писатель для писателей. Он Ломоносов сегодняшней русской литературы. Он дрожание предмета: сегодняшняя поэзия — его звук.
	— Виктор Шкловский

Если книга адресована к немногим так, как адресована энергия Волховстроя немногим передаточным станциям, с тем, чтобы эти подстанции разносили переработанную энергию по электрическим лампочкам, — такая книга нужна. Эти книги адресуются немногим, но не потребителям. Это семена и каркасы массового искусства. Пример — стихи Хлебникова. Понятные вначале только семерым товарищам-футуристам, они десятилетия заряжали многочислие поэтов, а сейчас даже академия хочет угробить их изданием как образец классического стиха.

— Владимир Маяковский, «Вас не понимают рабочие и крестьяне», декабрь 1927

Почерк Хлебникова был действительно похож на пыльцу, которой осыпается бабочка. Детская призма, инфантилизм поэтического слова сказывались в его поэзии не «психологией», — это было в самых элементах, в самых небольших фразовых и словесных отрезках. Ребёнок и дикарь были новым поэтическим лицом, вдруг смешавшим твёрдые «нормы» метра и слова. Детский синтаксис, инфантильные «вот», закрепление мимолётной и необязательной смены словесных рядов — последние обнажённой честностью боролись с той нечестной литературной фразой, которая стала далека от людей и ежеминутности. <…> Новое зрение Хлебникова <…> не мирилось с тем, что за плотный и тесный язык литературы не попадает самое главное и интимное, что это главное оттесняется «тарою» литературного языка.

— Юрий Тынянов, «О Хлебникове», 1928

Ссылки

• Собрание сочинений на Lib.Ru/Классика
• Отдел о Хлебникове на сайте niv.ru (Наука. Искусство. Величие)