Мысль изреченная есть ложь

«Мысль изрече́нная есть ложь...» — ставшая крылатой фразой четвёртая строка из второй строфы стихотворения Фёдора Тютчева «Silentium!» («Молчание!» или «Молчи!»), написанного в 1830 году и впервые опубликованного тремя годами позднее в газете «Молва».

Фёдор Тютчев (1838)

Первоисточник

	Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он чем ты живёшь? Мысль изреченная есть ложь; Взрывая, возмутишь ключи: Питайся ими — и молчи..
	— Фёдор Тютчев, «Silentium!» (вторая строфа)

В афоризмах и кратких цитатах

	«Мысль изреченная есть ложь». Этими проникновенными словами поэта (тоже изреченной мыслью) слишком теперь злоупотребляют. Нас хотят уверить, что всякая изреченность есть рационализирование, т. е. убиение жизни, скрытой за изреченным. Но божественное Слово было изреченностью смысла мира, и не было оно ложью.
	— Николай Бердяев, «Философия свободы», 1911

	Мысль изреченная есть ложь, но из этого еще не следует, что мысль неизреченная есть истина.
	— Михаил Гаспаров, «Записи и выписки», 2001

	Мысль изреченная есть ложь. Перефразируя отечественного физика-теоретика Л. Д. Ландау <...>: нельзя говорить всё, что знаешь. «Кто знает ― не говорит, кто говорит ― не знает» (Лао-Цзы).
	— Владимир Горбачёв. Концепции современного естествознания, 2003

	...поэзия существует оттого, что обычная мысль изреченная есть ложь. Поэзия есть такая ложь, только говорящая правду.
	— Олег Вулф, «Русский поэт в североамериканском контексте птиц», 2003

В научно-популярной и философской литературе

Гносеологические споры ― главным образом споры о словах, гносеологические разногласия ― многозначность слов. Мы все уславливаемся, что значат слова, непосредственный смысл которых утерян. Развращающая власть словесности над философией, номинализма над реализмом тогда лишь будет побеждена, когда будет восстановлена непосредственная мистика слов, не магия слов, всегда заколдовывающая; а мистика слов, всегда освобождающая. «Мысль изреченная есть ложь». Этими проникновенными словами поэта (тоже изреченной мыслью) слишком теперь злоупотребляют. Нас хотят уверить, что всякая изреченность есть рационализирование, т. е. убиение жизни, скрытой за изреченным. Но божественное Слово было изреченностью смысла мира, и не было оно ложью. И всякая изреченность, всякое слово, приобщенное к Логосу, не есть ложь, есть истина.

— Николай Бердяев, «Философия свободы», 1911

Другие отвергают догмат во имя религиозного целомудрия: им кажется, что выраженная в догматической формуле вера не есть уже вера, как и «мысль изреченная есть ложь». Но они забывают, что если в известном смысле и верно это изречение, то справедливо и обратное: неизреченное не есть мысль, а потому не может стать истиной и отрицанием лжи. Всё, что переживается нами в душевной жизни, становится мыслью, проходит чрез мысль, хотя не есть только мысль и никогда без остатка не выражается в слове. Религиозное переживание, в своей полноте потрясающее все наше существо, а не одну только мыслительную его природу, неизбежно проходит и чрез мысль, стремится выразиться в слове.

— Сергей Булгаков, «Свет невечерний», 1916

Весь мир в своей уже-действительности, уже-наличности (то есть там, где он претендует совпадать с самим собою, со своею данностью успокоенно и независимо от предстоящего, где бытие себе довлеет) не выдерживает имманентной ему же самому смысловой критики. «Мысль изреченная есть ложь» ― действительный мир (в отвлечении от предстоящего и заданного, еще не изреченного) есть уже изреченный, уже высказанный смысл события бытия, мир в своей наличности есть выраженность, уже сказанное, уже прозвучавшее слово. Сказанное слово стыдится себя самого в едином свете того смысла, который нужно было высказать (если, кроме этого противостоящего смысла, ничего ценностно нет). Пока слово не было сказано, можно было верить и надеяться ― ведь предстояла такая нудительная полнота смысла, ― но вот оно сказано, вот оно все здесь во всей своей бытийно-упрямой конкретности ― все, и больше ничего нет! Уже сказанное слово звучит безнадежно в своей уже-произнесенности; сказанное слово ― смежная плоть смысла.

— Михаил Бахтин, «Автор и герой в эстетической деятельности», 1924

...является ли выбор первичных предикатов существенным для развития языка, культуры, мышления? Мы редко задаем себе этот вопрос, потому что не видим чистого грунта: он закрыт зданием языка. Но если спуститься под пол можно прикоснуться к первичному грунту и пошарить в темноте руками. При этом можно еще раз убедиться, как много грунта не затронуто сваями (особенно в сфере духовного опыта) и вспомнить слова Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Из этого сравнения возникает еще один вопрос: сколь хороша архитектура здания? Является ли она единственно возможной, а если нет, то в какой степени выбор того или иного архитектурного проекта влияет на функционирование здания, на возможность его расширения, перестройки и т. п.? Иначе говоря, является ли грамматика языка (по крайней мере, в своих важнейших, принципиальных чертах) чем-то внешним и малозначительным для мышления или же она существенно влияет на мышление и направляет его развитие?

— Валентин Турчин, «Феномен науки. Кибернетический подход к эволюции», 1970

...не дав возможности развиться случайным и не стандартным идеям, мы рискуем пресечь их свободный полёт. Зафиксировать идею сразу же после её появления ― значит, убить её, либо влить в старую форму. Не напрасно же говорят, что мысли умирают в тот момент, когда они воплощаются в слова. А поэт Ф. Тютчев выразил это в ещё более парадоксальном заявлении: «Мысль изреченная есть ложь»! На этапе инкубации большая роль принадлежит фантазии, воображению ― единственным, можно сказать, опорам интуитивной мысли, Фантазия есть способность на основе имеющихся чувственных образов создавать новые, необычные ― такие, каких ещё не было. Но ведь научное открытие и представляет собой нечто такое, чего не содержится в нашем знании.

— Анатолий Сухотин, «Парадоксы науки», 1978

Мысль изреченная есть ложь. Слова, слова, слова. Я слово позабыл, что я хотел сказать, и мысль бесплотная… Как тесно связываются в наших представлениях мысль и слово, мысль и язык! Но как именно они связаны? Известный французский математик Жак Адамар писал: «Я утверждаю, что слова полностью отсутствуют в моем уме, когда я действительно думаю». Эйнштейн свидетельствовал: «Слова, написанные или произнесенные, не играют, видимо, ни малейшей роли в механизме моего мышления». Итак, бывают мысли без слов.

— Ревекка Фрумкина, «Психолингвистика», 2001

Восточный мистицизм утверждает, что реальность не может быть передана словами, не может быть объектом рефлексии или передаваемого знания. «Дао, которое может быть выражено словами, не есть вечное Дао» (Лао-Цзы). Дзэнское изречение гласит: «В тот момент, когда ты заговариваешь о чем-то, ты не достигаешь цели». Эта мысль совпадает со словами Ф. Тютчева (1803―1873) в стихотворении «Silentium» («Молчание»): Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, как ты живешь? Мысль изреченная есть ложь. Перефразируя отечественного физика-теоретика Л. Д. Ландау (1908―1968), можно даже сказать: нельзя говорить всё, что знаешь. «Кто знает ― не говорит, кто говорит ― не знает» (Лао-Цзы).

— Владимир Горбачёв. Концепции современного естествознания, 2003

В публицистике и документальной прозе

...у Ибсена и Флобера, рядом с течением выраженных словами мыслей, вы невольно чувствуете другое, более глубокое, течение. «Мысль изреченная есть ложь». В поэзии то, что не сказано и мерцает сквозь красоту символа, действует сильнее на сердце, чем то, что выражено словами. Символизм делает самый стиль, самое художественное вещество поэзии одухотворенным, прозрачным, насквозь просвечивающим, как тонкие стенки алебастровой амфоры, в которой зажжено пламя.

— Дмитрий Мережковский, «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», 1893

Новейшие поэты не устают прославлять безмолвие. И Тютчев пел о молчании вдохновеннее всех. «Молчи, скрывайся и таи…» ― вот новое знамя, им поднятое. Более того: главнейший подвиг Тютчева ― подвиг поэтического молчания. Оттого так мало его стихов, и его немногие слова многозначительны и загадочны, как некие тайные знамения великой и несказанной музыки духа. Наступила пора, когда «мысль изреченная» стала «ложью». Те из певцов, которые не убоялись лжи слова, стали изменниками духа и не удовлетворили толпы, как не оправдались они и пред своим внутренним судом. Верны своей святыне остались дерзнувшие творить свое отрешенное слово. Дух, погруженный в подслушивание и транс тайного откровения, не мог сообщаться с миром иначе, чем пророчествующая Пифия. Слово стало только указанием, только намёком, только символом; ибо только такое слово не было ложью. Но эти «знаки глухонемых демонов» были зарницами, смутно уловляемыми и толпой.

— Вячеслав Ива́нов, из статьи «Поэт и чернь», 1904

В статье «Поэт и Чернь» мы искали показать, что внутреннее слово, которое открывается в искусстве келейном в те переходные эпохи, когда «мысль изреченная» становится «ложью», ― силою внутренней необходимости совпадает с символом всенародным и вселенским. Но, между тем как поэт обращается к символам, искони заложенным в его духе народом, ― не отчужден ли уже духовно сам народ от того, что составляло его древнее достояние? И не будет ли гений напоминать тому о его божественности, кто уже только «себя забывший и забытый бог»? Здесь дерзновением было бы предрешать исход возможностей.

— Вячеслав Ива́нов, из статьи «Копьё Афины», 1904

По прочтении книги нужно забыть не только все слова, но и все мысли автора, и только помнить его лицо. Ведь слова и мысли только несовершенные средства общения. Нельзя душу ни сфотографировать, ни нарисовать, ну и обращаешься к слову. Давно известно, что мысль изреченная есть ― ложь. А Бердяев ловит меня. Вместо того, чтобы по человечеству, сознавая, как невозможно найти адекватные выражения, прийти ко мне на помощь и догадаться, он мне в колеса палку вставляет. Совсем не по-товарищески.

— Лев Шестов, «Похвала глупости», 1906

Образная речь состоит из слов, выражающих логически невыразимое впечатление моё от окружающих предметов. Живая речь есть всегда музыка невыразимого; «Мысль изреченная есть ложь», ― говорит Тютчев. И он прав, если под мыслью разумеет он мысль, высказываемую в ряде терминологических понятий. Но живое, изреченное слово не есть ложь. Оно ― выражение сокровенной сущности моей природы; и поскольку моя природа есть природа вообще, слово есть выражение сокровеннейших тайн природы.

— Андрей Белый, «Магия слов», 1909

Можно написать книгу, но нельзя её прочесть: она нескончаема и вечному подлежит восприятию. Правда, и писатель, в сущности, тоже никогда не заканчивает своих произведений (вообще, творчество и конец ― понятия несовместимые). «Взыскательный художник», всегда недовольный собою, всегда мучительно сознающий несовершенство своих начертаний (никто не чувствует себя таким малым, как великий), он, воплотив, еще не освобождает себя этим от своих замыслов. Он знает, что мысль изреченная есть ложь, и вечны его попытки эту ложь преодолеть.

— Юлий Айхенвальд, Вступление к сборнику «Силуэты русских писателей», 1910

А когда пророк заговорил проповедью, обнаружилась ненужность самого пророчествования, ибо пророческий тип есть тип ветхозаветный: пророки до Христа-пророки Слова. Но Слово уже воплотилось, стало Плотью: реальность, подлинность воплощения отрицал Толстой; отрицал он оттого, что хотел быть пророком; не по гордыне и самонадеянности хотел он пророчествовать: искренне видел он в том свою миссию, не подозревая, что со Христом самая эта миссия упразднена. <...> Привлекая, он отвлекал; и наконец отвлекшись от своей отвлеченности, в сущности, замолчал Толстой-проповедник. «Мысль изреченная есть ложь». Эту правду он понял, как понял он и то, что вся его многословная жизнь — только опыт молчания. И когда он это понял, он пошел умирать: но смерть миновала его. И впервые луч какого-то огромного религиозного действа осветил на мгновенье сквозь Толстого Россию. Толстой на мгновенье стал подлинным разрывом туч, повисших над горизонтами нашей жизни.

— Андрей Белый, «Лев Толстой и культура», 1912

“Мысль изреченная есть ложь”, ― в великом образе в стихотворении “Silentium” сказал Фёдор Иванович Тютчев. В науке мысль, выраженная в изречении, непрерывно соприкасается ― реальным научным трудом ― со своим исходом с землей-матерью, говоря образно, с тем, от чего она отнята в момент, когда она рассматривается только как изречение. Верный и глубокий образ Тютчева к научной мысли не относится. Изречение ее не всю охватывает. Динамически опыт и наблюдение непрерывно восстанавливают ее связь с реальностью. Эта особенность эмпирического понятия есть такое же логическое следствие признания реальности мира, как общеобязательность научных выводов. В этом основном ее свойстве заключается отличие научной мысли от всякой другой ― философской в том числе.

— Владимир Вернадский, «Биосфера и ноосфера», 1938

...Мысль изреченная есть ложь; Взрывая, возмутишь ключи: Питайся ими ― и молчи! Если поверить этим стихам, получается так: где-то в голове у человека живут его мысли. Пока он думает, никакие слова, никакой язык ему не нужен: думать-то можно и без слов, не говоря ничего! Беда только в том, что люди не способны без помощи слов обмениваться этими мыслями, делиться ими друг с другом. Чтобы передать их другому, приходится мысли как бы «упаковывать» в слова. Это трудно: хрупкие, нежные мысли портятся, искажаются; пропадают их яркие краски, ломаются нежные крылышки, как у редких бабочек, которых вы вздумали бы пересылать знакомым по почте в бумажных конвертах… «О, если б можно было пересылать друг другу мысли без грубых конвертов-слов!» Людям в прошлом часто приходили в голову подобные желания.

— Лев Успенский, «Слово о словах», 1971

Вступив в полемику, я мучительно сознаю опасность собственного красноречия (оно не раз уже толкало людей совсем не туда, куда мне хотелось). Я вспоминаю Тютчева: мысль изреченная есть ложь… И голос мой от этого пресекается. У меня нет уверенности, что каждое мое слово служит Добру. И я прошу читателя возвращаться от частных суждений к целому, от буквы к духу, против которого не дай мне Бог согрешить.

— Григорий Померанц. «Сон о справедливом возмездии (Мой затянувшийся спор)», 1980

Художник творит сам. Его «я», а не что-либо иное в нем, выбирает цель и стратегию творчества. Художник ничем не отличается в этом смысле от сапожника, пирожника и т. д. Но его материал — не кожа для сапог и не мука для пирогов, не дающие ему сделать идеальные сапоги или идеальный торт, на что сетует, например, Тютчев: «Мысль изреченная есть ложь». Материал художественного творчества — язык, цвет, форма, звук, — обладают внутренней просветленностью и собственной судьбой. Они понятны и просвечены смыслом изнутри еще до того, как стали материалом для некоторого определённого творения.

— Борис Гройс, «Поэзия, культура и смерть в городе Москва», 1980

Разговор, как мысль изреченная, есть ложь, обман для продолжения разговора надо придумывать себя нового, и соглашаться, рядом сидя, и ласково в глаза смотреть — не для того, чтоб не обидеть, а для того, чтоб уцелеть в разговоре. Внимательно углядывать в новой жизни собственное прошлое и приписывать его собственному будущему, превращая свою жизнь в словарь иностранно-русского языка. Не надо дорожить архивом, над рукописями трястись.

— Зиновий Зиник, «Подстрочник», 1980

При имени Фёдора Ивановича Тютчева в памяти сразу возникают несколько ключевых строк: Люблю грозу в начале мая… Умом Россию не понять… И ропщет мыслящий тростник… Мысль изреченная есть ложь… ― а потому, узнав о том, что комиссию по празднованию 200-летия со дня рождения великого поэта возглавил сам В. В. Путин, я захотел понять не только Россию, но и то, какой из перечисленных выше строк воодушевлялись кремлевские пиарщики, затевая юбилей на таком уровне.

— Николай Журавлев, «Поэт и вертикаль. Суета вокруг юбилея», 2000

Лингвисты и поэты знают, что «мысль изреченная есть ложь». Пока мысль, зародившаяся по миллиону причин во взволнованной глубине мозга и однажды по миллиону причин слившаяся с чувством, истекающим из багровой бездны сердца, наконец воплощается в слово, она по пути утрачивает тысячи оттенков, подлинность объема и веса, вкуса и запаха. Нам никогда не добраться до мысли в ее химически чистом виде, и мы вынуждены довольствоваться если не трупом, то, во всяком случае, неким гомункулусом, лишенным жаркой крови ― а ведь «душа всякого тела есть кровь его» (Книга Левит).

— Юрий Буйда, «Щина», 2000

	В конце концов, поэзия существует оттого, что обычная мысль изреченная есть ложь. Поэзия есть такая ложь, только говорящая правду. Каждый новый сборник большой поэзии, стихотворение, строфа и есть «новые рифмы» этой правды.
	— Олег Вулф, «Русский поэт в североамериканском контексте птиц», 2003

В мемуарах, письмах и дневниках

	Самобытно чувствительный ум осужден на вечное одиночество. «А в том, что как-то чудно Лежит в сердечной глубине, Высказываться трудно», ― говорит Лермонтов. Лежит-то чувство, а высказываться должен ум; и выходит тютчевское: «мысль изреченная есть ложь». Вот почему мои письма, невзирая на все их к Вам усердие, всегда будут страдать безжизненностью в сравнении с живыми цветами Ваших.
	— Афанасий Фет, из письма С. А. Толстой, 1886

	Здесь ― явственно и несомненно созерцание двух бездн: …с последним увлеченьем Конец всему; Но самый прах с любовью, с наслажденьем Я обойму. Здесь ― провидение того, чему нет названья и нет меры. «Мысль изреченная есть ложь», «взрывая, возмутишь ключи, питайся ими и молчи…» ― сказал бы Тютчев. Фет не молчит ― ибо не может молчать. Его ключи бьют поверх всего ― Из стужи, мёртвых грёз...
	— Александр Блок, Дневники, 1902

Всегда мне нравился и верным казался чисто русский совет Тютчева: Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои... <...> Но когда кончается седьмой десяток лет, когда мечтательность молодости и казавшаяся определенною решимость зрелых годов переварились в котле жизненного опыта, когда слышишь кругом или только нерешительный шёпот, или открытый призыв к мистическому, личному успокоению, от которого будят лишь гибельные потрясения, и когда в сознании выступает неизбежная необходимость и полная естественность прошлых и предстоящих постепенных, но решительных перемен, тогда стараешься забыть, что Мысль изреченная есть ложь, тогда накипевшее рвется наружу, боишься согрешить замалчиванием, и требуется писать «Заветные мысли».

— Дмитрий Менделеев, «Заветные мысли», 1903-1905

Талант есть вкус к красоте. Талант чувствует меру вещей и сглаживает крайности, как сама природа. <...> Талант такого рода заставляет общество умнеть и быть чувствительнее. Что значит «тьма низких истин», если она напущена в общество бездарными людьми? Это только тьма; и ничего больше. О таланте, как о любви, говорить почти кощунственно ― это такая область, где действительно «мысль изреченная есть ложь».

— Михаил Меньшиков, «Талант и стойкость», 1909

И, продолжая говорить тихим, потускневшим голосом, Л. Н. даёт ряд летучих мыслей и ярких определений истинной поэзии и чем должны быть стихи. Стихи только тогда стихи, когда их нельзя передать в прозе, не исказив их красоты и выразительности. А когда человек думает и чувствует прозою, а пишет стихами, то это совсем плохо. ― Вот Тютчев, ― говорил Л. Н., как бы загораясь. ― Я знал его лично. Старенький, маленький. Говорил гораздо лучше по-французски, чем по-русски. А какие писал стихи! Как хорошо у него стихотворение „Silentium“. Как это? Молчи, скрывайся и таи, И чувства, и мечты свои… Л. Н. останавливается и старается припомнить дальнейшие строфы. Старшая дочь Л. Н. Т. Л. Сухотина подсказывает: Пускай в душевной глубине И всходят, и зайдут оне. И совместно со Л. Н. прочитывает „Silentium“. Особенное, впечатление производит на одного из присутствующих строка: Мысль изречённая есть ложь. Л. Н. сочувственно кивает головой и говорит: ― Не только это, а всё прекрасно в этом стихотворении. Только у одного Пушкина и встречается нечто подобное.

— «В Ясной Поляне» (Интервью и беседы с Львом Толстым), 1910

Я ни одному человеку в мире, по крайней мере, сейчас не скажу, что меня беспокоит, что заставляет страдать и плакать скупыми слезами с окаменелым или искажённым лицом, или, что вызывает сияющую, торжествующую улыбку. Об этом я не скажу, да и не напишу также, кроме разве слабого намёка в своих нескладных стихах. Да. Но зато всё, что касается моей жизни, менее интимной что ли, то я постараюсь выразить её, сжать и, тем не менее, полно и, если здесь также не будет всей правды, то только лишь потому, что всякая «мысль изреченная есть ложь», т. е. потому, что слова бессильны выразить мысль во всей полноте её духовной стороны. Конечно, это последнее относится ко мне, и только ко мне, потому что ведь я же не знаю, может быть, кто другой и сумеет это сделать...

— Нина Агафонникова, из дневника, 19 ноября 1914

Простота такого мудреца, как Мережковский, заключается в том, что говорит о таких вещах, о которых нужно высказываться молчанием («Помолчим, братие»), или такими притчами, которые проверяются действием: поступил и понял смысл притчи, а без поступка их толковать можно на тысячи ладов (евангельские притчи). Мережковский все тайны выбалтывает в своей простоте, это рыцарь слова, бумажник, родной брат Дон-Кихоту, которого недаром взял он себе в Вечные спутники (выбалтывает и знает, что мысль изреченная есть ложь: знает и всё неудержимо катит по этому пути словами, как кровью). Розанов говорит: ― Это не человек, это какие-то штаны говорящие.

— Михаил Пришвин, Дневники, 1919

Не довольно ли, дорогой друг мой, компрометировали мы себя, каждый по своему: я ― своим мистицизмом, вы ― анархическим утопизмом и культурным нигилизмом, как обоих определило и осудило бы «компактное большинство» (словцо Ибсена) современных собраний и митингов. Не разойтись ли нам по своим углам и не затихнуть ли каждому на своей койке? «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь». Я не люблю злоупотреблять этим грустным признанием Тютчева; мне хочется думать, что в нем запечатлелась не вечная правда, а основная ложь нашей расчлененной и разбросанной культурной эпохи, бессильной родить соборное сознание, эпохи, осуществляющей предпоследние выводы исконного греха «индивидуации», которыми отравлена вся историческая жизнь человечества ― вся культура.

— Вячеслав Ива́нов, из письма М. О. Гершензону, 15 июля 1920

Ну, и теперь я уже никогда не буду так говорить: если уж я что занесла в дневник, значит ― конец! Так же было и в прошлом году, когда я записала свою мечту ― и перестала мечтать. Почему ― не знаю. Мечта была глупая ― так я этого не замечала, а на бумаге заметила. Все хорошо только глубоко в душе, а на бумаге это уже не то, фальшиво и пошло. «Мысль изреченная есть ложь!» О будущем я мечтаю неверно. Я хочу только одного: вернуться в Харьков. Мне все равно, как мы там будем жить, мне надо быть дома, а там… там посмотрим, что я буду хотеть.

— Ирина Кнорринг, Дневник, 2 августа 1920

	Страшная гениальная легенда! «Мысль изреченная есть ложь…» А сколько самой обыкновенной лжи! Человеческий разговор на три четверти всегда ложь, и невольной, и вольной, с большим старанием ввертываемой то туда, то сюда. И все хвастовство, хвастовство.
	— Иван Бунин, Дневники, 28 августа 1923

	Сейчас осень, недолго ждать. Пойдет корректура ― Серафиме Павловне работа, будем в четыре глаза. Ошибок не будет, но и без ошибок со всеми недвусмысленными переносами имен, с точками и запятыми ― всей этой ненужной пестряди, необходимой для тупоголовых ― но разве это то, что я чувствовал и думал ― «мысль изреченная есть ложь», какой вздор! Нет несказуемых мыслей, только на сказ надо дар.
	— Алексей Ремизов, «Взвихренная Русь», 1924

Удивительно, как трудно передать ясно другим свою мысль. Я встречаюсь с этим постоянно и только отчасти это связано с тем, что я не могу передать свою мысль целиком словами. Непрерывно вспоминаю чудный образ Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Я философский скептик, т.-е. я считаю, что философия по существу не может нас привести к истине равной по силе и общеобязательности той, которая ― в своей области ― достигается наукой.

— Владимир Вернадский, Дневники, 1926-1934

	...косноязычный, немой, перепуганный, выглядывал «Боренька» из «ребёнка» и «паиньки»; не то чтобы он не имел жестов: он их переводил на «чужие», утрачивая и жест и язык; философией младенца стало изречение Тютчева: мысль изреченная есть ложь; от «Саши» мысли не требовали; поклонялись мудрости его всякого «вяка».
	— Андрей Белый, «Между двух революций», 1934

Я впервые усомнился в том материале, с которым связал свою длинную жизнь, ― в верности и точности слова. Конечно, я и раньше страстно любил стихи Тютчева о молчании и часто повторял про себя: «Молчи, скрывайся и таи», но те опавшие листья, с которых я начал первое стихотворение, были именно словами, бессилием выразить себя. Мне казалось, что я чувствую природу слова, его цвет, запах, нежность или грубость оболочки, но любое слово падало в бессилии, повышавшее или принижавшее. Я видел, что не могу сказать того, что хочется: Ты помнишь ― жаловался Тютчев: «Мысль изреченная есть ложь».

— Илья Эренбург, «Люди, годы, жизнь». Книга 7, 1965

Но как рассказать о том, о чем рассказывать нельзя? Нельзя подобрать слова. Может быть, проще было умереть. Нельзя рассказать хорошо о том, что знаешь близко. Тютчевское соображение о том, что мысль изреченная есть ложь, так же смущает меня. Человек говорящий (мысль изреченная) не может не лгать, не приукрашивать. Способность вывертывать душу наизнанку редчайша, а Достоевскому подражать нельзя. Все, что на бумаге, ― все выдумано в какой-то мере. Удержать крохи искренности, как бы они ни были неприглядны. Бороться с художественной правдой во имя правды жизни ― эта задача еще не так трудна. Трудно другое, что сама правда жизни преходяще изменчива.

— Варлам Шаламов, «О Колыме», 1970-е

	...оттого, что всякая «мысль изреченная есть ложь», <...> я могу лгать и, не подозревая об этом, чистосердечно мня, что одну лишь истину говорю.:218
	— Георгий Гачев, «Русский эрос», 1980-е

	― А язык? А слово? Ведь без него нет поэзии. Она в слове. ― Это ее метафизический недостаток. Поэзия неотделима от словесного выражения и поэтической формы. Мысль же сама формирует. В этом ее сила. Мысль, высказанная в поэзии, ― ложь, ― так я понял вашего Тютчева в немецком переводе. Она ― ложь, ибо привязана к словесному выражению. Мысль подлинная принадлежит всем. И она ― истина.
	— Давид Самойлов, «Проза поэта», 1980-е

	Иногда я решал интересные вопросы, но самое главное, что меня толкает к бумаге, — круженье вокруг неразрешимого, бесконечные попытки дать безымянному имя (сегодня, сейчас: вчерашние имена недействительны). Попытка «хоть раз не солгать» там, где всякая мысль есть ложь, все догматы ― только подобия, иконы непостижимого. Непостижимое с юности мучило меня.
	— Григорий Померанц. «Записки гадкого утёнка», 1998

Слово, беспамятствующее в царстве теней, в ночи, там, где сухая река и пустой челнок, где всё призрачно и прозрачно и ― лишённое тела ― истинно, ― слово растёт, прорастает в физический мир, где, конечно же, рискует стать мыслью изречённой (ложью), и потому в ужасе бросается назад ― «то вдруг прокинется безумной Антигоной…» ― и с вестью о правде «мёртвой ласточкой бросается к ногам с стигийской нежностью и веткою зелёной», напоминая одновременно библейского голубя и античного марафонца.

— Владимир Гандельсман, «Из дневника читателя», 1999

Какова разница между писателем и журналистом? Она ― в отношении к молчанию. Не шучу. «Молчи, скрывайся и таи…» ― говорит гениальный поэт позапрошлого века, оттягивая неизбежность высказывания, напоминая себе, что «мысль изреченная есть ложь». «Умейте домолчаться до стихов», ― советует, прежде всего себе, наша современница. «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь», ― вторит современник. Всюду упор именно на молчание как на синоним сосредоточенности, и только когда вырывается: «Не могу молчать!», это значит ― художник объявляет, что терпежу более нет, он переходит в разряд публицистов.

— Станислав Рассадин, «Книга прощаний». Воспоминания о друзьях и не только о них, 2008

В беллетристике и художественной прозе

― Сказать вам хотелось много, ― долетал до подъесаула голос учителя, ― да вот слов нет… Нет у меня их… таких, чтобы выразить самое моё… то, что больше всего волнует сейчас сердце… Думал-думал я… нет!.. Иное слово ухватишь, ― не то… «Мысль изреченная есть ложь»… Слов-то много, возвышенных и звонких… И жестов красивых, трогательных… Сниму вот фуражку да поклонюсь на все на четыре стороны: милые мои, славные мои, дорогие… дети сердца моего!.. Да боюсь я этого… театральности этой… Одно лишь могу: прощайте! Лихом не помяните…

— Фёдор Крюков, «Спутники», 1911

	― Вы любите Шопенгауэра? ― Я ― читала, ― не сразу отозвалась девушка. ― Но, видите ли: слишком обнажённые слова не доходят до моей души. Помните у Тютчева: «Мысль изречённая есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство ― музыка ― способна коснуться глубин души.
	— Максим Горький, «Жизнь Клима Самгина» (Часть Первая), 1925

Он отыскал давно заброшенный дневник, раскрыл на чистой странице. Затем, обмакнув перо, напряжением воли бросил поток крови в голову, чтоб освежить деятельность мозга, сдвинул брови и прислушался к ходу мысли, направленной им не на сухие цифры отчетности, а на иные, сложные пути. Мозг заработал вовсю. Мысль рождалась ясная, острая, тонкая. Но на человеческом языке имелись лишь грубые, примитивные слова. Прохор быстро водил пером по бумаге, однако получалось пресно, глупо, совсем не то. Прохор подмигнул кому-то, улыбнулся, сказал себе: ― Ага! Ну, конечно же. Правильно говорится: «Мысль изреченная есть ложь». Помню, помню. И еще… Кажется, отец Александр, поп: «Мы не можем видеть солнца, мы видим лишь отблеск солнца». Помню, помню. Поп мудрый, но длинноволосый.

— Вячеслав Шишков, «Угрюм-река», 1932

Магический кристалл памяти более подходит для того жанра, который я выбрал, даже ― могу сказать ― изобрёл. Не роман, не рассказ, не повесть, не поэма, не воспоминания, не мемуары, не лирический дневник… Но что же? Не знаю! Недаром же сказано, что мысль изречённая есть ложь. Да, это ложь. Но ложь ещё более правдивая, чем сама правда. Правда, рождённая в таинственных извилинах механизма моего воображения. А что такое воображение с научной точки зрения, ещё никто не знает.

— Валентин Катаев, «Алмазный мой венец», 1977

― Эй, Василий Иванович! ― тихо позвал я. ― Чего? ― отозвался Чапаев. ― Я одну вещь понял, ― сказал я. ― Свобода бывает только одна ― когда ты свободен от всего, что строит ум. Эта свобода называется «не знаю». Вы совершенно правы. Знаете, есть такое выражение ― «мысль изреченная есть ложь». Чапаев, я вам скажу, что мысль неизреченная ― тоже ложь, потому что в любой мысли уже присутствует изреченность. ― Это ты, Петька, хорошо изрёк, ― отозвался Чапаев.

— Виктор Пелевин, «Чапаев и пустота», 1996

Но что же побуждает людей взяться за перо, как говаривали в когдатошние времена, и запечатлеть на бумаге свои представления о жизни, а тем более ― о собственной жизни, если даже Пушкину известно, что мысль изреченная есть ложь? Да и как передать, запечатлеть движение жизни мертвым безликим словом ― знаками на бумаге, занимающими весьма скромное место в том грандиозном, всеобъемлющем словаре, где тигр неотличим от существительного, река от речи, а язык ― от языка?

— Юрий Буйда, «Город палачей», 2003

В поэзии

Мысль изреченная есть ложь. Тютчев <...> Сомненье точит жала острые, Души не радует ничто. Впиваясь взором в строки пестрые, Я говорю: не то, не то… И, убедясь в тоске мучительной, Косноязычие кляня, Что нет в строке моей медлительной Ни мощи буйной, опьянительной, Ни гордой страсти, ни огня, Что мой напев ― напев заученный, Что слово новое ― старо, Я ― обессиленный, измученный, Бросаю в бешенстве перо!

— Демьян Бедный, «Бывает час: тоска щемящая...», 1909

	Пушкин был должен явить нам, русским, облик Татьяны, Тютчев был должен сказать: «Мысль изреченная ― ложь!» Так и я не могу не слагать иных, радостных, песен, Ибо однажды они были должны прозвучать!
	— Валерий Брюсов, «Должен был», 4 апреля 1915

В наш век нам все ж приходится мечтать о правде, ― Старуха-истина противно так живуча, ― Мысль изреченная есть ложь. Ты, Александр, искусный рукописец, Возьми перо и вот тебе бумага. Иль нет, постой, ― Пусть лучше каждый пишет торжественно и молча, Затем, написанное не читая вслух, Свернем листы в пергаментную трубку, Укупорим в железный чёрный ящик И закопаем где-нибудь под дубом, Как золото закапывали в старину. ― Потомкам будет любопытней, торжественней для нас. Друзья, согласны вы, согласны? ― ― Согласны, согласны… ― Пишите же поочередно молча. Ну, тихо….

— Сергей Нельдихен, «На фисгармонии чердачных скважин...» (из цикла «Праздник»), 1920

Откройте страницу. И сразу четкий ― «Сонет», Являющийся программным credo поэта, Даёт афоризм Тютчевского «Silentium», Как раз обратно прямому смыслу его: «Да, ― говорит нам поэт, ― изречение ложь, Но, ставши стихом, она есть высшая правда». Конечно, сравнивать Тютчева с Неем ― смешно. Хомяков, и тот при всем его шовинизме, Мудрее и глубже Евгения. Дело не в этом. При всех заблуждениях Нея в нём ценно одно: Его мысль не знала дремоты.

— Илья Сельвинский, «Евгений Ней», 1925

	Ты помнишь, жаловался Тютчев: «Мысль изреченная есть ложь». Ты не пытался думать ― лучше Чужая мысль, чужая ложь. <...> Когда не закричишь дискантом, Не убежишь, не провёдешь, Когда нельзя играть в молчанку, А мысли нет, есть только ложь.
	— Илья Эренбург, «Ты помнишь, жаловался Тютчев...», 1957

См. также

• Молчание
• «Молчи, скрывайся и таи...»
• Не прикасайся ко мне
• Солнце русской поэзии
• Эзопов язык
• Суета сует
• Гамбургский счёт
• Выдавливает из себя по каплям раба
• Дуба дать
• Колосс на глиняных ногах