Томас Мур

Томас Мур (англ. Thomas Moore; 28 мая 1779 — 25 февраля 1852) — ирландский поэт-романтик и песенник. В 1812 году познакомился с Джорджем Байроном, стал его близким другом и одним из первых биографов.

Томас Мур

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	Каин — чудесный, потрясающий, никогда не забываемый. Если я не ошибаюсь, он глубоко отзовётся в сердце мира; и хотя многие содрогнутся от его богохульства, все должны будут пасть ниц перед его величием. Говорят об Эсхиле и его Прометее! — Вот где истинный дух Поэта — и Дьявола!
	Cain is wonderful—terrible—never to be forgotten. If I am not mistaken, it will sink deep into the world’s heart; and while many will shudder at its blasphemy, all must fall prostrate before its grandeur. Talk of Æschylus and his Prometheus!—here is the true spirit both of the Poet—and the Devil.
	— письмо Байрону 30 сентября 1821

	… я не отожествляю Вас с богохульством Каина, так же как я не отождествляю себя с неверием моего Моканны. Всё, что я прошу и о чём я умоляю вас, могущественного громовержца, не избирать сюжетов, которые порождают эти громы.
	… I do not identify you with the blasphemies of Cain no more than I do myself with the impieties of my Mokanna,—all I wish and implore is that you, who are such a powerful manufacturer of these thunderbolts, would not choose subjects that make it necessary to launch them.
	— письмо Байрону 16 марта 1822

«Не получили ли вы вызова на дуэль?» — спросил [Байрона] при встрече один приятель немедленно после появления анонимной рецензии <Брума на «Часы досуга»>. И действительно, столь подвижное лицо Байрона должно было в подобном кризисе выражать ужасающую энергию. Гордости его была нанесена сильная рана, честолюбие его было унижено, — но это чувство унижения просуществовало всего несколько минут. Живая реакция его ума против несправедливого нападения пробудила в нём полное сознание своего дарования и горделивая уверенность в успехе своего мщения заставила его забыть стыд и тяжёлое чувство, причинённое оскорблением.

Поэзия

	Не надо слов: всё так понятно. Нас истомил взаимный плен. Я сердце шлю тебе обратно, А ты верни моё взамен. — сборник «Стихотворения покойного Томаса Литтла» (The poetical works of the late Thomas Little, esq), 1801; перевод: А. Ибрагимов
	With all my soul, then, let us part, Since both are anxious to be free; And I will send you home your heart, If you will send back mine to me.
	— «К……» (To——)

	Будь ты землёй среди зыбей, А я — прибрежною волной, Я никому б не дал к тебе Подплыть, мой берег дорогой. Будь ты жемчужина и будь Златистой раковиной я, Тебя в объятия замкнуть Я мог бы, милая моя! <…> Любовь моя! Везде, везде Есть след, оставленный тобой. Твои лучи — в любой звезде, Стыдливость — в лилии любой. <…> И без тебя в природе нет Всего, что блеск и красота… — сборник «Послания, оды и другие стихи» (Epistles, Odes, and other Poems), 1806; перевод: З. Морозкина
	If I were yonder wave, my dear, And thou the isle it clasps around, I would not let a foot come near My land of bliss, my fairy ground! If I were yonder conch of gold, And thou the pearl within it placed, I would not let an eye behold The sacred gem my arms embraced! <…> Oh, my belov'd! where'er I turn. Some trace of thee enchants mine eyes, In every star thy glances bum. Thy blush on every flow'ret lies. <…> All other charms of thine I meet In nature, but thy sigh alone…
	— «Будь ты землёй среди зыбей…»

	Умирал в одиночестве он, а у гроба Будет очередь сильных и знатных стоять. Вот их дружбы мерило, вот чести их проба, О пустых этих душах мне больно писать… Где вы были, когда он, голодный, зачах? Свора знатных в несчастье его избегала. Нынче пристав с поэта стащил одеяло Завтра лорд его гроб понесёт на плечах!  — перевод: Б. А. Слуцкий
	Oh! it sickens the heart to see bosoms so hollow, And spirits so mean in the great and high-born; To think what a long line of titles may follow The relics of him who died friendless and lorn! How proud they can press to the funeral array Of one, whom they shunn'd in his sickness and sorrow: — How bailiffs may seize his last blanket, to-day, Whose pall shall be held up by nobles to-morrow!
	— «Строки на смерть Ш-р-д-н» (Lines on the Death of Sh-r-d-n), 1816

	О жизнь без свободы! Проститься с тобой За день на свободе решится любой. Ты слышишь призывы отважной трубы? Тиранам поют панихиду рабы. — перевод: Н. Григорьева
	From life without freedom, say, who would not fly? For one day of freedom, oh! who would not die? Hark! — hark! ’tis the trumpet! the call of the brave, The death-song of tyrants, the dirge of the slave.
	— «Жизнь без свободы» (From Life without Freedom), 1817

	Неужели без Свободы кто-то день переживёт? Неужели за Свободу он не выступит вперёд? Слушай, слушай! — в дальнем поле заливается труба, Призывая на тирана в бой вчерашнего раба. — перевод: Е. Д. Фельдман, 1970
	— то же

• см. «Вечерний звон» (Those Evening Bells), 1818

«Ирландские мелодии» (Irish Melodies)

	Этой розе — последней Томиться дано: Все подруги её Отпылали давно. И любимый далёк: Предвещают беду Безответные вздохи В осеннем саду. — перевод: А. Големба
	'Tis the last rose of summer, Left blooming alone; All her lovely companions Are faded and gone; No flower of her kindred, No rose-bud is nigh, To reflect back her blushes Or give sigh for sigh!
	— «Последняя роза лета» (The Last Rose of Summer), 1805

	Цветёт одиноко Последняя роза, Подруги погибли Под гнётом мороза, А свежих бутонов Вокруг не видать, Чтоб ими гордиться И с ними вздыхать. — перевод: А. А. Курсинский («Последняя роза»)
	— то же

	Стоит, не роняя Ни листьев, ни цвета, Последняя роза Ушедшего лета. Стоит одиноко, Не видя вокруг, Ни солнца, ни света, Ни верных подруг. — перевод: Е. Д. Фельдман, 1970
	— то же

	Мила чужеземцу тоска наших жалоб, Грянь, арфа — укором живым прозвучи, Ведь робость презренная вас не сковала б, Коль не были б сами себе палачи! — перевод: А. Големба
	The stranger shall hear thy lament on his plains; The sign of thy harp shall be sent o’er the deep, Till thy masters themselves, as they rivet thy chains, Shall pause at the song of their captive, and weep!
	— «Свободного барда презреньем не мучай» (Oh! blame not the bard, if he fly to the bowers)

	О Эрин, о Эрин, зимы твоей кончился срок. Надежды, осилившей зиму, наконец развернется цветок. — перевод: М. И. Алигер
	Thus Erin, oh Erin, thy winter is past, And the hope that lived through it shall blossom at last.
	— «Эрин, о Эрин!» (Erin, oh Erin)

Заметки о жизни лорда Байрона

Notices of Life of Lord Byron, 1830

… статья из «Искусства и древности» Гёте <…>. Серьёзная уверенность, с какою почтенный критик превращает фантазии своего брата-поэта в реальные лица и события, не затрудняясь в подтверждение своей теории, ссылаться даже на двойное убийство во Флоренции, представляет забавный пример очень распространённой в европейском обществе склонности изображать Байрона человеком чудесным и таинственным как в поэзии, так и в жизни. Многочисленные россказни об его романических похождениях и удивительных приключениях в местах, где он на самом деле никогда не бывал, и с лицами, никогда не существовавшими, без сомнения, в значительной мере способствовали распространению о нём подобных преувеличенных и ложных мнений;.. — 1820

… the article from Goëthe’s “Kunst und Alterthum” <…>. The grave confidence with which the venerable critic traces the fancies of his brother poet to real persons and events, making no difficulty even of a double murder at Florence to furnish grounds for his theory, affords an amusing instance of the disposition so prevalent throughout Europe, to picture Byron as a man of marvels and mysteries, as well in his life as his poetry. To these exaggerated, or wholly false notions of him, the numerous fictions palmed upon the world of his romantic tours and wonderful adventures, in places he never saw, and with persons that never existed, have, no doubt, considerably contributed;..

… по собственному мнению Байрона, характер, подобный его собственному, то есгь сочетающий такое множество противоречивых начал, совершенно не поддаётся пониманию. По размышлении, однако, нетрудно заметить, что само это многообразие, которое столь трудно запечатлеть, ибо оно «непрерывно меняется», сами нити, из которых соткана ткань характера, и составляют ключ к их хитросплетениям. Именно они помогают увидеть истоки его удивительной мощи и ошеломляющего безрассудства, которые более всего привлекают и отталкивают и в жизни его, и в гении. Множество сил, почти безграничных, и гордость, не менее многоликая в проявлении их, впечатлительность и импульсивность, поразительные даже для гения, безоглядное потакание им, которое диктовалось привычками и темпераментом, — вот главнейшие источники невероятного сцепления событий, составивших его жизнь, высот, достигнутых его гением, чего бы он ни коснулся, и всех причуд, какие только могли проистекать из необузданности чувств и всеподчиняющего своеволия. <…> не было такого страшного преступления, в котором он не обвинил бы себя, единственно с целью поразить собеседника до глубины души, потрясти его воображение. Иногда мне кажется, что загадочная причина, побудившая его жену расстаться с ним (ведь она и её адвокаты окружили это глубокой тайной), была следствием подобного рода выдумки, какого-нибудь туманного признания в чудовищных грехах, призванного удивить и ошеломить, но воспринятого не понимавшей его собеседницей совершенно серьёзно. — 1824

… to produce effect at the moment, there is hardly any crime so dark or desperate of which, in the excitement of thus acting upon the imaginations of others, he would not have hinted that he had been guilty; and it has sometimes occurred to me that the occult cause of his lady’s separation from him, round which herself and her legal adviser have thrown such formidable mystery, may have been nothing more, after all, than some imposture of this kind, some dimly hinted confession of undefined horrors, which, though intended by the relater but to mystify and surprise, the hearer so little understood him as to take in sober seriousness.

	Хотя лорд Байрон сам обрёк себя на изгнание из Англии, было ясно, что до конца дней своих лишь в Англии видел он не только родное поприще своей литературной славы, но и трибунал, на суд которого он отдавал все свои мысли, чувства, достоинства и слабости <…>. Постоянно занимать собой умы английской публики <…> — к этому, днём и ночью, неизменно стремилась его честолюбивая душа; и переписка, которую он вёл столь регулярно со своим издателем, была одним из главных средств к достижению этой цели. Дом мистера Мюррея был тогда, как и теперь, местом встреч большинства литераторов, принадлежавших в го же время к свету; лорд Байрон знал, что любые подробности, какие он мог бы пожелать предать гласности относительно себя самого, будучи сообщены по этому адресу, наверняка распространятся оттуда повсеместно в обществе.
	Though self-banished from England, it was plain that to England alone Lord Byron continued to look, throughout the remainder of his days, not only as the natural theatre of his literary fame, but as the tribunal to which all his thoughts, feelings, virtues, and frailties were to be referred <…>. To keep the minds of the English public for ever occupied about him, <…> was, day and night, the constant ambition of his soul; and in the correspondence he so regularly maintained with his publisher, one of the chief mediums through which this object was to be effected lay. Mr. Murray's house being then, as now, the resort of most of those literary men who are, at the same time, men of the world, his Lordship knew that whatever particulars he might wish to make public concerning himself, would, if transmitted to that quarter, be sure to circulate from thence throughout society.
	— декабрь 1830

О Муре

… для романтической литературы ещё не было времени условиться. <…> придёт час, педантство и на её воздушную одежду положит своё свинцовое клеймо. В котором-нибудь столетии Бейрон, Томас Мур, как ныне Анакреон или Овидий, попадутся под резец испытателей, и цветы их яркой и свежей поэзии потускнеют от кабинетной пыли и закоптятся от лампадного чада комментаторов, антиквариев, схоластиков; прибавим, если только в будущих столетиях найдутся люди, живущие чужим умом…

— Пётр Вяземский, «Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова», декабрь 1823

Джордж Байрон

Таланты Мура <…> отличаются своеобразием; и стихи, и музыка, и голос — всё у него своё, и всё отличается выразительностью, которая не дана больше никому. Но в поэзии он способен взлететь ещё выше. <…> Нет ничего, что Мур не мог бы свершить, если возьмётся всерьёз. В обществе он благовоспитан, кроток и более приятен, чем любой из моих знакомых. Что касается чести, принципов, независимости, то за них «трубным гласом» говорит его поведение относительно ****.

— дневник, 22 ноября 1813

	… В. Скотт, <…> несомненно, Король Парнаса и наиболее английский из поэтов. В списке живых я на второе место поставил бы Роджерса, <…> на третье — Мура и Кэмпбелла вместе…
	— дневник, 24 ноября 1813

	Заблужусь ли я в пустыне, Я родник в песках найду. Будь хоть капля в нём живая — Только капля бытия, — Эту каплю, умирая, Выпью, друг мой, за тебя.
	— стихотворение из письма ему 10 июля 1817

	… вы живёте у самой печи общества и неизбежно подвергаетесь воздействию её жара и паров.
	… you live near the stove of society, where you are unavoidably influenced by its heat and its vapours.
	— письмо ему 4 марта 1822

О произведениях

	Рассматривая жизнь, которую вёл лорд Байрон, принимая в соображение его живость, его раздражительность и его сообщительность, мы не можем не подивиться, с какою ловкостью м-р Мур сумел выставить так много черт характера и убеждений своего друга, не сказав почти ничего оскорбительного для чувств лиц, остающихся в живых.
	— Томас Маколей, «Жизнь лорда Байрона, Мура», июль 1831

	Мур, который, как полагают, уничтожил не только письма Байрона к нему самому, но также многие из писем, доверенных ему для публикации в «Жизни», позволял себе как редактор необычайные вольности. Примеры этого произвола, приводимые в книге мистера Клейдена «Роджерс и его современники», заставляют с подозрительностью относиться к его текстам даже там, где нет явных мотивов для купюр. Но по мере того, как письма Байрона становились всё более горькими по тону, а его критическое отношение к современникам выражалось всё более открыто, Мур считал себя всё более вправе опускать места, касавшиеся лиц, которые были ещё в живых в 1830 году.
	Moore, who, it is believed, destroyed not only his own letters from Byron, but also many of those entrusted to him for the preparation of the Life, allowed himself unusual liberties as an editor. The examples of this licence given in Mr. Ctayden's Rogers and His Contemporaries throw suspicion on his text, even where no apparent motive exists for his suppressions. But, as Byron's letters became more bitter in tone, and his criticisms of his contemporaries more outspoken, Moore felt himself more justified in omitting passages which referred to persons who were still living in 1830.
	— Роуленд Протеро

«Лалла Рук»

Мюррей, истинный Моканна всех книгопродавцев, сумел прислать мне по почте отрывки «Лаллы Рук». <…> Я восхищён тем, что прочёл, и жажду остального. Вы уловили цвета, словно сами были в радуге, и в совершенстве передали восточный колорит. Теперь *** и его автор будут несколько отодвинуты на задний план и узнают, что для сочинения хорошей восточной повести недостаточно усесться на горб дромадера. Я рад, что вы изменили заглавие «Персидская повесть».

— Джордж Байрон, письмо ему 10 июля 1817

	… чопорный подражатель безобразному восточному воображению. Вся Лалла-рук не стоит десяти строчек Тристрама Шанди;..
	— Александр Пушкин, письмо Петру Вяземскому 2 января 1822

… существует предел, за которым новизна перестаёт быть оригинальностью, если, как мы это делаем, судить об оригинальности по достигаемому эффекту; это — предел, за которым новизна уже не нова, и тут художник, чтобы остаться оригинальным, опускается до банальности. Никто, мне кажется, не заметил, что только из-за пренебрежения этим законом Мур потерпел неудачу в своей «Лалла Рук». Почти никто из читателей, а также из критиков, не похвалил эту поэму за оригинальность — и она действительно не производит такого впечатления, — а между тем ни одно произведение такого размера не содержит стольких отдельных черт оригинальности. Но их так много, что они под конец притупляют в читателе всякую-способность их оценить.

— Эдгар По, «Новеллистика Натаниэля Готорна», ноябрь 1847