Пастораль

Пастора́ль (фр. pastorale: пастушеский, сельский) — жанр в литературе, живописи, музыке и в театре, имитирующий и поэтизирующий мирную и простую сельскую жизнь. В разных искусствах пасторалью может называться: небольшая музыкальная пьеса, выдержанная в медленном буколическом характере; опера, пантомима или балет, показывающие идеализированные картины сельской жизни; античная или стилизованная под античную поэзия, эклога или идиллия, посвящённая изображению жизни пастухов; прозаическое произведение литературы, посвящённое аналогичным пастушеским темам.

Пастораль (миниатюра Фёдора Толстого)

Пастораль в афоризмах и кратких высказываниях

	Таким образом, история вначале превращается в пастораль, и только потом ее трагичность возвращается в виде фарсов или, как это тоже нередко бывало, в виде новых трагедий.
	— Светлана Бойм, «Стиль PR», 2002

	Только собаки лают да куры кудахчут ― пастораль!
	— Елена и Валерий Гордеевы, «Не все мы умрем», 2002

	Тропинка круто вильнула в сторону, вывела нас на проезжую дорогу и оборвалась. Все, весенняя пастораль закончилась. Пейзане и пейзанки могут снять костюмы. Всем спасибо!
	— Ирина Павская, «Джоконда» Мценского уезда, 2006

Пастораль в публицистике, критике и научно-популярной прозе

На одной картине какая-то маркиза или виконтесса, в великолепном модном наряде, с напудренной головкой и крепко затянутой талией, полулежала с пастушеским посошком среди беленьких овечек и смотрела вдаль, вероятно, поджидая появления своего возлюбленного из-за листвы деревьев. На другой картине не менее пышно разодетая дама сидела над светлым ручейком, опустив в тихие его струи удочку, а у ног ее блаженствовал на зеленой мураве кавалер, которому, судя по плотно натянутым чулкам, туго завязанным подвязкам и другим узким принадлежностям туалета, было весьма неудобно лежать, и надобно было полагать, что едва ли бы он в таком наряде мог привстать с муравы без помощи своей подруги.

— Евгений Карнович, «Любовь и корона», 1879

Но и это еще не все. Будет двое триумфальных ворот, будет декорация на заднем плане с изображением настоящей русской деревни. Тут же будет разыгран в лицах «пастораль»: крестьян и крестьянок будут изображать первые сюжеты императорской оперной и балетной труппы, а коров, овец да коз… — Вторые сюжеты? — шутливо досказал Пушкин. — Нет, любезнейший, — отвечал, улыбнувшись, Петель, — тех на сей раз возьмут с царской фермы. Главный режиссер всего праздника, придворный балетмейстер Дидло, так и объявил государыне: «Дайте мне, ваше величество, ваших коров, овец, коз; сыр от этого не будет хуже. Дайте мне мужиков, баб, девушек, детей, всю святую Русь! Пусть все пляшет, играет, поет и веселится. Ваши гости совсем сделались парижанами: пусть же они снова почувствуют, что они русские!»

— Василий Авенариус, «Юношеские годы Пушкина», 1888

Конструктивизм только искусства ― ноль. Стоит вопрос о самом существовании искусства. Конструктивизм должен стать высшей формальной инженерией всей жизни. Конструктивизм в разыгрывании пастушеских пасторалей ― вздор. Наши идеи должны развиваться на сегодняшних вещах. Производственники! Бойтесь стать прикладниками-кустарями. Уча рабочих, учитесь у рабочего. Диктуя из комнат эстетические приказы фабрике, вы становитесь просто заказчиками. Ваша школа ― завод.

— Программа конструктивизма (1923)

Стихотворения из «Приложения к Вергилию» обнаруживают много перекличек с тем, что мы видим в сохранившихся стихах Катулла («Смесь» ― с мелкими стихами, «Скопа» и «Комар» ― с эпиллиями), и с тем, что мы знаем о несохранившихся стихах других поэтов. Но знаменательно, что для своего вступления в свет Вергилий выбрал не один из этих испытанных жанров, а совсем новый ― буколический. Слово «Буколики» означает «пастушеские стихи» ― то же, что в новоевропейской литературе стало называться «пастораль». Стихотворения этого жанра назывались «эклоги» («выборки») или «идиллии» («картинки») ― разницы между этими терминами не было, только в новое время стали (довольно искусственно) считать, что эклога требует более действия, а идиллия ― более чувства. Основателем жанра был сицилийский поэт III века до н. э. Феокрит, работавший на острове Кос и в Александрии. Собрание его сочинений впервые было издано только в I веке до н. э. и при Вергилии еще читалось как новинка. Жанр этот был порождением городской книжной культуры: просвещенные писатели и читатели, утомясь светским изяществом, вкладывали свои изысканные чувства в уста грубых пастухов и любовались, какой эффект, иногда умилительный, а иногда комический, это производит. Чем реалистичнее выписывались подробности пастушеского быта ― запах козьих шкур, циновки убогих хижин, пересчет стад, нехитрые трапезы, крепкие перебранки, песенные переклички, явно производящие подлинные народные запевки, ― тем выигрышнее это было для греческой буколики. Вергилий обратился к буколическому жанру именно потому, что он позволял ему говорить сразу как бы и от себя и не от себя.

— Михаил Гаспаров, «Вергилий, или поэт будущего», 1979

Если уж проводить параллели, то Голландия ― это Япония, с территории которой убрали горы и холмы, а заодно все то, что является надругательством над природой, надругательством над красотой. Едешь по безукоризненно чистой стране и думаешь, куда же девались эти вроде бы неизбежные побочные последствия развития производительных сил? Ведь не скажешь, что Голландия ― это пастораль. В корне неправильно представление, будто голландцы лишь доят коров, выращивают тюльпаны и ловят сельдь. Голландия ― высокоразвитая индустриальная держава.

— Всеволод Овчинников, «Своими глазами», 2006

Фа мажор (с одним бемолем при ключе) относится к тональностям весьма популярным и часто употреблявшимся в симфониях, но прежде всего — «классического» века. Ещё в начале XVIII столетия восприятие фа-мажорного «аффекта» было весьма неодинаковым (судя по музыкальным трактатам разных авторов), но в результате он прочно занял нишу «пасторальной» тональности. <...> Обращает на себя также внимание, насколько часто в фа-мажорных симфониях XVIII века появляется тембр флейт, дающий прозрачную краску и тем самым подчёркивающий пресловутый пасторальный характер.:59

— Антон Сафронов, «Симфонии во всех тональностях», 2020

Пастораль в мемуарах и художественной прозе

Любо было смотреть на этих двух людей, когда один из них, голова которого только что сейчас кружилась, как крылья ветряной мельницы, с ловкостью патентованной коровницы подсел с подойником под корову, а другой, несмотря на свои семьдесят лет, стремглав бросился в неведомую даль за каким-то самоваром к какой-то Верке. Не успел я как следует всмотреться в столь любимую мною пастораль, являвшуюся мне на этот раз в виде задумчиво и тихо стоявшей коровы в рамке из настоящего соснового леса, физиономию которой, доселе веселую и беззаботную, надвигавшиеся сумерки с каждой секундой гримировали все серьезнее и серьезнее, ― не успел я вслушаться в столь любимый мною звук, обыкновенно раздающийся летними вечерами на сельских дворах, когда хозяйки выдаивают в звонкие горшки теплое молоко, как вдали в лесу раздалось шуршание веток, отталкиваемых поспешным человеческим бегом, стук чего-то обо что-то металлическое, и затем уже мой обнеженный безмятежною картиною слух резанул своим смешливым басищем появившийся перед крыльцом солдат.

— Александр Левитов, «Беспечальный народ», 1869

Занавес, между тем подымаясь, открыл новую картину: пастушка и пастушок во французских шитых кафтанах и в пудреных париках, с розовыми посохами, сидели у куста, обнявшись. За кулисою Евтихий Лукич читал на семинарский распев громким и приятным голосом стихи Михайлы Попова: ― Под тению древесной, Меж роз, растущих вкруг, С пастушкою прелестной Сидел младой пастух: Не солнца укрываясь, Он с ней туда зашел: Любовью утомляясь, Открыть ей то хотел. При этих словах пастух склонился к розовому уху пастушки, но тотчас приподнялся, как бы следя взорами порхавших невидимо мотыльков. ― Меж тем, где ни взялися, Две бабочки, сцепясь, Вкруг роз и их вилися, Друг за другом гонясь; Потом одна взлетела К пастушке на висок, Ища подругу, села Другая на кусток. <...> ― Ах, станем подражати, Сказал он, свет мой, им, И ревность съединяти С гулянием своим; И, бегая лесочком, Чете подобно сей, Я буду мотылечком, Ты бабочкой моей. Голос Евтихия Лукича пел все нежнее и тише; при последних словах зазвучала издали музыка; пастух и пастушка понеслись в легком танце. Оба они страстно извивались и порхали, подражая полету бабочек, и то сближались в объятиях, то отделялись друг от друга, а стихи под переливы арф и скрипок журчали все так же сладко: ― Пастушка улыбалась, Пастух ее лобзал; Он млел, она смущалась, В обоих жар пылал; Потом, вскоча, помчались, Как легки ветерки, Сцеплялися, свивались, И стали мотыльки. Занавес опустился и скрыл счастливых любовников, превращенных волею бога Пана в эфирных мотыльков.

— Борис Садовской, «Лебединые клики», 1911

	Заиграла невидимая музыка, свет погас, и зеленоватые сукна над гиацинтами медленно раздвинулись. Первый номер была пастораль, дуэт босоножек. Одна изображала влюбленного пастушка, наигрывала, танцуя, на флейте, нежно кружила над отдыхавшей пастушкой; та просыпалась, начинались объяснения, стыдливости и томленье, и в финале торжествующая любовь. Затем шел танец гномов, при красном свете.
	— Борис Зайцев, «Голубая звезда» (1918)

Тогда они старинную песенку проиграли, называется ― «романез-пастораль» которую теперь никто не поет ― не знает. Так она всем понравилась, и мне понравилась, и я ее заучил на память, и отец после все ее напевал: Един млад охотник В поле разъезжает, В островах лавровых Нечто примечает, Венера-Венера, Нечто примечает. Один старичок пел-хрипел, а другие ему подыгрывали. Деву сколь прекрасну, На главе веночек, Перси белоснежны, Во руке цветочек, Венера-Венера. Во руке цветочек. Так и не доиграли песенку, устали.

— Иван Шмелёв, «Лето Господне», 1944

Короче говоря, очень я себе не понравился, рассердился и сфотографировался еще два раза ― одну морду и одну фигуру с мордой. Может, получше выйдет? Еще беда: фон. Из трех снимков два сделаны «покрасивше» ― на фоне листвы, изволите ли видеть. Рожа сливается с этой пасторалью; а кроме того, невместно мне, злодею крупного масштаба, общаться с листочками, словно я этакая пташечка и вот-вот начну щебетать. Сказано же: «Не чирикай!» Попробуйте-ка убрать природу, а?

— Юлий Даниэль, «Письма из заключения», 1966-1970

Очнулся он от прохлады. Шла весенняя гроза. Толчками, свободно дышала грудь, будто из нее выдувало золу, сделалось сквозно и совсем свободно внутри. Весенняя гроза гналась за поездом, жала молний втыкались в крыши вагонов, пузыристый дождь омывал стекла. Впереди по-ребячьи бесшабашно кричал паровоз, в пристанционных скверах, мелькавших мимо, беззвучно кричали грачи, скворцы шевелили клювами. Сердце лейтенанта, встрепенувшееся от грозы, успокаивалось вместе с нею и вместе с уходящими вдаль громами билось тише и реже, тише и реже. Поезд оторвался от рельсов и плыл к горизонту, в нарождающийся за краем земли тихий, мягкий мрак.

— Виктор Астафьев, «Пастух и пастушка. Современная пастораль», 1980-е

Старшина отступил на шаг, смерил взглядом лейтенанта с ног до головы и вяло, укоризненно молвил: – Оконтузило тебя гранатой, вот и лезешь на стены. Чернокнижника завел. – Ты знаешь, чем меня оконтузило. В голосе лейтенанта не было ни злобы, ни грозы, какая-то душу стискивающая тоска, что ли, сквозила издалека, даже завестись ответно не было возможности. На старшину тоже стала накатывать горечь, печаль, словом, чем-то тоскливым тоже повеяло. Он сердито поддернул штаны, запахнул полушубок, осветил взводного фонариком. Тот не зажмурился, не отвел взгляда. Изветренные губы лейтенанта кривило судорогой. В подглазьях темень от земли и бессонницы. Глаза в красных прожильях, шея скособочилась – натер шею воротником шинели, может, и старая рана воспалилась. Стоит, пялит зенки школьные, непорочные. «Ах ты, господи боже мой!..»

— Виктор Астафьев, «Пастух и пастушка. Современная пастораль», 1980-е

После дождя они дышали открытыми ртами, как дети во сне. Вот проплыла замшевая мята с крестовидными веточками, вдруг дико взглядывала на меня ромашка, невнятное бормотание пастушьей сумки с истончившейся на цветках желтизной перемежалось пламенным восклицанием мака, щитковидные соцветия тысячелистника проносили в своих мелких корзинках белый и розовый аромат, между ними вился фиолетовый чабрец, и трепет этих оттенков был похож на колебание длинной струны… И вдруг вся эта нежная пастораль наматывалась на бешеный рев поезда: мы останавливались и одинаковым движением зажимали уши руками. И снова цветы торопливо спускались с насыпи, лишь только исчезал шум поезда.

— Ирина Полянская, «Прохождение тени», 1996

Пастораль в поэзии

Семён Щедрин. Пейзаж в окрестностях Петербурга

Пастушка за сребро и злато на лугах Имеет весь убор в единых лишь травах. Луг камней дорогих и перл ей не являет, ― Она главу и грудь цветами украшает. Подобно каковой всегда на ней наряд, Таков быть должен весь в стихах пастушьих склад. В них гордые слова, сложения высоки В лугах подымут вихрь и возмутят потоки. Оставь свой пышный глас в идиллиях своих И в паствах не глуши трубой свирелок их. Пан скроется в леса от звучной сей погоды, И нимфы у поток уйдут от страха в воды. Любовну ль пишешь речь или пастуший спор, Чтоб не был ни учтив, ни груб их разговор, Чтоб не был твой пастух крестьянину примером И не был бы, опять, придворным кавалером. Вставай в идиллии мне ясны небеса, Зеленые луга, кустарники, леса, Биющие ключи, источники и рощи, Весну, приятный день и тихость темной нощи; Дай чувствовати мне пастушью простоту И позабыть, стихи читая, суету.

— Александр Сумароков, «Эпистола II», 1747

	Мал пастух и не богат, Только ж знает то в нем душка Сколько счастлив он и рад, Тем, что есть своя пастушка. Он трудится день и ночь, Все труды ему игрушки, Всяка тягость мнится в мочь Для любимыя пастушки. С поля идучи домой, Он спешит к своей избушке, Что-нибудь несет домой, То, вошед, дарит пастушке. О здоровье преж всего Спрашивают дружка дружку, И не больше та его, Сколько он свою пастушку.
	— Василий Тредиаковский, «Пастушок довольный», 1752

Единственно тому ни день, ни ночь не спится, Когда кто вольности нечаянно лишится; Так сей пастух вчерась с пастушками гулял, И Филоменою он сердце оковал, Которая ему прекрасней всех казалась; Тут Цитемелева кровь жарко загоралась, А ночью возросла неутолима страсть, И если б ночь длинна, так мог бы он пропасть, И, счастием его, ночь летня не велика; Хотя она мала, но скорбь его толика В часы те возросла, что в горести пастух Ни на единый миг не мог спокоить дух. В случае таковом пастушке близок страх; Увидевши пастух несчастье то в глазах, Бросается чрез ров, который был меж ими, И волка стал травить собаками своими; И способом таким минулся общий страх: Пастушка у него осталася в руках. Тут краска вся с лица пастушкина сбежала, Когда она без чувств в руках его лежала; По бледности грудей разметанны власы Сугубили еще пастушкины красы.

— Василий Майков, «Цитемель», 1762

Вечерняя заря, явяся вдалеке, Багряный свой покров простерла над лесами; Прохладный ветерок, качая древесами, Шумел с приятностью в пушистом тростнике. Пастушка, утомясь от солнечного зноя, Воссела, где ручей, подошву холма моя, Излучинами тек, крутился и журчал; Пастух, которого давно любовны взгляды Просили от нее взаимные награды, Со стадом перед ней нечаянно предстал, Под стражу верным псам отдав своих ягняток, Он робко ей поднес им сорванных цветков, Гвоздичек аленьких и синих васильков, И как сказать люблю, не ведая ухваток, Молчал, краснел, вздыхал и, начиная речь, Старался в скорости слова сии пресечь. Забавно было то и внятно для пастушки: Ей сердце делало исправный перевод Того, что думал он. Тогда, явясь, Эрот Дал смелость пастуху, вмешался в их игрушки ― И скоро весь они забыли смертных род. Вот, друг мой, происшествие, которому я был нечаянным свидетелем; но откинь только стихотворческие басни, узнаешь, что ввечеру, когда воздух был довольно сыр, идучи с ружьём, я увидел крестьянскую бабу в лаптях, которая неосторожно резвилась с босым мальчишкою.

— Михаил Сушков, «Российский Вертер», 1801

	Желали вы, ― и я вам обещал Препроводить слияние посланья С идиллией ― не то, чтоб пастораль, А так стихи… Приличного названья Пока еще я к ним не подобрал; Но входят в них мечты, воспоминанья, Намёки, грусть, природа при луне, ― Короче, всё, что нужно вам и мне.
	— Лев Мей, «Деревня», 1849

	В дни, когда исподтишка Пастушка Ждет пастушка в поле злачном, И в ручье опять жива Синева, Тихоструйном и прозрачном. <...> Многим сердце воспалят Этот взгляд, Соблазнительный, безбровый, Шея, белая как снег, Этот смех Нимфы северной дубровы. <...> Есть в холмах тенистый грот, Где Эрот Точит золотые стрелы. Там она, упав на одр, Юных бедр Нежит сад, цветущий, белый.
	— Сергей Соловьёв, «Пастораль», 1906

	Торжествуй, веселый Май! Развевай Над землею стяг лазурный И рукою щедрой лей Нам елей Ласки нежной и безбурной. Брось на вешний луг покров Из цветов, Облети вокруг беседки, Где к жасмину льнет сирень, И одень Млечно-белым пухом ветки.
	— Александр Тиняков, «Май» (пастораль), 1909

	Пыльную тишину переулков старого города, монету старинную, мертвый шёлк бледной робы, старинную книгу с застежками и с гравюрами на шершавой бумаге и пудреную пастораль ― я славлю!
	— Иван Оредеж, «Я славлю!», 1912

	Постель и пастораль ― не твой ли шлак, Людовик Шестнадцатый? ― но мак надгробье нам слагал; Воспоминания на углях цвета крови Кропают траурный и нежный мадригал.
	— Бенедикт Лившиц, «Пернатые в снегу», 1934

	Друзья! Не изменяйте ни строки! Конечно, изменил я пустяки, И цело всё ― и плоть и костяки, Но будто молодые пастухи В почтенных пастырей преобразились, Хотя и не читающих мораль Пастве своей, но златорунных скрылись Стада овец, и кислый месяц вылез, Брюзжащий с неба: «Вот так пастораль!»
	— Леонид Мартынов, «Пастораль», 1972

См. также

• Пастух
• Пастырь
• Пародия
• Эскиз
• Черновик
• Дневник
• Автор
• Мелодрама
• Контекст
• Пастушья сумка