Павел Петрович Бажов

Па́вел Петро́вич Бажо́в (15 января 1879 — 3 декабря 1950) — русский и советский писатель, фольклорист, публицист, журналист. Депутат Верховного Совета СССР 2-го и 3-го созывов.

Павел Бажов

Павел Бажов (1911 г.)

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Основную известность получил как автор уральских сказов. В 1936 году в 11-м номере журнала «Красная новь» был опубликован первый из уральских сказов «Девка Азовка».

Цитаты из сказов

Ящерицы и змеи обычного типа у старателей считались только слугами, пособниками. Среди ящериц одна была главной. Она иногда превращалась в красивую девицу. Это и была Хозяйка горы. Над змеями начальствовал огромный змей — Полоз. В его распоряжении и находилось все золото. Полоз, по желанию, мог «отводить» и «приводить» золото. Иногда он действовал с помощью своих слуг-змей, иногда только своей силой. Иногда роль Полоза сводилась только к охране «земельного золота».

— «У старого рудника» (вместо предисловия), 1936

— Это есть Великий Полоз. Всё золото его власти. Где он пройдет — туда оно и подбежит. А ходить он может и по земле и под землей, как ему надо, и места может окружить, сколько хочет. Оттого вот и бывает — найдут, например, люди хорошую жилку, и случится у них какой обман, либо драка, а то и смертоубийство, и жилка потеряется. Это, значит, Полоз побывал тут и отвел золото. А то вот еще… Найдут старатели хорошее, россыпное золото, ну, и питаются. А контора вдруг объявит — уходите, мол, за казну это место берем, сами добывать будем. Навезут это — машин, народу нагонят, а золота-то и нету. И вглубь бьют и во все стороны лезут — нету, будто вовсе не бывало. Это Полоз окружил все то место да пролежал так-то ночку, золото и стянулось все по его-то кольцу. Попробуй, найди, где он лежал.

— «Про Великого Полоза», 1936

В Сысерть дорогу прорубили, конечно, только она в те годы, сказывают, шибко худая была. По болотам пришлась. Слани верстами. Заневолю брюхо заболит, коли по жерднику протрясет. Да и мало тогда ездили по этой дороге. Не то, что в нонешнее время — взад да вперед. Только барские прислужники да стража и ездили. Эти верхами больше, — им и горюшка мало, что дорога худая. Сам барин в Полевую только на полозу ездил. Как санная дорога установится, он и давай наверстывать, что летом пропустил. И все норовил нежданно-негаданно налететь.

— «Кошачьи уши», 1936

Потом уж докопались до какого-то неведомого забоя. Глядят, а на середине глыба малахиту отворочена лежит. Стали оглядывать ее и видят ― с одного-то конца она шлифована. «Что, ― думают, ― за чудо. Кому тут малахит шлифовать?» Стали хорошенько разглядывать, да и увидели ― посредине шлифованного места две подошвы сапожные. Новехоньки подошевки-то. Все гвоздики на них видно. В три ряда. <...> ― Что ж, ― говорит, ― постараться можно. Главное дело ― материал шибко хороший. Редко такой и увидишь. Одно горе ― дело наше мешкотно. Если сразу до тела обивать, дух, я думаю, смрадный пойдет. Сперва, видно, надо оболванить, а это малахиту потеря. Барин даже огневался на эти слова. ― Не о малахите, ― говорит, ― думай, а как тело моего верного слуги без пороку добыть. ― Это, ― отвечает мастер, ― кому как. <...> Стал Костоусов мертвяка добывать. Оболванил сперва, малахит домой увез. Потом стал до тела добираться. И ведь что? Где тело либо одежа были, там все пустая порода, а кругом малахит первосортный. Барин все ж таки эту пустую породу велел похоронить как человека. А мастер Костоусов жалел: ― Кабы знатье, ― говорит, ― так надо бы глыбу сразу на распил пустить. Сколько добра сгибло из-за приказчика, а от него, вишь, что осталось!

— «Приказчиковы подошвы», 1936

А одёжа и верно такая, что другой на свете не найдешь. Из шёлкового, слышь-ко, малахиту платье. Сорт такой бывает. Камень, а на глаз как шелк, хоть рукой погладить. «Вот, ― думает парень, ― беда! Как бы только ноги унести, пока не заметила». <...> Известно, какое время было, ― крепость. Всяко галились <изгалялись> над человеком. Надзиратель еще и говорит: ― Прохладись тут маленько. А уроку с тебя будет чистым малахитом столько-то, ― и назначил вовсе несообразно. Делать нечего. Как отошел надзиратель, стал Степан каёлкой помахивать, а парень все-таки проворный был. Глядит, ― ладно ведь. Так малахит и сыплется, ровно кто его руками подбрасывает. И вода куда-то ушла из забоя. Сухо стало. <...> Схлопала в ладошки, ящерки набежали, со Степана цепь сняли, а Хозяйка им распорядок дала: ― Урок тут наломайте вдвое. И чтобы наотбор малахит был, шелкового сорту. ― Потом Степану говорит: ― Ну, женишок, пойдем смотреть мое приданое. И вот пошли. Она впереди, Степан за ней. Куда она идет ― всё ей открыто. <...> Ящерка прибежала, цепь ему на ногу приладила, а шкатулка с подарками вдруг маленькая стала, Степан и спрятал ее за пазуху. Вскоре надзиратель рудничный подошел. Посмеяться ладил, а видит ― у Степана поверх урока наворочено, и малахит отбор, сорт сортом. «Что, думает, за штука? Откуда это?» Полез в забой, осмотрел все да и говорит: ― В эком-то забое всяк сколь хошь наломает. ― И повел Степана в другой забой, а в этот своего племянника поставил.

— «Медной Горы Хозяйка», 1936

Костька ещё глубже взял — та же штука: чуть блестит. Костька тут вовсе себя потерял. Давай дудку, как на прииске, бить. Только недолго ему вглубь-то податься пришлось, — камень — сплошняк оказался. Обрадовался Костька, через камень, небось, и Полозу золота не увести. Тут оно где-нибудь, близко. Потом вдруг хватился: «Ведь это Пантюшка украл!» Только подумал, а девчонка та, приисковая-то, и появилась. Потёмки ещё, а её всю до капельки видно. Высоконькая да пряменькая, стоит у самого крайчика и на Костьку глазами уставилась: — Что, Рыжий, потерял, видно? На брата приходишь? Он и возьмёт, а тебе поглядеть осталось. — Тебя кто звал, стерва пучешарая? Схватил ту девчонку за ноги да что есть силы и дёрнул на себя, в яму. Девчонка от земли отстала, а всё пряменько стоит. Потом еще вытянулась, потончала, медяницей стала, перегнулась Костьке через плечо, да и поползла по спине. Костька испугался, змеиный хвост из рук выпустил. Упёрлась змея головой в камень, так искры и посыпались, светло стало, глаза слепит. Прошла змея через камень, и по всему её леду золото горит, где каплями, где целыми кусками. Много его. Как увидел Костька, так и брякнулся головой о камень. На другой день мать его в дудке нашла. Лоб ровно и не сильно разбил, а умер отчего-то Костька.

— «Змеиный след», 1936

― Ты, бабушка, всякий цветок в наших местах знаешь? ― Хвастаться, ― говорит, ― не буду, а все будто знаю, какие открытые-то. ― А разве, ― спрашивает, ― ещё не открытые бывают? ― Есть, ― отвечает, ― и такие. Папору вот слыхал? Она будто цветет на Иванов день. Тот цветок колдовской. Для человека вредный. На разрыв-траве цветок ― бегучий огонек. Поймай его ― и все тебе затворы открыты. Воровской это цветок. А то ещё каменный цветок есть. В малахитовой горе будто растёт. На змеиный праздник полную силу имеет. Несчастный тот человек, который каменный цветок увидит.

— «Каменный цветок», 1938

К вечеру успели-таки до озера добраться. Айлып сразу на челночек, да и перевез невесту свою с лисичкой к озерному камню. Только подплыли ― в камне ход открылся; они туда, а в это время как раз и солнышко закатилось. Ох, что только тут, сказывают, было! Что только было! Как солнышко село, Полоз всё то озеро в три ряда огненными кольцами опоясал. По воде-то во все стороны золотые искры так и побежали. Дочь свою всё ж таки вытащить не мог. Филин Полозу вредил. Сел на озерный камень, да и заладил одно: ― Фубу! фубу! фубу! Прокричит этак три раза, огненные кольца и потускнеют маленько, ― вроде остывать станут. А как разгорятся снова да золотые искры шибко по воде побегут, Филин опять закричит. Не одну ночь Полоз тут старался. Ну, не мог. Сила не взяла. С той поры на заплесках озера золото и появилось. Где речек старых и следа нет, а золото ― есть. И все, слышь-ко, чешуйкой да ниточкой, а жужелкой либо крупным самородком вовсе нет. Откуда ему тут, золоту, быть? Вот и сказывают, что из золотой косы полозовой дочки натянуло, И много ведь золота. Потом, уж на моих памятях, сколько за эти заплески ссоры было у башкир с каслинскими заводчиками. А тот Айлып со своей женой Золотой Волос так под озером и остался.

— «Золотой волос», 1939

Те ребята, Левонтьевы-то, коим Полоз богатство показал, стали поправляться житьишком. Даром, что отец вскоре помер, они год от году лучше да лучше живут. Избу себе поставили. Не то, чтобы дом затейливой, а так ― избушечка справная. Коровенку купили, лошадь завели, овечек до трех годов в зиму пускать стали. Мать-то нарадоваться не может, что хоть в старости свет увидела. <...> Нашел все ж таки недоумка одного. Мужик большой, а умишко маленький ― до десятка счету не знал. Костьке такого и надо. Стал с этим недоумком стараться, видит ― отощал песок. Костька, конечно, заметался повыше, пониже, в тот бок, в другой ― все одно, нет золота. Так мельтешит чуть-чуть, стараться не стоит. Вот Костька и придумал на другой берег податься ― ударить под той березой, где Полоз останавливался. Получше пошло, а всё не то, как при Пантелее было. Костька и тому рад, да ещё думает, ― перехитрил я Полоза.

— «Змеиный след», 1939

	Подошла девчонка к Илюхе и говорит: ― Прими-ка, мил друг Илюшенька, подарочек от чистого сердца. И подаёт ему своими белыми рученьками старое бабки Лукерьи решето с ягодами. Тут тебе и земляника, тут тебе и княженика, и жёлтая морошка, и чёрная смородина с голубикой. Ну, всяких сортов ягода. Полнёхонько решето.
	— «Синюшкин колодец», 1939

Немцам что делать, коли хозяин отказал? Стали собираться, кто домой, кто на другие заводы. Только им все ж таки удивительно, как одни мужики управляться с таким делом станут. Немцы и подговорили человек трех из пришлых, кои у немцев при заводе работали. ― Поглядите, ― говорят, ― нет ли у этих мужиков хитрости какой. На что они надеются, ― за такое дело берутся? Коли узнаете, весточку нам подайте, а уже мы вам отплатим. Один из этих, кого немцы подбивали, добрый парень оказался. Он все нашим мастерам и рассказал. Ну, мастера тогда и говорят Турчанинову: ― Лучше бы ты всех рабочих на медный завод из наших краев набрал, а то видишь, что выходит. Поставишь незнамого человека, а он, может, от немцев подосланный. Тебе же выгода, чтобы нашу хитрость с медью другие не знали. Турчанинов, конечно, согласился, да у него еще и своя хитрость была. Про нее мастерам не сказал, а сам думает: «К руке мне это».

— «Две ящерки», 1939

	Мужичище был быком, а рожа у него ровно нарошно придумана. Как свёкла краснёхонька, а по ней волосёшки белые кустичками. Ровно извёсткой наляпано по тем местам, где у людей волос растёт. И по голове эти же кустики прошли. За это и звали его Облезлым.
	— «Травяная западёнка», 1940

Полюбовался так на вишни, а всё-таки крыжовник ему милее пришёлся и к матерьялу ровно больше подходит. Только подумал — рука-то его по плечу и погладила: «Молодец, дескать! Понимаешь дело!» Тут уж слепому ясно, чья это рука. Митюха в Полевой вырос, сколько-нибудь раз слыхал про Хозяйку горы. Вот он и подумал — хоть бы сама показалась. Ну, не вышло. Пожалела, видно, горбатенького парня растревожить своей красотой — не показалась. Занялся тут Митюха соком да змеевиком. Немало перебрал. Ну, выбрал и сделал со смекалкой. Попотел. Ягодки-то крыжовника сперва половинками обточил, потом внутре-то выемки наладил да ещё, где надо желобочки прошёл, где опять узелочки оставил, склеил половинки да тогда их начисто и обточил. Живая ягодка-то вышла. Листочки тоже тонко из змеёвки выточил, а на корешок ухитрился колючки тонёхонькие пристроить. Одним словом, сортовая работа. В каждой ягодке ровно зёрнышки видно и листочки живые, даже маленько с изъянами: на одном, дырки жучком будто проколоты, на другом опять ржавые пятнышки пришлись. Ну, как есть настоящие.

— «Хрупкая веточка», 1940

Другой раз Устинька шиповых колючек под седло Яшкину мерину насовала. Мерин хоть и вовсе смирный был, а тут одичал ― сбросил Яшку башкой на чьи-то ворота. Только Яшке хоть бы что. Подружки Устины вовсе приуныли. ― Как ты, Устенька, отобьешься! Стыда у Яшки ни капельки, а башка ― чугунная. Гляди-ка, чуть ворота не проломил, а хоть бы что. И Устенька тоже пригорюнилась. Тут парни забеспокоились, как бы девку из беды вызволить. Первым делом, конечно, подкараулили Яшку в тихом месте, да и отмутузили. Кулаков, понятно, не жалели. Только Яшка и тут отлежался, а народу большое беспокойство вышло. Бары хоть друг дружке не на глаза, а при таком случае, небось, в одну дуду задудели. ― Немедля разыскать, кто смел приказного бить! Эдак-то разохотятся, так ― чего доброго ― и барам неспокойно будет!

— «Травяная западенка», 1940

Так, говоришь, из донских казаков Ермак был? Приплыл в наши края и сразу в сибирскую сторону дорогу нашел? Куда никто из наших не бывал, туда он со всем войском по рекам проплыл? Ловко бы так-то! Сел на Каме, попотел на веслах, да и выбрался на Туру, а там гуляй по сибирским рекам, куда тебе любо. По Иртышу-то вон, сказывают, до самого Китаю плыви ― не тряхнет! На словах-то вовсе легко, а попробуй на деле ― не то запоёшь! До первого разводья доплыл, тут тебе и спотычка. Столбов не поставлено и на воде не написано: то ли тут протока, то ли старица подошла, то ли другая река выпала. Вот и гадай, ― направо плыть али налево правиться? У куличков береговых, небось, не спросишь и по солнышку не смекнешь, потому ― у всякой реки свои петли да загибы и никак их не угадаешь. Нет, друг, не думай, что по воде дорожка гладкая. На деле по незнакомой реке плыть похитрее будет, чем по самому дикому лесу пробираться. Главная причина ― приметок нет, да и не сам идешь, а река тебя ведет. Коли ты вперед ее пути не узнал, так только себя и других намаешь, а можешь и вовсе с головами загубить.

— «Ермаковы лебеди», 1940

Дело по видимости простое. Нарисуют кому что любо на железном подносе, либо того проще ― вырежут с печатного картинку какую, наклеят ее и покроют лаком. А лак такой, что через него все до капельки видно, и станет та рисовка либо картинка как влитая в железо. Глядишь и не поймешь, как она туда попала. И держится крепко. Ни жаром, ни морозом ее не берет. Коли случится какую домашнюю кислоту на поднос пролить либо вино сплеснуть ― вреда подносу нет. На что едучие настойки в старину бывали, от тех даже пятна не оставалось. Паяльную кислоту, коей железо к железу крепят, и ту, сказывают, доброго мастерства подносы выдерживали. Ну, конечно, ежели царской водкой либо купоросным маслом капнуть ― дырка будет. Тут не заспоришь, потому как против них не то что лак, а чугун и железо выстоять не могут. Сила мастерства, значит, в этом лаке и состояла. Такой лачок, понятно, не в лавках покупали, а сами варили.

— «Хрустальный лак», 1943

За старшего у этих каменных богатырей ходил один, по названью Денежкин. У него, видишь, на ответе был стакан с мелкими денежками из всяких здешних камней да руды. По этим рудяным да каменным денежкам тому богатырю и прозванье было. Стакан, понятно, богатырский ― выше человеческого росту, много больше сорокавёдерной бочки. Сделан тот стакан из самолучшего золотистого топаза и до того тонко да чисто выточен, что дальше некуда. Рудяные да каменные денежки насквозь видны, а сила у этих денежек такая, что они место показывают.

— «Богатырева рукавица», 1944

Золото у нас, поди-ка, полосовое, полосами в земле лежит и крепко в тех полосах заковано. Посвободнее маленько только в жилках, кои те полосы пересекают. Наши старики, как потом научились эти поперечные жилки выковыривать, приметку оставили: «В которой жилке турмалин блестит либо зелёная глинка роговицей отливает, там золота не жди. А вот когда серой припахивает либо игольчатник ― руда пойдет, айконитом-то которую зовут, там, может статься, комышек готовенького золота и найдешь».

— «Золотые дайки», 1945

Есть в наших краях маленькая, голубенькая змейка. Ростом не больше четверти и до того лёгонькая, будто в ней вовсе никакого весу нет. По траве идет, так ни одна былинка не погнется. Змейка эта не ползает, как другие, а свернется колечком, головенку выставит, а хвостиком упирается и подскакивает, да так бойко, что не догонишь ее. Когда она этак-то бежит, вправо от нее золотая струя сыплется, а влево чёрная-пречерная. Одному увидеть голубую змейку прямое счастье: наверняка верховое золото окажется, где золотая струя прошла. И много его. Поверху большими кусками лежит. Только оно тоже с подводом. Если лишку захватишь, да хоть капельку сбросишь, всё в простой камень повернётся. Второй раз тоже не придёшь, потому место сразу забудешь. Ну, а когда змейка двоим-троим, либо целой артели покажется, тогда вовсе чёрная беда. Все перессорятся и такими ненавистниками друг дружке станут, что до смертоубийства дело дойдет. У меня отец на каторгу ушел из-за этой голубой змейки. Сидели как-то артелью и разговаривали, а она и покажись. Тут у них и пошла неразбериха. Двоих насмерть в драке убили, остальных пятерых на каторгу угнали. И золота никакого не оказалось. Потому вот про голубую змейку и не говорят: боятся, как бы она не показалась при двоих, либо троих. А показаться она везде может: в лесу и в поле, в избе и на улице. Да ещё сказывают, будто голубая змейка иной раз человеком прикидывается, только узнать её всё-таки можно. Как идёт, так даже на самом мелком песке следов не оставляет. Трава, и та под ней не гнется. Это первая примета, а вторая такая: из правого рукава золотая струя бежит, из левого — чёрная пыль сыплется.

— «Голубая змейка», 1945

А насчет остального правильно старик говорил. Сам вижу, что внукам и то понадобилось, на что мы вовсе не глядели. Недавно вон мой дружок-горщик хвалился кварцевой галькой со слабым просветом. Пьезо-кварц называется. Дорогой, говорит, камешок, для радио требуется. А я помню, тачками такую гальку на отвалы возил, потому ― в огранку не шла и никому не требовалась. А того правильнее ― наши горы все дадут, что человеку понадобится.

— «Рудяной перевал», 1947

Вот и посчитай, сколько времени наше семейство на этом месте проживает, коли большой невьянский пожар пришелся на голодный 91-й год. С той поры близко шести десятков прошло, а от начала-то сколько? Тоже, поди, за эти годы наши семейные что-нибудь видели. И глухонемых в роду не бывало. Одни, значит, рассказывали, другие слушали, а потом сами рассказывали. Если такое собрать, много занятного окажется. Это я вот к чему. Наш Невьянский завод считается самым старым в здешнем краю. К двумстам пятидесяти <годкам> подвигается, как тут выпущен был первый чугун, а мастера Семён Тумаков да Аверкий Петров проковали первое железо и за своими мастерскими клеймами отправили на воеводский двор в Верхотурье. Строитель завода Семён Куприяныч Вакулин ― спасибо ему ― не забыл об этом записать, а то мы бы и не знали, кто починал наше железко, коим весь край живёт столько годов. Понятно, что всякий, кому понадобится о заводской старине рассказать, непременно с нашего завода начинает.

— «Шёлковая горка», 1947

Раз как-то Марфуша и спросила: ― На Шёлковой горке это какой камень сзелена и мягкий? Если его поколотить чем тяжёлым, так он распушится, как куделя. ― Не знаю, ― говорит, ― не случалось видать такой, камень и про Шёлковую горку не слыхал. Марфуша и объяснила: ― За прудом. Вовсе недалеко. Летом по ягоды туда ходят. Небольшая горка, а заметная. Сдаля поглядеть, так на ней ровно шёлковые платки разбросаны. А всё это тот камень действует: на солнышке-то блестит и зелёным отливает. Юрко говорит: ― Надо поглядеть. По рассказу на слюду похоже, только зелёное тут ни к чему. Завтра же сбегаю на твою Шёлковую горку, благо день воскресный. Марфуша рассказала, как Шёлковую горку найти, и на другой день Юрко приволок целый мешок камней. ― Видать, ― говорит, ― камень любопытный.

— «Шёлковая горка», 1947

Родители мои, от коих мне этот дом в наследство перешел, были природные пахари да оба, на мою беду, в молодых годах померли, оставили меня несмысленышем на горькое сиротское житье. Про хозяйство, конечно, и разговаривать нечего: его живо растащили те благодетели, у которых я сперва кормился, а потом работать стал. Ворочать на чужого дядю, известно, нигде не сладко, а все лучше, как не в своей деревне. Я и убрался на прииски, где золото да камешки добывали. Недалеко от нас это место. На приисках я и получил эту каменную заразу. Из всех камней мне больше аметист полюбился. Камень не больно дорогой, из самых ходовых, а чем-то взял меня. Да и как взял! Бывало, добудешь щёточку и знаешь, что красная цена ей рублевка, а любуешься на полную десятку да ещё жалеешь, что сдавать придётся.

— «Аметистовое дело», 1947

Цитаты из публицистики и повестей

Группы составлялись с приблизительным учетом рабочей силы семьи; иногда в целях уравновешивания вводилась оценка работы рублем. Дело шло дружно, быстро и весело. Случалось, конечно, что траву, скошенную с одного луга, удавалось убрать «без одной дожжинки», а другая попадала «под сеногной». В таком случае артель старалась поправить дело правильной делёжкой сена с того и другого участка. И я не помню, чтобы на этой почве выходили недоразумения. Радость коллективной работы как-то особенно выпукло выступала в это время. Вечером любой покосный стан представлял собою картину дружной рабочей семьи, весёлой без кабацкого зелья. Наработавшись за день, похлебав поземины или вяленухи, люди подолгу не расходились от костров. Часто старики зачинали проголосную, а молодежь занималась играми, пока не свалится с ног. Утром, чуть свет, все уже на работе, бодрые и веселые. Эта дружная работа кончалась обыкновенно быстро. Только разойдутся, а уж покосов-то и не осталось. Начиналась страда в одиночку ― по лесным полянкам. Здесь уж объединяться было нельзя, да и работу эту вели лишь те, у кого были в хозяйстве лошади.

— «Уральские были», 1923

Помню, раз к осени, вследствие дождливого лета, вода в Верхнезаводском пруду оказалась на самом высоком уровне, какой даже не каждую весну бывал. Сейчас же по этому случаю торжество. Угощение рабочим (водка, конечно), песенники, балалаечники, фейерверки, катанье на лодках и речи: «Вот-де, в первый раз, как стоят заводы, — удалось...», и т. д. Рабочие, разумеется, ухмыляются и, расходясь домой, говорят: ― Ишь, втирает очки Пучеглазику! ― А тот, поди, думает: молодчага Чиканцев ― к осени полный пруд скопил. ― Как не скопишь, ежели этакой сеногной ныне стоял.

— из цикла «Уральские были», 1923

Помню, раз к осени, вследствие дождливого лета, вода в Верхнезаводском пруду оказалась на самом высоком уровне, какой даже не каждую весну бывал. Сейчас же по этому случаю торжество. Угощение рабочим (водка, конечно), песенники, балалаечники, фейерверки, катанье на лодках и речи: «Вот-де, в первый раз, как стоят заводы, — удалось...», и т. д. Рабочие, разумеется, ухмыляются и, расходясь домой, говорят: ― Ишь, втирает очки Пучеглазику! ― А тот, поди, думает: молодчага Чиканцев ― к осени полный пруд скопил. ― Как не скопишь, ежели этакой сеногной ныне стоял.

— из цикла «Уральские были», 1924

Ямщик торопится. Опять надо барахтаться в снегу. Верст через десять от станка степь стала переходить в лес. Начали попадаться отдельные кусты и деревья. Больше талинник и осина. Потом появились группы берез, изредка сосна. Еще дальше ― ельник, пихтач, кедровник. Но нигде не видно сплошной лесной стены, как на севере России или на Урале. Деревья разных пород, корявые, подсадистые, стоят далеко друг от друга. Все кажется, что это только начало леса. Но едешь сотни верст ― картина не меняется. Со всех сторон видишь на равнинной местности разнопородное редколесье. Дальше к северу только чаще встречаются пихта и кедровник, но везде в смеси с березой, осиной и кустарниками. Открытых больших полян тоже не видно. ― Где же у вас пашни? ― По гривкам пашем. Где посуше. Вон тут надысь пахоть была, ― указывает ямщик на группу редких деревьев. ― Заброшена? ― Как знать? Может, кто и вспашет. У нас и так бывает: один бросит, другой подберет. Не поделена земля-то. ― Вовсе и хозяев нет? ― Зачем нет? Иной много лет пользует, чистит. Ну, а бросит ― хоть кто бери.

— из повести «За советскую правду», 1925

Договорившись о плате за квартиру и стол, Кирибаев идёт в свою клетушку, где уж дрожит и гудит теплуха, набитая кедрачом. ― В баню бы теперь, ― говорит Кирибаев. ― Я ж велел девкам вытопить. Скоро сготовять, ― отвечает хозяин. Потом кричит в избу. ― Келька, бежите до Андрейка. Можеть, воны с нами пойдуть. Староста суетится, предлагает сбегать за дорожным мешком Кирибаева. Попечитель школы остается, он собирается тоже итти в баню. ― Полечим вас, восподин вучитель, ― улыбается он.

— из повести «За советскую правду», 1925

Маленький бритый человек в синих очках притулился в середине площадки, между двумя мордастыми спекулянтами. Поверх городской шубейки надет огромный, с чужого плеча, бараний тулуп с «саксачьим» воротником. «Семифунтовые казанские с крапинками» надежно защищают ноги от холода. Теплая на меховой подкладке шапка-ушанка. А все-таки, видно, перемерз. Кашляет. Надрывно, подолгу, до холодного поту. Беспокойно возится. Руки тянутся к пояснице, где расползлась окопная язва. Высокий спекулянт в дохе из дикого козла ворчит: ― Умирать которым пора, а тоже за товаром ползут. Рыжебородый толстяк, стоящий вторым с краю площадки, поддерживает своего приятеля: ― Вон у меня тоже сидит какой-то… Не шевелится. Замерз, поди, а место занимает. ― Столкнуть когда, ― отзывается козья доха. ― Само собой. Куда мерзляков возить.

— из повести «За советскую правду» (На волчьем положении), 1925

25 декабря 1945 г. 25 декабря ― День рождения Непобедимого солнца. Торжественно, подъемно, но все же на котурнах. Наш русский Спиридон Солнцеворот гораздо лучше. Не только скромнее и проще, но и точнее. Ведь все-таки не рождение, а иное положение солнца относительно земли. Самый обманный день мира. Даже те, кто видит в этом дне лишь календарную условную дату, невольно замечают, и не просто замечают, а с какой-то надеждой, начало прибывания дней, как будто это действительно много значит. Вспоминаешь по этому поводу свои ребячьи переживания и поступки, связанные с этим днем. Слова: «день будет прибывать на воробьиный шаг» воспринимались буквально и принимались даже меры, чтоб ускорить и удлинить воробьиные шаги. И удивительнее всего ― в жизни воробьев к этому времени, и правда, происходят какие-то изменения. Может быть, впрочем, это зависит и от того, что с осени как-то забываешь про эту птичку, а упоминание о ней, да еще в связи с таким важным делом, как приближение лета, заставляет обратить внимание на воробьишку. И вот ты ясно видишь, что воробьишки начинают в середине дня собираться небольшими стайками и весело попрыгивают. Все это дополнительно и создает впечатление заметной уже перемены, ― какой-то неуловимый и в то же время всеми чувствуемый и понимаемый «запах весны», а он, этот «неуловимый», и есть та обманная привязка к жизни, которая не ослабевает, а чуть ли не усиливается с годами. «Ну, теперь повеселее станет: дни будут прибавляться, не заметишь, как к весне подойдет». И человек радуется, что за зимой придет весна и лето. Об осени и зиме, которые тоже неизбежно придут в своё время, никто почему-то не думает. Получается огромная зарядка оптимизма, хотя она как будто вовсе не оправдана. Иной раз даже жалеешь, что этот день у нас не так подчеркнуто справляют, как бы следовало. Что ни говори, в таких праздниках, связанных с изменениями в природе, не только ценна оптимистическая зарядка, но и поэзия: каждый праздник неизбежно должен получить свое лицо, которое у Спиридона Солнцеворота в сильной степени закрыто рождественской елкой.

— из очерка «Отслоения дней», 1946

Урал несоизмерим с Ярославской областью ни по объему, ни по разнообразию профессий, ни по национальной пестроте населения, но он за свою историю не смог отразить это, вероятно потому, что литература и ее представители, а также художники здесь были необычайной редкостью. Урал не может назвать ни одного имени из поэтов, которое имело бы звучание по всей стране, пусть даже третьестепенное. Из прозаиков, связанных с Уралом, страна знает два имени: Ф. М. Решетникова и Д. Н. Мамина-Сибиряка. Из художников известны Корзухин, в какой-то степени Туржанский и, может быть, Денисов-Уральский. Из историков края мы можем назвать только одно имя Н. К. Чупина, работы которого если не вышли далеко за пределы Урала, то в значительной степени стали достоянием страны через исторические полотна Мамина-Сибиряка.

— из очерка «Отслоения дней», 1946

Вспоминаешь фельетоны прошлого и пытаешься понять, чем они брали. Секрет успеха фельетонистов прошлого, очевидно, в том, что в то время жанр игры словами и образами, намеками и полунамеками был вполне закономерен. Перед фельетонистом до революции стояли две задачи: во-первых, написать так, чтобы цензор не имел права запретить, во-вторых, чтоб читатель точно понял сокровенный смысл фельетона, его подтекст. Надо было, чтоб читатель догадался, что Большие головотяпы, Обмановка ― не что иное, как русское самодержавие, а бравый майор, с глазами навыкате и в шинели с бобровым воротником ― Николай I, и в то же время для цензуры не было бы ни малейшего повода вслух высказать такое предположение. Бывало еще сложнее. Описывая живую сцену с натуры, где главный герой бестолково и бессмысленно пытается заглянуть внутрь чугуна, автор настойчиво повторял фразу: «Задумал добиться слова от чугунной решетки». Приученный к намекам читатель припоминал эту фразу, когда на следующей странице видел строгий рисунок с не менее строгой надписью «Могила В. фон-Плеве» и начинал тоже «добиваться слова от чугунной решетки». Оказывалось, что там причудливой немецкой готикой довольно явственно написано: «Хир ист дер Хунд беграбен». Эти вот ухищрения автора и читателей и создавали славу маленького фельетона.

— из цикла очерков «Отслоения дней», 1946

Бажов о себе и своём творчестве

Ящерицы и змеи обычного типа у старателей считались только слугами, пособниками. Среди ящериц одна была главной. Она иногда превращалась в красивую девицу. Это и была Хозяйка горы. Над змеями начальствовал огромный змей — Полоз. В его распоряжении и находилось все золото. Полоз, по желанию, мог «отводить» и «приводить» золото. Иногда он действовал с помощью своих слуг-змей, иногда только своей силой. Иногда роль Полоза сводилась только к охране «земельного золота». Полоз всячески старался не допустить человека до разработки золотоносных мест: «пужал», показываясь «в своем полном виде», «беспокойство всякое старателю производил», утягивая в землю инструмент, или, наконец, «отводил» золото. Реже Полозу давались черты сознательного, полновластного распорядителя золотом: он, как и Хозяйка горы, одним облегчал доступ к золоту, указывал места и даже «подводил золото», других отгонял, пугал или даже убивал. <...> Происхождение образа Полоза — змея-хранителя золота — как-то совсем не интересовало: этот образ казался с детства привычным. Думаю, однако, что образ пришел не от древней символики и не от морализаторских разговоров, а от внешних окружающих впечатлений. Любопытно, что в кладоискательской рецептуре рекомендовалось «подглядывать» «след Полоза», его «кольца» в вечерние часы, после чего они уходят в землю. Купанье же Змеёвок и полосканье в реке золотых кос можно было увидеть чаще всего ранним утром. Не случайно, конечно, говорилось, что сквозь камень проходила не всякая змея, а лишь бронзово-золотистая медянка.

— «У старого рудника» (вместо предисловия), 1936

Для своих фольклорных целей знакомился с башкирским, чтобы знать, что Чишма ― источник, Куляш ― солнце, Тургояк ― сторона жаворонков и т. д. Теперь еще на полке стоит татарско-русский словарь, но из него знаю то же, что и вы, то есть телеграф ― тилиграф, коммунист ― камунист и всё. Отступление. Недавно один старый лесничий рассказал легенду о Тургояке. Вот легендочка. Только мне ее не поднять. Тут нужна женская лирика, хотя дело идет о гнедом жеребце. Вам все-таки не скажу: вдруг себе понадобится. Общий вывод по вопросу об языке: придерживаюсь здесь требований анкет записывать лишь тот язык, на котором свободно говоришь, читаешь и пишешь. Я, конечно, говорю с запинками, читаю через очки, усиленные лупой, пишу, ― ох, как не свободно! ― но это не останавливает меня в графе о знании языков с разгонкой писать русский. Это, понятно, лишь условность: нельзя же сказать никакой, коли тебя все-таки понимают.

— из цикла очерков «Отслоения дней», 1946

	Разговор о происхождении фантастических образов начался однажды с общих замечаний о сказах. <...> — Фантастика, конечно, была и раньше. Вот у меня «Змеиный след». Есть медяница. Она маленькая, вроде земляного червя. Говорят, она проходит сквозь камень. Глаз у неё нет. Посмотришь, бронзовая, блёстки. В камне тоже блёстки. Вот и легенда: медяница оставляет след. Я об этом пишу...:194
	— Павел Бажов о своих сказах (из воспоминаний К. В. Рождественской), 1948

Я родился в 1878 году в Сысерти, но правильнее всего меня назвать уроженцем Сысертского округа. До году жил в Сысерти, затем до пяти лет в Северском заводе. С шести до одиннадцати — опять в Сысерти, потом в Полевском заводе с одиннадцати до четырнадцати, а с четырнадцати до семнадцати — в Вершинке (Верх-Сысертский завод). Сысерть, Северский, Полевской заводы, Вершинка — это всё заводы одного владельца — Турчанинова. Почему не сидели на одном месте? Отец мой был невоздержан на язык и склонен к запою. Его и «проветривали». Совсем не увольняли — ценили. Он хорошо разбирался в сортах стали, в сварке. По-теперешнему, он был инструментальный завхоз. Но где бы ни ездили, возвращались в Сысерть. Там был дом. Гиря! Большую часть сознательной жизни провел в Сысерти. Там были товарищи. В Полевском заводе почему-то не установилось у меня крепких связей с ребятами. Окончил духовное училище в Екатеринбурге, затем Пермскую семинарию. Нужно сказать, что в те годы духовные школы были самыми дешевыми — десятка в год за правоучение. А уже тогда наблюдалось такое течение — духовенство стремилось отдавать своих детей в светские школы. Оказывался недобор. Шли туда по необходимости сироты — дети дьячков, дьяконов. В большинстве случаев, по моим наблюдениям, это были люди физически слабые (ну, бедность, нужда, понятно) и с задатками наследственного алкоголизма. Нужен был приток здоровой крови. С этой долью и открыли вход для других сословий. Дети рабочих, зажиточной части крестьянства. У нас в классе в тридцать пять человек десять были не из духовных. И характерно, что никто из них не пошел в попы.:177-178

— Павел Бажов, автобиография (из воспоминаний К. В. Рождественской), 1948

С 1918 года стал я газетчиком. Назначили меня сразу редактором в Камышловскую газету «Известия Камышловского Совета рабочих и крестьянских депутатов». Газета создала у меня симпатию к очерку и быту. Стал я сильнее присматриваться к языковой стороне, к речевым особенностям. В первый раз написал фельетон — об изъятии золота. В сентябре 18-го года вступил в партию. Гражданская война застала меня в Камышлове. Город уже готовился к эвакуации. Меня направили в Пермь, губернский город, эвакуировать на девять миллионов ценностей: бумаги, золото. Там была казенная палата. Сдал ценности, отправился обратно в Камышлов. Из Камышлова уже отступили. Вступил в действующую армию. Как нестроевик зачислен в особую советскую роту. Наши, камышловские, были в Егоршине. Стали издавать «Окопную правду» — газета 29-ой дивизии. Я фактически был редактором. Полоса военной работы: Алапаевск — Нижний Тагил — Кушва — Бисерть. Жили в вагоне. За это время выпустили 50 номеров.:179-180

— Павел Бажов, автобиография (из воспоминаний К. В. Рождественской), 1948

Цитаты о Бажове

Осенью 1932 года, когда я поступила на работу в Уралгиз, Бажов сидел вместе с редакторами в одной большой полутёмной комнате. Его стол с аккуратно разложенными рукописями стоял у дальней стены. Павел Петрович всегда что-нибудь читал или писал. Все книги и плакаты, какие выпускал Уралгиз, проходили через его руки. А производительность издательства в то время была немалая. В 1932 году издательство до первого ноября сумело выпустить около двадцати миллионов листов-оттисков. <...> В 1933 году Бажов стал редактировать сельскохозяйственную литературу. Это был самый горячий участок в издательстве. Особенно напряжённым был выпуск посевной литературы. В тот год к 15 марта предложено было издать 64 брошюры. Приказ заведующего издательства от 22 января гласил: «1. Бажову ежедневно докладывать мне о ходе выпуска посевной. 2. Всю наличную бумагу забронировать на выпуск сельскохозяйственной литературы. 3. Всю работу типографии подчинить задаче своевременного выпуска с/х литературы и плакатов.» Вскоре Бажов перешел на редактирование социально-экономической литературы. Она больше соответствовала его склонности. По этому же разделу шла и медицинская литература. Помню, как он, смеясь, повторял непонятный ему эпиграф одной книги: — «Без васкуляризации нет оссификации». Хоть бы узнать, что это значит.:173-174

— Клавдия Рождественская, «Воспоминания о Бажове», 1948

В ту пору Бажов усиленно работал в партархиве над воспоминаниями участников Первого крестьянского коммунистического полка «Красных орлов». Он готовил к печати четвертую очерковую книгу «Бойцы первого призыва». В основу книги легли личные впечатления из времен гражданской войны. Материал гражданской войны еще не был до конца исчерпан Бажовым, как творческий путь его получил иное направление. Для формирующегося в тот год сборника «Дореволюционный фольклор Урала» он дал первые свои сказы. Мы не видели тогда, что переход к сказам был подготовлен всей предшествующей работой Бажова. Сказы заметили, о них заговорили. Журнал «Красная новь» сразу опубликовал четыре вещи. Их напечатал также местный литературный альманах. В октябре и ноябре 1937 года Бажов написал два новых, еще более сильных сказа: «Малахитовая шкатулка» и «Каменный цветок» и предложил их в альманах. В то время еще не было речи об издании его сказов отдельной книгой. Да и мало их было: всего восемь. Альманах «Уральский современник», только что ставший органом Свердловского отделения Союза советских писателей, давал возможность уральскому читателю узнать Бажова, как сказочника, раньше появления его книги.:174

— Клавдия Рождественская, «Воспоминания о Бажове», 1948

В августе вышел первый номер «Уральского современника», и вскоре мы получили из. Огиза внутреннюю рецензию. Надо ли говорить, что мы читали её с волнением. Как Москва расценит первый номер? Удачно ли начало? И нас всех порадовало, что рецензент Огиза, писатель Илья Чернев, с большой похвалой отозвался о сказах Бажова. «Последние две вещи прозаического отдела: «Малахитовая шкатулка» и «Каменный цветок», — писал он, — настоящие художественные произведения, яркие, красочные. Старый Урал, с его самоцветами, редкостными мастерами, с его безудержной эксплуатацией бедноты заводчиками, — встает в этих фантастических сказах, как живой. В «Каменном цветке» к тому же поднята большая философская тема о подлинном искусстве, о вдохновении, о мастерстве. Эти сказы нужно издать отдельной книжкой. Они с одинаковым интересом прочитаются и детьми и взрослыми».:175

— Клавдия Рождественская, «Воспоминания о Бажове», 1948

Стремление активно участвовать в строительстве новой жизни — вот что явилось основной причиной, породившей литературные произведения Бажова. Писатель-большевик становится пропагандистом нового, рождающегося у него на глазах. Он шел в литературу от газетной работы, от непосредственных наблюдений над жизнью, от фактов. В 1924 году выходит из печати первая книга его очерков «Уральские были». В 1926 году печатается очерк «К расчету». В том же году появляется отдельной книжкой повесть «За советскую правду», в 1930 году — книга очерков «Пять ступеней коллективизации», в 1934 и 1936 годах — книга «Бойцы первого призыва», посвященная истории гражданской войны на Урале. Наконец, в 1939 году выходит знаменитая книга сказов «Малахитовая шкатулка», удостоенная в 1953 году Сталинской премии.:5

— Константин Боголюбов, «Павел Петрович Бажов», 1952

С первых же лет своей литературной деятельности он освещает темы значительные и нужные. Такова, например, тема прошлого горных заводов, развернутая в книге «Уральские были». Уже сам заголовок говорит об идейном задании автора — рассказать правду о жизни уральских рабочих до революции. Полемизируя с взглядами буржуазных историков и экономистов, слагавших дифирамбы «благодетелям», Бажов нарисовал истинную картину положения рабочих и отношения к ним «благодетелей» — Турчаниновых и Соломирских.:10

— Константин Боголюбов, «Павел Петрович Бажов», 1952

	...приведём такое свидетельство П. П. Бажова: «Чаще всего олицетворением Змеёвок считались небольшие бронзовые змейки-медяницы. Широко распространенным было поверье, что эти змейки проходят через камень и на их пути остаются блёстки золота. Иногда о Змеёвках говорилось без связи с Полозом; они считались одним из атрибутов колдовской ночи, когда расцветает «папора»...:161
	— Михаил Батин, «Павел Петрович Бажов, 1879-1950», 1959

В сказах <Бажова> присутствуют просто «змейки», а также Голубая Змейка, змей Дайко и Великий Полоз. Образы змей генетически связаны с образами ящерок. Да и в живой природе обычный человек вряд ли отличит уральскую безногую ящерицу веретеницу ломкую от медянки, ужа или гадюки. <...> Хотя, конечно, герои сказов Бажова и представители «промышленной цивилизации», но они не есть эта самая «цивилизация». Наоборот, они живут в согласии с природой, и именно природа всем раздаёт по справедливости, так что ни о каком «сне» говорить не приходится. Гигантский змей ― не химера русских золотодобытчиков. Гигантские змеи присутствуют и в древнерусском фольклоре, и в фольклоре манси.

— Алексей Иванов, «Message: Чусовая», 2000

Бажовские корни искать следует не в рабочем уральском фольклоре, а в пространстве более обширном и отдалённом ― в древних мифах… Ныне на Чусовой подобных сказок не рассказывают. Когда в 1959 году экспедиция Уральского госуниверситета собирала на Чусовой фольклор, ни одна старушка не припомнила ничего, подобного Хозяйке Медной горы, Земляной Кошке, Великому Полозу или оленю Серебряное Копытце. Рассказывали о леших, водяных, чертях, банниках, обдерихах, а «вогульский» мифотворческий пласт окончательно погрузился в забвение. И немудрено.

— Алексей Иванов, «Message: Чусовая», 2000

Так, мир Золотого Полоза, “мужская” зона тайной силы – стихия “порядка”, поэтому власть золота связана с “властью земной”, со структурным делением социума, иерархией. “Женская” же зона тайной силы – стихия хаоса, разрушения (при столкновении с человеческим миром, сам Полоз, в худшем случае, “отводит”, отбирает золото; губят же нарушителей – в случае необходимости – дочери-змеёвки) или спонтанного, неконтролируемого созидания (для созидания контролируемого, соответствующего желанию, Хозяйке нужны “горные мастера” – “Каменный цветок”; камни с повторяющимся узором создает Данило – “Горный мастер”; малахитовая глыба “по мыслям”, видимо, возникает благодаря его творческой инициативе, его интенции). Мир тайной силы знаком людям как по преимуществу женский: можно не только сравнить количество сказов, связанных с образами Полоза и с женскими демоническими персонажами, но и вспомнить, что появление на сцене той же Хозяйки – или какое либо проявление ее власти – есть нечто, как упомянуто, естественное, ожидаемое и не требующее отдельных комментариев для обитателей мира сказов; при этом появление Полоза во всех трёх случаях — “Про Великого Полоза”, “Золотой Волос”, “Золотые Дайки” – такими комментариями, пояснениями, “сказами в сказе” с персонажами в роли промежуточного рассказчика сопровождается.

— Денис Жердев, «Поэтика сказов Бажова», 2009

	По-настоящему понимали камни немногие — Бажов, Мамин-Сибиряк, Ферсман. Бажов пересказывал легенды прежних обитателей Урала и в этом смысле не столько придумывал, сколько сохранял. Он уловил мистику камня.
	— Василий Авченко, «Кристалл в прозрачной оправе». Рассказы о воде и камнях, 2015

См. также

• Великий Полоз
• Медяница
• Хозяйка Медной горы
• Голубая змейка
• Серебряное копытце
• Фёдор Сологуб
• «Малахитовая шкатулка»
• Малахит
• Урал
• Екатеринбург