Михаил Михайлович Бахтин

Михаи́л Миха́йлович Бахти́н (5 (17) ноября 1895, Орёл — 6 марта 1975, Москва) — русский философ и мыслитель, культуролог, литературовед, лингвист.

Михаил Михайлович Бахтин

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	Построить науку о той или иной области культурного творчества, сохранив всю сложность, полноту и своеобразие предмета, — дело в высшей степени трудное.
	— «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве», 1924 [1975]

Свободный рост всех человеческих возможностей понимается Рабле, конечно, вовсе не в узкобиологическом плане. Пространственно-временной мир Рабле — вновь открытый космос эпохи Возрождения. Это прежде всего географически отчётливый мир культуры и истории. Далее, это астрономически освещённая Вселенная. Человек может и должен завоевать весь этот пространственно-временной мир. Образы этого технического завоевания Вселенной даны также на фольклорной основе. Чудесное растение ― «пантагрюэлин» ― это ― «разрыв-трава» мирового фольклора. Рабле в своём романе как бы раскрывает перед нами ничем не ограниченный вселенский хронотоп человеческой жизни. И это было вполне созвучно с наступающей эпохой великих географических и космологических открытий.

— «Формы времени и хронотопа в романе», 1938 [1975]

Смеховое слово организуется у Гоголя так, что целью его выступает не простое указание на отдельные отрицательные явления, а вскрытие особого аспекта мира как целого. В этом смысле зона смеха у Гоголя становится зоной контакта. Тут объединяется противоречащее и несовместимое, оживает как связь. Слова влекут за собой тотальные импрессии контактов — речевых жанров, почти всегда очень далёких от литературы.

— «Рабле и Гоголь», 1940, 1970

Всё, что было создано за эти полвека на этой безблагодатной почве под этим несвободным небом, всё в той или иной степени порочно. <…> Мне ведь там приходилось всё время вилять — туда и обратно. Приходилось за руку себя держать. Только мысль пошла — и надо её останавливать. — в разговоре с С. Г. Бочаровым

Два «фантастических рассказа» позднего Достоевского — «Бобок» и «Сон смешного человека» (1877) — могут быть названы мениппеями почти в строгом античном смысле этого термина, настолько чётко и полно проявляются в них классические особенности этого жанра. <…> Вряд ли мы ошибёмся, если скажем, что «Бобок» по своей глубине и смелости — одна из величайших мениппей во всей мировой литературе. <…> Характерен прежде всего образ рассказчика и тон его рассказа. Рассказчик — <…> уклонившийся от общей нормы, выпавший из обычной жизненной колеи, всеми презираемый и всех презирающий, то есть перед нами новая разновидность «человека из подполья». Тон у него зыбкий, двусмысленный, с приглушённой амбивалентностью, с элементами инфернального шутовства (как у мистерийных чертей). <…> Речь его внутренне диалогизована и вся пронизана полемикой. <…> описание кладбища и похорон <…> полно снижений и приземлений, карнавальной символики и одновременно грубого натурализма. <…> Развёртывается типическая карнавализованная преисподняя мениппей <…>. Можно даже сказать, что жанр мениппеи раскрывает здесь свои лучшие возможности, реализует свой максимум. Это, конечно, менее всего стилизация умершего жанра. Напротив, в этом произведении Достоевского жанр мениппеи продолжает жить своей полной жанровой жизнью. На рассказе «Бобок» можно показать, насколько жанровая сущность мениппеи отвечала всем основным творческим устремлениям Достоевского. Этот рассказ в жанровом отношении является одним из самых ключевых его произведений. <…> Маленький «Бобок» — один из самых коротких сюжетных рассказов Достоевского — является почти микрокосмом всего его творчества. Очень многие, и притом важнейшие, идеи, темы и образы его творчества — и предшествующего и последующего — появляются здесь в предельно острой и обнажённой форме…

— «Проблемы поэтики Достоевского», 1963

Пушкин <…> участвует в «Евгении Онегине» (он вездесущ в нём) почти без собственного прямого языка. Язык романа — это система диалогически взаимоосвещающихся языков. Его нельзя описать и проанализировать как один и единый язык. <…> Русская жизнь говорит здесь всеми своими голосами, всеми языками и стилями эпохи. Литературный язык представлен в романе не как единый, вполне готовый и бесспорный язык, — он представлен именно в его живой разноречивости, в его становлении и обновлении. <…> Роман Пушкина — это самокритика литературного языка эпохи, осуществляемая путём взаимоосвещения всех его основных направленческих, жанровых и бытовых разновидностей.

— «Из предыстории романного слова»

Одно дело активность [автора] в отношении мёртвой вещи, безгласного материала, который можно лепить и формировать как угодно, и другое — активность в отношении чужого живого и полноправного сознания. Это активность вопрошающая, провоцирующая, отвечающая, соглашающаяся, возражающая и т. п., т. е. диалогическая активность, не менее активная, чем активность завершающая, овеществляющая, каузально объясняющая и умертвляющая, заглушающая чужой голос не-смысловыми аргументами… Это, так сказать, активность бога в отношении человека, который позволяет ему самому раскрыться до конца (в имманентном развитии), самого себя осудить, самого себя опровергнуть.

— «План доработки книги „Проблемы поэтики Достоевского“»

К философии поступка (1920)

В данной единственной точке, в которой я теперь нахожусь, никто другой в единственном времени и единственном пространстве единственного бытия не находился. И вокруг этой единственной точки располагается все единственное бытие единственным и неповторимым образом. То, что мною может быть совершено, никем и никогда совершено быть не может. Единственность наличного бытия принудительно обязательна. Этот факт моего не-алиби в бытии, лежащий в основе самого конкретного и единственного долженствования поступка, не узнается и не познаётся мною, а единственным образом признается и утверждается.

Всякая мысль, не отнесённая со мною как долженствующе-единственным, есть только пассивная возможность, она могла бы и не быть, могла бы быть другой, нет принудительности, незаменимости её бытия в моём сознании; случаен и эмоционально-волевой тон такой не инкарнированной в ответственности мысли, только отнесение в единый и единственный контекст бытия-события через действительное признание моей действительной участности в нём создаёт из неё мой ответственный поступок.

Чтобы дать предварительное понятие о возможности таков конкретной ценностной архитектоники, мы дадим здесь анализ мира эстетического видения мира искусства, который своей конкретностью и проникнутостью эмоционально-волевым тоном из всех культурно-отвлечённых (?) миров (в их изоляции) ближе к единому и единственному миру поступка. Он и поможет нам подойти к пониманию архитектонического строения действительного мира-события. Единство мира эстетического видения не есть смысловое-систематическое, но конкретно-архитектоническое единство, oн расположен вокруг конкретного ценностного центра, который к мыслится, и видится, и любится. Этим центром является человек, все в этом мире приобретает значение, смысл и ценность лишь в соотнесении с человеком, как человеческое. Все возможное бытие и весь возможный смысл располагаются вокруг человека как центра и единственной ценности; всё и здесь эстетическое видение не знает границ должно быть соотнесено с человеком, стать человеческим.

Проблемы творчества Достоевского (1929)

Множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознании, подлинная полифония полноценных, голосов, действительно, является основною особенностью романов Достоевского.

Достоевский — творец полифонического романа.

Полифонический роман мог осуществиться только в капиталистическую эпоху.

Диалог здесь не преддверие к действию, а само действие. Он не средство раскрытия, обнаружения как бы уже готового характера человека; нет, здесь человек не только проявляет себя во вне, а впервые становится тем, что он есть… — часть II, глава IV

О Бахтине

… русский мыслитель Бахтин строит чрезвычайно русскую философию смеха — на размышлениях о Рабле и других явлениях западноевропейской традиции. <…> У действительности — жестокий нрав: при жизни Бахтина о нём жестоко позабывали, а под конец его жизни и после его смерти мир канонизировал его теории, приняв их с большей или меньшей степенью недоразумения, тоже достаточно жестокого. <…> Покойный Л. Е. Пинский не без остроумия отметил в своё время, как нам недавно напомнили, что идея личности, вроде бы западная, показана у Бахтина на творчестве русского писателя Достоевского, а идея соборности, вроде бы русская — на творчестве западного писателя Рабле.

— Сергей Аверинцев, «Бахтин и русское отношение к смеху», 1993