Цитаты об Осипе Сенковском

Здесь представлены цитаты других людей об Осипе Сенковском (1800—1858) и его творчестве в целом. Художественную и критическую литературу он писал под множеством псевдонимов и литературных масок (наиболее известная — Барон Брамбеус).

Барон Брамбеус — человек западного типа, этакий немецкий гелертер в соединении с английским денди. Но само его имя взято из русской лубочной книги. <…> При этом титул «барона» указывал на принадлежность к чему-то «нерусскому» <…>. «Барон Брамбеус», при выразительной аллитерации, представал для народного уха персонажем «совершенно немецким». Впрочем, «западное» происхождение не мешало автору появляться во вполне русском обличье: в «Письме трёх тверских помещиков к Барону Брамбеусу» (1837) провинциальные помещики обращаются к Барону, как на Руси принято, по имени-отчеству: «Милостивый государь, барон Степан Кириллович». А для создания «восточной» экзотики (в новогодней «Литературной Летописи» 1838 г.) он может превратиться в «верного капыджи-баши» султана, обрести имя «Брамбеус-Ага-Тютюнджу-оглу-Багадур» и при этом остаться самим собой. <…> Своими «немецкими» повадками Барон Брамбеус приближается к образу «инфернального существа». <…> Он запросто общается и с домовыми, и с чертями <…>. Парадоксален и стиль повестей Барона. Неунывающий путешественник и острослов, наивный скептик и большой умница, реальный авантюрист и литературный фантом — он отражал непростое отношение к миру его автора Сенковско-го. От этого произошёл литературный жанр «брамбеусианы», построенный на соединении несоединимого, на видимой поспешности, недоконченности, на «странном сближении» разных качественных признаков. <…> Именно своей парадоксальностью баронбрамбеусовское «Я» оказалось для русской читающей публики очень привлекательным. <…> Парадоксальна и историческая судьба этой литературной маски: явленная в 1833 г., она приклеилась к писателю Сенковскому, что называется, на всю оставшуюся жизнь.

— Вячеслав Кошелев, «Ещё о поэтике парадокса: Барон Брамбеус как „Предтеча Достоевского“»

XIX век

… мне кажется, что я открыл в Сенковском настоящие элементы его желчного настроения вообще, а против всего польского в особенности. <…> во 1-х он не Кармазин (<…> хороший дворянин); его Любичь (герб) куплен у известного торговца, заправляющего нашими дворянскими делами. Некоторые положительно знают, что он из Видзких мещан. Вот он, чувствуя себя чуждым нашей среде, и ожесточается против неё, а затем и против всего польского, так как действительно Польша была не что иное как только дворянское олигархическое государство в котором плебейский элемент считался ни за что. <…> во 2-х, он рябой, оспа глубоко изрыла ему лицо, а это наглядно доказывает происхождение его от одного из низших непросвещённых слоёв общества. Назад тому 40 лет, только низшие классы не знали о предохранительной оспе, или по невежеству отвергали её, тогда как в высших классах прививали её всем <…>. С таким документом плебейства на лице, он естественно завидует всем гладколицым и злится на них, то есть почти на всё человечество.

— Осип Пржецлавский:гл.I, 8, слова Адаму Мицкевичу, 1825

	Если допустить, что бог может создать человека для того, чтобы он делал зло из любви к злу, чтобы его движения, действия, мысли всегда были пропитаны желчью, чтобы каждое содеянное им зло приносило ему радость и при всем том глубоко образованного и гениально остроумного — то пальму первенства во всей Европе получил бы Иосиф Сенковский.:гл.I, 4
	— Станислав Моравский, «Сенковский», 1840-е

	Я и без подписи узнал бы труд г. Сенковского, по лёгкости и живости изложения, пересыпанного эпитетами, шутками и парадоксами, которым придан вид истины, и истинами, выраженными так шутливо, что верить им не хочется.:гл.IV, 2
	— Александр Дружинин, «Письма иногороднего подписчика о русской журналистике» (III, февраль 1849)

Не думаю, что в России в то время много было людей с таким громадным умом <…>. И всё это соединялось с детской добротою, с прекрасным ровным характером, с отсутствием всякого эгоизма, с полной готовностью оказать услугу, помощь всем, кто нуждался в них.:гл.I, 4 <…> Осип Иванович, больной и слабый, <…> поручил мне съездить к А. А. Краевскому и предложить ему издавать вместе с ним большую политическую газету. Я не верила ушам. Я помнила, как «Отечественные записки» преследовали не только «Библиотеку для чтения», но и самого Осипа Ивановича, и сказала ему прямо, что не желаю подвергать его унизительному отказу. Он добродушно засмеялся. — Будьте спокойны, отказа не будет, — сказал он. Но я так мало знала закулисную сторону журнального дела, так простодушно верила в искренность нападок «Отечественных записок» <…>. А. А. Краевский пришёл в положительный восторг, хотел с большими пожертвованиями отказаться от издания «С.-Петербургских ведомостей» и ответил мне, что согласен на все условия, каких ни пожелал бы Осип Иванович. Стало быть, велик был талант Сенковского, когда литературный враг так его ценил!:гл.IV, 4 План новой газеты был уже составлен, свидание «Александра с Наполеоном», как выразился А. А. Краевский, назначено у меня, но болезненное состояние Осипа Ивановича всё ухудшалось, и 4-го марта 1858 г. его не стало…

— Елизавета Ахматова, «Осип Иванович Сенковский»

• см. Альберт Старчевский, «Воспоминания старого литератора», 1891—92

1830-е

Пусть друг сует, столиц животный житель, Глотая пыль и прозу мостовой, Небесная, смеётся над тобой. Пусть наш Протей, Брамбеус, твой гонитель, Пути ума усыпав остротой, Катается по прозе вечно гладкой И сеет слух, что век проходит твой! Не знает он поэзии святой, Поэзии страдательной и сладкой! <…> Он с горя мечет судорожный смех, Кроит живых, у мёртвых жилы тянет. Он не росу небес, но яд земли — Злословье льёт, как демон, от бессилья; Не в небесах следит он орли крылья, Но только тень их ловит он в пыли. И только прах несёт нам в дар коварный, Святой Руси приёмыш благодарный!:гл.III, 1 <…> Когда шутя наш Менцель лепит воск И под ногой свой идеал находит, Бальзака враг, его же лживый лоск На чуждый нам, наборный слог наводит, — Поэт горит!:гл.III, 7 из глубины горнил Текут стихи…

— Александр Одоевский, «Как я давно поэзию оставил!..», конец 1836 или начало 1837 [1882]

… «Библиотека» <…> громогласно объявляет, что она очищает язык русский, что она одна хорошо пишет по-русски, что русские писатели, старающиеся наблюдать в своих сочинениях чистоту, правильность, благородство, гармонию, — несчастные, запоздалые, заблудившиеся странники в монгольских степях русского слова. И Карамзин, и Пушкин, и Державин, и Грибоедов — жалкие пигмеи пред великим Бароном Брамбеусом! <…> Только тот из писателей может подвинуть язык, кто им обладает в совершенстве, кто всосал его с молоком матери, кто на этом языке думает, кого другой язык не смущает и не сбивает с толку. <…> Уважая директора «Библиотеки», но в то же время страстно любя русскую словесность и правду, прошу его убедительно оставить в покое русский язык и выбить из головы несчастную мысль, что можно быть преобразователем языка, когда не знаешь ни духа, ни начал его.

— Николай Греч, «Литературные пояснения», 1838

	Как сноровливый писака — Не хватало своего, То потреплет у Бальзака, То у Виктора Гюго. Жюль Жанену также место, И потом без дальних дум В фантастическое тесто Запечёт французский ум. <…> Но зато и не робеет, <…> И соврёт, не покраснеет. Все горою за него. <…> Он напишет по-халдейски, Чистым русским назовут.:гл.II, 5
	— Константин Бахтурин и другие, водевиль «Сей и оный», 1839

1834

Сенковский очень похож на старого пьяницу и забулдыжника, которого долго не решался впускать в кабак даже сам целовальник. Но который, однако ж, ворвался и бьёт, очертя голову спьяна, сулеи, штофы, чарки и весь благородный препарат. Сословие, стоящее выше Брамбеусины, негодует на бесстыдство и наглость кабачного гуляки; сословие, любящее приличие, гнушается и читает. Начальники отделений и директоры департаментов читают и надрывают бока от смеху. Офицеры читают и говорят: «Сукин сын, как хорошо пишет!» Помещики покупают и подписываются и, верно, будут читать. — Одни мы, грешные, откладываем на запас для домашнего хозяйства. Смирдина капитал растёт. Но это ещё всё ничего. А вот что хорошо. Сенковский уполномочил сам себя властью решить, вязать: марает, переделывает, отрезывает концы и пришивает другие к поступающим пьесам. Натурально, что если все так будут кротки, как почтеннейший Фадей Бенедиктович, <…> который объявил, что он всегда за большую честь для себя почтёт, если его статьи будут исправлены таким высоким корректором, которого Фантастические путешествия даже лучше его собственных.

— Николай Гоголь, письмо М. П. Погодину 11 января

	… в правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может дать и отнять когда хочет. <…> Греч или Сенковский <…> трусы; им стоит погрозить гауптвахтою, и они смирятся.
	— Сергей Уваров, слова А. Никитенко (дневник, 9 апреля 1834)

	До рассвета поднявшись, перо очинил Нечестивый Брамбеус барон. И чернил не щадил — сих и оных бранил, До полудня без отдыха он. Улыбаясь привстал и статью отослал В типографию Праца барон. В ней он Греча ругал, но под видом похвал, Разобрав с тех и этих сторон.
	— Константин Бахтурин, «Барон Брамбеус»

	Сенковскому учить тебя русскому языку всё равно, что евнуху учить Потёмкина.
	— письмо Денису Давыдову, приписываемое Александру Пушкину, 1834—1836

1835

	Хотя г. Сенковский и прежде был известен в делах литературы; но в последние два года он стал на степень высокую.
	— Василий Плаксин, «Взгляд на последние успехи русской словесности 1833 и 1834 годов»

Сенковский в нашем отечестве очень отрадное явление, таланту у него пропасть, чувство его глубоко и живо; воображение богато и ново, об учёности уж ни слова, <…> но теории его никуда не годятся, а притязания на законодательство в области русского языка и на светскость — в поляке и профессоре нисколько не у места. <…> Сенковский ещё в 25 году плохо знал по-русски: его переводы с арабского и персидского, которые печатались в то время в разных изданиях, переводились с польского Марлинским. Но ещё раз: тем больше чести Сеиковскому, что он овладел нашим языком, овладел им в летах немолодых. Я литератора Сенковского, литератора и учёного европейского ни с кем из наших не сравниваю: он всех нас <…> (не исключая никого) далеко перевешивает учёностью и основательностью познаний. Русского же повествователя Сенковского ставлю непосредственно после Пушкина, Кукольника и Марлинского…:гл.III, 1

— Вильгельм Кюхельбекер, письмо Н. Г. Глинке (племяннику) 9 июля

Один отаитский журналист чрезвычайно загордился перед своею собратиею, <…> начал обо всём судить и рядить, задирать тех, кто постарше его бабушки и подтрунивать над теми, кто его умнее <…>. Надоело, наконец, такое хвастовство его товарищам. Вот они уговорились поколотить его. <…> один начал тузить его по голове, другой под сердце: журналист не охнул. И не чудно! — ведь у него медный лоб, а вместо сердца природа сунула ему камень за пазуху. Тут один старый газетчик (травленый волк!) догадался и ударил по карману: заревел скряга, как бык, которого режут…

— «Литературная заметка»

	Я знаю, что хотят наши либералы, наши журналисты и их клевреты: Греч, Полевой, Сенковский и проч. Но им не удастся бросить своих семян на ниву, на которой я сею и которой я состою стражем <…>. Вообще эти господа не знают, кажется, в каких они тисках и что я многое смягчаю ещё в том, что они считают жестоким.
	— Сергей Уваров, слова А. Никитенко (дневник, 8 августа 1835)

1836

… мнение проповедуется «Библиотекою для чтения, или лучше Бароном Брамбеусом, который, как новый Атлас, один держит на раменах своих всю громаду этого толстого, огромного журнала. Всем известна ненависть барона к «сим» и «оным», обнаруженная им ещё до издания «Библиотеки». Конечно, эта неумеренная горячность, этот крестовый поход, проповедуемый беспрестанно против невинных местоимений, это вечное одно и то же, наконец, перешло через край, наскучило, надоело, несмотря на остроумие и весёлость барона. Но, осуждая приторность повторения про одно и то же, я считаю долгом отдать справедливость основной мысли г. Брамбеуса <…>. Г. Брамбеус хочет освободить русский язык из тяжкого плена книжного, хочет стряхнуть с него всю школьную, семинарскую пыль <…>. Мысль прекрасная, желание умное — хотя и высказывается г. Брамбеусом, может быть, так, в шутку, для мистификации! <…> но многие ль у нас говорят? — говорят так, чтоб с их слов можно было прямо набирать печатную страницу, без полиции корректора? Вы сами, г. барон, — позвольте спросить, как вы пишете? <…> Увы! воспитанные в глубоком уважении к печати и печатному, мы до сих пор считаем книгу чем-то парадным, не смеем являться в ней нараспашку, в халате, туфлях и колпаке, как вы делаете! Не вините этой чопорности, г. барон; она есть натуральное следствие чувства весьма почтенного, следствие уважения к высокому званию литератора, сопровождаемого печальным сознанием несоотвественности нашего разговорного языка этому высокому званию. <…> Но будьте ж беспристрастны: <…> покажите пример благородного, всё выражающего и никого не оскорбляющего разговора в печати, да покажите не в журнальных статейках, не в фантастических похождениях, не в этой пустой болтовне о всякой всячине, которая есть насущный хлеб журналов, а в чём-нибудь подельнее, поважнее, посерьёзнее! Тогда мы не станем читать критик, помещаемых на вас <…>. А до тех пор просим не прогневаться, мы будем в вас видеть не благонамеренного преобразователя, а умышленного развратителя нашего языка, отнимающего у него единственное достоинство, которое он имеет ещё в печати — благородство и целомудренную скромность!

— Николай Надеждин, «Европеизм и народность, в отношении к русской словесности», январь

Главным деятелем и движущею пружиною всего журнала был г-н Сенковский. <…> В программе ничего не сказал г-н Сенковский о том, какой начертал для себя путь, какую выбрал себе цель; все увидели только, что он взошёл незаметно в первый номер и в конце его развернулся как полный хозяин. <…> Г-н Сенковский является в журнале своём как критик, как повествователь, как учёный, как сатирик, как глашатай новостей и проч. и проч. <…> весьма важное притязание г. Сенковского и настоящий конёк его есть Восток. Здесь он всегда возвышал голос, и как только выходило какое-нибудь сочинение о Востоке или упоминалось где-нибудь о Востоке, хотя бы даже это было в стихотворении, он гневался и утверждал, что автор не может судить и не должен судить о Востоке, что он не знает Востока. Слово, сказанное с сердцем, очень извинительно в человеке, влюблённом в свой предмет и который между тем видит, как мало понимают его другие; но этот человек уже должен по крайней мере утвердить за собою авторитет. Г-ну Сенковскому точно следовало бы издать что-нибудь о Востоке. Человеку, ничего не сделавшему, трудно верить на слово, особливо, когда его суждения так легковесны и проникнуты духом нетерпимости; а из некоторых его отрывков о Востоке видны те же самые недостатки, которые он беспрестанно порицает у других. Ничего нового не сказал он в них о Востоке, ни одной яркой черты, сильной мысли, гениального предположения! Нельзя отвергать, чтобы г-н Сенковский не имел сведений; напротив, очень видно, что он много читал, но у него нигде не заметно этой движущей, господствующей силы, которая направляла бы его к какой-нибудь цели. Все эти сведения находятся у него в каком-то брожении, друг другу противоречат, между собой не уживаются. <…> Его собственные сочинения <…> являлись под фирмою Брамбеуса. Эти повести и статьи вроде повестей, своим близким, неумеренным подражанием нынешним писателям французским, произвели всеобщее изумление, потому что г. Сенковский охуждал гласно всю текущую французскую литературу. Непостижимо, как в этом случае он имел так мало сметливости и до такой степени считал простоватыми своих читателей. <…> он один законодательствовал в Библиотеке для чтения и что мнения его разносились чрезвычайно быстро, вместе с четырьмя тысячами экземпляров журнала, по всему лицу России. <…> В Библиотеке для чтения случилось ещё одно, дотоле неслыханное на Руси явление. Распорядитель её стал переправлять и переделывать все почти статьи, в ней печатаемые, и любопытно то, что он объявлял об этом сам довольно смело и откровенно.

— Николай Гоголь, «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», март

Многие из его статей, пропущенных вами без внимания, достойны были занять место в лучших из европейских журналов. <…> Он издаёт «Библиотеку» с удивительной сметливостию, с аккуратностию, к которой не приучили нас гг. русские журналисты. Мы, смиренные провинциалы, благодарны ему — и за разнообразие статей, и за полноту книжек, и за свежие новости европейские, и даже за отчёт об литературной всячине.

— Александр Пушкин, «Письмо к издателю», 23 апреля

	Оставляя в покое эту ярмарочную, праздничную потеху народа, должны ли мы оставаться равнодушными, хладнокровными зрителями подобного употребления ума, если ему вздумается с балаганных подмосток перебраться в литературу, колпак паяца заменить докторской шляпой критика и, с нанятою гримасою площадного шута, развалиться в академических креслах.:гл.II, 2
	— Василий Андросов, «Как пишут критику»

	… Сенковскому и Булгарину, покровителям посредственности, литераторам, занемогающим чужими успехами, людям раздражительным, припадочным, как все их соотечественники.
	— Николай Надеждин (А. Б. В.), «Театральная хроника», июнь

	… сочинитель этой «Библиотеки» <…> — истинный Вольтер толкучего рынка.:гл.II, 2
	— Степан Шевырёв, «Шуточки „Библиотеки для чтения“»

… нелепых и невежественных статьях Сенковского, которым Булгарин писал самые восторженные похвалы и сравнивал Сенковского с Гёте и Байроном. <…> Сенковский, плохо зная русский язык и беспрестанно употребляя полонизмы, хотел уверить, что он открыл новые законы русского языка. За это, однако ж, ему досталось от Греча, который хотя и был одним из издателей «Северной пчелы», но держал себя поодаль от её литературных дрязгов и далеко не одобрял хвастливой заносчивости поляков, захвативших тогда в руки почти все журналы и пользовавшихся особым покровительством, несмотря на всеобщее негодование. Многие были вполне убеждены, что всё погибнет, если у городских застав снимут шлахбаумы (о сём тогда уже шла речь), а равно если будет дозволена политическая газета кому-либо, кроме Булгарина или Сенковского.

— Владимир Одоевский, «О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина» [1864]

1850-е

Было два продолжателя дела Полевого — Сенковский и Белинский. Сенковский <…> был очень остроумным писателем, большим тружеником, но совершенно беспринципным человеком, если только не почесть принципами глубокое презрение к людям и событиям, к убеждениям и теориям. В Сенковском нашёл своего подлинного представителя тот духовный склад, который приняло общество с 1825 года, — блестящий, но холодный лоск, презрительная улыбка, нередко скрывающая за собой угрызения совести, жажда наслаждений, усиливаемая неуверенностью каждого в собственной судьбе, насмешливый и всё же невесёлый материализм, принужденные шутки человека, сидящего за тюремной решёткой. <…> Поднимая на смех всё самое святое для человека, Сенковский невольно разрушал в умах идею монархии. Проповедуя комфорт и чувственные удовольствия, он наводил людей на весьма простую мысль, что невозможно наслаждаться жизнью, непрестанно думая о жандармах, доносах и Сибири, что страх — не комфортабелен и что нет человека, который мог бы с аппетитом пообедать, если он не знает, где будет спать.:гл.I, 9 Сенковский целиком принадлежал своему времени; подметая у входа в новую эпоху, он выметал вместе с пылью и вещи ценные, но он расчищал почву для другого времени, которого не понимал. Он и сам это чувствовал; как только в литературе проглянуло что-то новое и живое, Сенковский убрал паруса и вскоре совсем стушевался. Возле Сенковского был кружок молодых литераторов, которых он губил, развращая их вкус. Они ввели стиль, казавшийся с первого взгляда блестящим, а со второго — фальшивым. В поэзии петербургской, или, ещё лучше, в васильеостровской (Нечто вроде Латинского квартала, где живут главным образом литераторы и артисты, неизвестные в других частях города.), в этих истерических образах, порождённых Кукольниками, Бенедиктовыми, Тимофеевыми и др., не было ничего жизненного, реального. Подобные цветы могли расцвести лишь у подножья императорского трона да под сенью Петропавловской крепости.

— Александр Герцен, «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года», 1851

	Он блеском парадокса Нас поражал, страдая и шутя, — И кто порой невольно не увлёкся Его статьёй, как лакомством дитя? <…> Оправив прибауткой Живую речь, с игрушкой и с лозой, Он действовал порой научной шуткой, Порою — в смех завёрнутой слезой <…>. Он осуждал тот взгляд тупой и узкой, Что видит зло в лучах правдивых дум; Невежеству и мудрости французской Он воспрещал давить наш русский ум.
	— Владимир Бенедиктов, «Над гробом О. И. Сенковского», март 1858

В цвете лет и умственной энергии, сильный своей известностью, поощряемый блистательным успехом издания, им предпринятого и им одним поддерживаемого, редактор «Библиотеки для чтения», надеясь на огромную силу собственной своей личности, не заботился окружить себя людьми, из числа которых мог бы он сформировать сильный литературный круг, связанный одними и теми же убеждениями, а со временем выбрать себе помощников и товарищей. Память о годах, когда он всё делал один и мог сам быть своим первым помощником, вредила Сенковскому очень много. В молодости ему было весело не нуждаться ни в ком, держать себя в стороне от молодого поколения, на сверстников своих глядеть с иронией, отчасти ими заслуженной. Но с годами пришли недуги и усталость, и здание, поддерживаемое столько лет одной, хотя очень сильной, рукой, рухнуло с треском, едва эта рука должна была опуститься.:гл.IV, 1 <…> он никогда не имел особенной привязанности к русской словесности, как старой, так и современной. Холодность эта происходила не от высокомерия, не от насмешливого воззрения, не от какой-нибудь эгоистической причины: она была просто холодностью высокообразованного иностранца, не жившего внутри России, едва знакомого с силой и поэзиею русской жизни. Погружаясь в океан французской, английской и немецкой современной литературы, Сенковский слишком мало думал о мелкой, и ещё слабой струе живой воды, которая текла в произведениях юной русской мысли и юного русского художества. Он желал всяких успехов русской науке и русской поэзии, верил, что со временем успехи эти придут сами собою, но в настоящем видел в русской словесности лишь одни попытки, робкие слова, подражания чужеземцам, школьные начинания. <…> Сенковский был основателем того энциклопедического направления, которого до сих пор неуклонно держатся все наши лучшие журналы и которого они будут держаться до той поры, пока уровень нашего общего образования не сравняется с иностранным.:гл.I, 9 <…> Постоянно затрагивая любознательность своей, ещё так юной публики, ни на минуту не утомляясь своей сизифовой работой, всегда шутливый, всегда весёлый, всегда общедоступный по языку, редактор «Библиотеки для чтения» постоянно вливает жизнь и единство в свой труд, постоянно кладёт на него отпечаток своей оригинальной личности. По заключении каждого года читатель видел, что его, без труда и усилий, ознакомили с десятками знаменитейших чужеземных писателей, что ему передали, в ряде живых и лёгких рассказов, множество любопытных явлений современной европейской жизни, изящной литературы, науки, журналистики. Сам не зная как, он получал охоту к познаниям, начинал дополнять приобретённые им сведения и таким образом вырывался из-под умственной апатии, вечного удела людей учившихся «чему-нибудь и как-нибудь», понемногу.

— Александр Дружинин, «Осип Иванович Сенковский», конец 1858

После Гоголя я уважаю Сенковского перед всеми нашими литераторами. Но <…> реакция, произведённая Сенковским в русской словесности, дух иронии и холодности, зародившийся вследствие его блестящего противодействия старому стихотворному и глупо-идеальному направлению литературы, зашла слишком далеко. <…> При всём своём редком уме, Сенковский вдался в одну ошибку — он начал думать, что можно одному человеку высоко стоять над всеми жалкими литературными партиями, не нуждаясь в новых талантах, не покидая ни на минуту своей величавой иронии. <…> Оригинальное и благородное одиночество Сенковского в нашей словесности имело в себе свою всеми видимую слабую сторону.:гл.III, 8

— Александр Дружинин, письмо Е. Н. Ахматовой

Профессор упражнял своих студентов и в переводе на арабский. На лекциях турецкого языка он заставлял переводить с русского на турецкий. Текстом для этих переводов служила иногда «Сказка о Францыле Венециане» с знаменитым её «королём Брамбеусом», будущим псевдонимом учёного профессора, склад которой удобно перелагался на турецкий.:гл.III, 3 <…> Расширяя свои исследования о звуке, он задумал потом соединить в одном инструменте возможно полный оркестр, наиболее приближающийся к хору вокальному. <…> не имея даже развитого музыкального слуха, он создал один из совершеннейших инструментов, приводивший в удивление виртуозов. Несколько лет сряду это было его любимою идеей и занятием. Он нанял и поместил в своей квартире фортепианного мастера, и вместе с ним, три или четыре года, работал над устройством небывалого оркестриона. Не раз работа приходила к концу, когда в уме изобретателя рождалась новая идея усовершенствования: инструмент разбирался и строился снова. Наконец, после нескольких переделок и огромных издержек, оркестрион был составлен из сочетания духовых и струнных (скрипичных и клавиатурных) инструментов с сложною клавиатурою, смычками, мехами и несколькими педалями. Он издавал неподражаемые звуки, возможно-близкиe к человеческим голосам:гл.IV, 2. Но немногие из артистов брались играть на таком сложном инструменте, <…> они боялись рисковать своей славой на неизвестном инструменте. Жена изобретателя, страстная к музыке, победила трудности исполнения, и несколько раз <…> разыгрывала пиесы на оркестрионе. Эти пробы были музыкальным торжеством Сенковского. Но, достигнув цели, и сделав возможно-совершенным в своём роде инструмент, он охладел к нему, увидел в нём недостатки, которые хотел исправить; потом, при переезде на новѵю квартиру, разобрал весь механизм: остались от него пустые шкапы, которые вскоре обратились в шкапы для книг, для платья и в альков с кроватью. Это было в его характере. Он всегда с жаром бросался на новые знания и новые идеи, преодолевая все трудности на пути приобретения новых знаний и выполнения новых идей, но достигнув цели, уже не дорожил приобретённым: его влекло далее, к новым путям и открытиям. — про инструмент см. ниже «Последние десять лет жизни Барона Брамбеуса» Старчевского

— Павел Савельев, «О жизни и трудах О. И. Сенковского»

«Никогда не должно говорить: я сделал это хорошо, когда можно сделать лучше», часто говорил он, и всю жизнь свою следуя этому правилу, он вечно был недоволен всем, что делал. Долго не мог он решиться отдать в «Библиотеку для чтения» первую повесть. Он думал, что это место принадлежит по праву одному из писателей более известных, более любимых, чем его псевдоним явившийся ещё только однажды. <…> но Смирдин, совершенно отдавший распоряжение журналом моему мужу, в этом случае явился деспотом. Он требовал, чтобы первая повесть в «Библиотеке для чтения» непременно была с подписью барона Брамбеуса, и говорил, что от этого зависит судьба его журнала. <…> Таинственное имя Брамбеуса, впоследствии так прославившееся, происходит из такого тёмного источника, что, вероятно, никто никогда не подумал бы отыскивать его там, откуда оно взято. У нас жил лакей, по имени Григорий, молодой человек, добрый малый, очень смышлёный, но всё-таки часто смешивший нас своими выходками и простотой. <…> Этот человек страстно любил книги и всякую свободную минуту посвящал чтению. Была одна книга, которую он предпочитал всем прочим. <…> Герой этой книги был испанский король Брамбеус, а героиня — королева Брамбилла. Несколько раз Григорий до того погружался в это чтение, что не слышал даже, когда Осип Иванович звал его. Мой муж полюбопытствовал узнать, что могло до такой степени увлекать его лакея; он взял эту книгу, всю ободранную от частого употребления, перелистывал её, и с тех пор Григорию не было другого имени, как Брамбеус <…>. Это имя, так часто повторяемое моим мужем, первое представилось ему для псевдонима, <…> потому что первое попалось в руки.:гл.III, 3

— Аделаида Сенковская, «О. И. Сенковский. Биографические записки его жены», 1858

У нас общественное мнение показало <…> и свою неумолимую строгость даже во времена общественного молчания. <…> как оно зло опрокидывалось на свои идолы за гражданские измены или шаткости. Гоголь умер от его приговора; сам Пушкин испытал, что значит взять аккорд в похвалу Николаю. <…> Пример Сенковского ещё поразительнее. Что он взял со всем своим остроумием, семитическими языками, семью литературами, бойкой памятью, резким изложением?.. Сначала — ракеты, искры, треск, бенгальский огонь, свистки, шум, весёлый тон, развязный смех привлекли всех к его журналу, — посмотрели, посмотрели, похохотали и разошлись мало-помалу по домам. Сенковский был забыт, как бывает забыт на фоминой неделе какой-нибудь покрытый блёстками акробат, занимавший на святой от мала до велика весь город <…>. Чего ему недоставало? А вот того, что было в таком избытке у Белинского, у Грановского, — того вечно тревожащего демона любви и негодования, которого видно в слезах и смехе. Ему недоставало такого убеждения, которое было бы делом его жизни, картой, на которой всё поставлено, страстью, болью. В словах, идущих от такого убеждения, остаётся доля магнетического демонизма, под которым работал говорящий, оттого речи его беспокоят, тревожат, будят… <…> Но мы далеки от того, чтоб и Сенковского осуждать безусловно, он оправдывается той свинцовой эпохой, в которой он жил. <…> Это было всё бегство от Николая — как же тогда было не бежать? Мы не прощаем только тех, которые бежали в Третье отделение.

— Александр Герцен, «Very dangerous!!!», 1859

1860-е

Сенковский так же принадлежит николаевскому времени, как шеф корпуса жандармов, подслушивавший Дубельтом, как Клейнмихель, исправлявший высочайшие пути сообщения, как неприхотливая «Пчела», находившая даже в николаевском царствовании мёд, как комиссариат, постоянно победоносный над русской армией, как камелеопардал без задних ног — Панин, как Муравьёв, что вешает, Муханов, что на Висле, и пр. и пр. Положение Сенковского было поэтичнее и независимее этих государственных квартальных, он не был в самом деле на службе, а с горя и по влеченью создал себе место вроде императорского и царского Мефистофеля. Именно в этом качестве он и затеял журнал, который было вредно читать, и — Geist des Widerspruchs — назвал его «Библиотекой для чтения». Основная программа его была проста — она была целиком взята из разговора Мефистофеля с студентом. <…> Желчевая, закусившая удила насмешка Сенковского была месть, была досада, отражение обстоятельств, отрицательное раскаяние в своей слабости, была маской, — но никогда не была убеждением;..

— Александр Герцен, «„Библиотека“ — дочь Сенковского», 1860

	Я <…> не проклинаю свистунов; и Ульрих фон Гуттен был свистун, и Вольтер был свистун; <…> у нас на Руси <…> свистал Брамбеус, которому, вопреки громовой статье г. Дудышкина: «Сенковский — дилетант русской словесности», я не могу отказать ни в уме, ни в огромном таланте.:гл.III, 7
	— Дмитрий Писарев, «Схоластика XIX века», сентябрь 1861

Учёный человек, <…> именно в силу своей учёности, не мог бы быть в сороковых годах такой русской центральной натурой; он не вполне соответствовал бы той среде, на которую пришлось бы ему действовать; у него и у ней были бы различные интересы; гармонии бы не было, и, вероятно, не было бы обоюдного понимания. <…> Сенковский был не в пример учёнее <…> большей части своих русских современников; а какой след оставил он? Мне скажут, что его деятельность была бесплодна и вредна не потому, что он был учёный, а потому, что у него не было убеждений, что он был нам чужой, не понимал нас, не сочувствовал нам; против этого я спорить не стану, но мне кажется, что самый его скептицизм, его вычурность и гадливость, его презрительное глумление, педантство, холод, всё его особенности отчасти происходили оттого, что у него, как у человека учёного, специалиста, и цели и симпатии были другие, чем у массы общества. Сенковский был не только учён, он был остроумен, игрив, блестящ; молодые чиновники и офицеры восхищались им, особенно в провинции; но не того было нужно массе читателей, а того, что было нужно: критического и общественного чутья, вкуса, понимания насущных потребностей эпохи и, главное, жара, любви к меньшой, невежественной братии — у него и следа не замечалось. Он забавлял своих читателей, втайне презирая их, как неучей; и они забавлялись им — и на грош ему не верили.

— Иван Тургенев, «Воспоминания о Белинском», 1868

1870-е

Высоко, на высоте, неизмеримой с другими предметами в историко-филологическом факультете, стояло одно преподавание восточных языков, и это благодаря необыкновенной личности профессора Сенковского. <…> Память его удерживала, казалось, всё, что он когда-либо читал, видел или слышал; ум быстро вникал в сущность каждого предмета, за который он брался и сразу обливал светом то, что было темно для других. При этом игривое воображение, неистощимое остроумие, любознательность без границ и способность к труду неутолимая. Результатом такого соединения сильных и блестящих способностей явились, естественно, при хорошем направлении, данном его образованию с самого детства, огромная начитанность, поражавшая разнообразием и основательностью, глубокое знание языков всех важнейших народов Европы и Азии, вымерших или ещё существующих, и умение передавать свои сведения в самой привлекательной форме. В арабском и турецком языках, которые преподавал Сенковский в университете, приобрёл он такие сведения, что, заставь его судьба действовать не в России, а на мусульманском Востоке, он был бы в состоянии произвести в арабской и оттоманской словесности точно такой же переворот, какой сделан им был позже в русской.:гл.I, 4 <…> Доказательством тому, что Сенковский среди самых разнородных занятий, в которые вовлекло его издание «Библиотеки для чтения», не охладевал в любви к главной своей специальности, неопровержимо служит множество ученых статей о Востоке, напечатанных им в этом журнале.:предисл.

— Василий Григорьев, «Императорский Санкт-Петербургский университет за пятьдесят лет его существования», 1870

На передней стене, против входной двери, была в золотой раме огромная картина, изображавшая турецкую комнату и в этой комнате портрет (сильнейше польщённый живописцем) Осипа Ивановича Сенковского, в чалме и полном восточном одеянии, лежащего на массе бархатных подушек и курящего из кальяна. Под самой картиной был устроен низкий диван из бесчисленного множества сафьянных зелёных, красных и жёлтых подушек, и на этих подушках полусидел, полулежал сам Осип Иванович Сенковский, желтокофейный, рябой, с приплюснутым носом, широкими губами, которым словно вторила пара небольших заспанных бело-голубых глаз с желчными, как бы шафраном выкрашенными, белками. Голова великого Брамбеуса покрыта была тёмно-красной феской с синей кистью, а вся особа его облачена была в какую-то албанскую тёмно-синюю куртку поверх розовой канаусной рубашки, в широчайшие, кирпичного цвета шальвары, из-под которых виднелись носки ярко-жёлтых сафьянных бабушей. <…> в дополнение этого пёстро-арлекинского туалета, шальвары опоясаны были светло-зелёною кашемировой шалью с пёстрым донельзя бордюром. Левая рука барона Брамбеуса придерживала тонкий, гибкий ствол чубука, янтарный мундштук которого был у искривлённого рта, и изо рта этого, через чёрные зубы, исходила струйка ароматного дыма, наполнявшего комнату своим действительно упоительным запахом. На ковре стоял матовый хрустальный кальян с золочёными арабесками.:гл.I, 1

— Владимир Бурнашев, «Воспоминания об эпизодах из моей частной и служебной деятельности», 1872

[8 февраля 1847] года назначен был в университете торжественный акт для закрытия учебного года перед каникулами. На этот раз была объявлена прощальная диссертация проф. Сенковского «О древности имени русского». Собралось много почётных лиц, в том числе были министр народного просвещения князь Ширинский-Шихматов, один из архиереев, попечитель учебного округа, члены Академии наук и два или три сенатора; известные в то время писатели и учёные были также в полном комплекте. Ректор и все профессора — в парадных мундирах. Собрание происходило в большом университетском зале, сам этот зал и даже хоры были полны. По прочтении акта, у пюпитра, перед рядами кресел, стал какой-то господин, немец:гл.IV, 1, и заявил, что он адъюнкт профессора Сенковского, что последний нездоров и диссертацию свою поручил прочитать ему. Все слушали с напряжённым вниманием, так как Сенковский был в то время ещё в полном блеске своей писательской славы. С первых же страниц было видно, что положения свои автор основывает на этимологии собственных имён, названий стран, городов, рек и самих народов. Все удивлялись этому, помня, как часто Сенковский в своей «Библиотеке дл чтения» издевался над неудачными словопроизводными опытами и даже над этимологией вообще. Всё же это только как прелюдия вело к тому, что славянская нация, и во главе её русское племя, есть первенствующее между народами, как самое древнее; что вся Европа и большая часть Азии, в отдалённой древности, была скифская, главное же из племён скифских есть славяне, у древних прозванные скифами-хвастунами, потому что с незапамятных времён привыкли превозносить и славить сами себя. Что касается собственно имени русского, то, по словам автора, рукописи, заключающие самые убедительные доводы древности этого имени, находятся в Испании и заперты в одной башне известного мавританского дворца Альямбра, куда автор и посылает желающих проверить его сказание (!). <…> с самого начала чтения уже чувствовалась горькая ирония, и делалось ясным, что он, по тривиальному, но энергичному, выражению, дурачит почтенное собрание. Но когда адъюнкт, читая с невозмутимой германской флегмой, перешёл к тому месту, где автор утверждает, что вся древняя история есть не что иное, как хроника славянского племени и что летописцы перепутали только географические данные и названия местностей; когда сказал, что кампании Кира происходили в Белоруссии и главное сражение выиграно им близ города Орши, что подтверждается, кроме других этимологических выводов, тем, что и Наполеон в 1812 году признавал Оршу важным стратегическим пунктом; когда это было прочитано, то уже удержаться далее от смеху стало невозможным. <…> Первый встал с места министр народного просвещения, за ним поспешили удалиться архиерей и другие почётные лица, между тем как немец, совестливо выполняя свои долг, дочитывал до конца свою тетрадь, хотя никто не мог уже слышать ни слова. Между собранием пошли толки и рассуждения; одни говорили, что за такую кровную обиду, учинённую целому ученому сословию, следует автора примерно наказать; другие, напротив, утверждали, что это невозможно, потому что невозможно уличить автора в умышленной мистификации, в том, что он и сам не убеждён, что Кир сражался под Оршею.:гл.IV, 1

— Осип Пржецлавский

Присоединение к [псевдониму] титула тоже имеет свою анекдотивную причину, состоявшую в том, что тесть Сенковского, известный банкир барон Раль, носился со своей любимой идеей — передать зятю своё баронское достоинство. Сенковский всячески от этого дара отнекивался: ему вовсе не хотелось именоваться «барон Раль-Сенковский», но чтобы как-нибудь потешить старика, помешавшегося на своём буффонском баронстве, Сенковский произвёл в бароны Брамбеуса, а этот псевдоним с этим титулом затмил его настоящую фамилию.:гл.III, 3 — сомнительно:гл.III, 3

— Владимир Бурнашев, «Клуб русских анекдотистов и каламбуристов. Коренная причина знаменитого некогда псевдонима Барон Брамбеус», 1873

1880-е

Рассказывают, что кёнигсбергские жители поверяли часы по тому времени, когда Кант начинал свою утреннюю прогулку. Точно так же, если бы кто-нибудь в Петербурге забыл о наступлении первого числа, то ему напомнил бы об этом выход книжки журнала Сенковского. <…> Точно так же аккуратен был Сенковский в расплате с сотрудниками: гонорар за статьи выдавали в конторе или присылали на дом в самый день выхода новой книжки. Однажды в первых числах апреля [1848], когда во всю Неву шёл сплошной ладожский лёд и все мосты были сняты, поздно вечером явился ко мне рассыльный Сенковского с деньгами за напечатанные статьи и с новыми книгами для рецензий. Я думал, его послали из конторы, но с удивлением узнал, что он прямо от редактора с Васильевского острова. — Как ты попал? — спросил я. — Разве мосты наведены? — Какие мосты! — отвечал он. — Лёд страсть какой валит, и на яликах нет перевоза. Во весь день только один катер пробился у Чекуш, и то чуть не затёрло. — Да что ж тебе за неволя была переезжать? — Хуже неволи. Осип Иванович беспременно приказывают доставить деньги: хоть по льдинам шагай, а без того не смей воротиться.:гл.I, 6

— Александр Милюков, «Знакомство с Сенковским»

… в доме Усова <…> он занимал два этажа, и где строил свой известный клавикордион, долженствовавший заменить собою целый театральный оркестр, — на который было истрачено 100 000 р. с. и работала целая мастеровых под руководством известного Генча. Когда же в одну ночь, часов около двух, вздумали, наконец, испробовать сей инструмент, то он издал такие потрясающие звуки, что разбудил и поставил на ноги жителей всех соседних домов. Дали знать в квартал, что в доме Усова, на набережной, находится какой-то страшный зверь, которого рыкание страшит весь околодок. Явился в дом квартальный и, услышав, действительно, какой-то необыкновенный рёв, принял нужные предосторожности и вошёл в квартиру О. И. <…> на другой же день, говорят, дал расписку полиции в том, что пробовать свой инструмент в полном составе не будет, а лишь по частям, чтобы не беспокоить жителей соседних домов:гл.IV, 2. Легенда говорит, что он до того рассердился на такое распоряжение, что бросил заниматься дальнейшей постройкой своего клавикордиона; всё деревянное <…> велел сжечь, всё металлическое отправил на чердак, а из великолепного шкафа палисандрового дерева <…> сделана была отличная кровать для его супруги…

— Альберт Старчевский, «Последние десять лет жизни Барона Брамбеуса»

Я никогда не видел, чтобы он заходил в профессорскую комнату, а если ему случалось приезжать до начала лекции, то он выжидал звонка, сидя внизу, в университетском правлении. На всех своих товарищей он смотрел, как на лиц, совершенно ему незнакомых и не достойных внимания. <…> Даже встречая на экзаменах своего земляка профессора Мухлинского, Сенковский едва удостаивал его парой фраз и не иначе, как на французском языке. Как бы желая показать своё пренебрежение ко всему, что относилось до университета. <…> он позволил себе однажды <…> выходку против должности инспектора студентов. При аудиториях служил сторожем, едва ли не с самого основания университета, старый, едва передвигавший ноги, отставной солдат Платон. Не удостаивая беседой своих товарищей, профессор Сенковский нередко вступал в разговор с этим сторожем и однажды, спросив его, давно ли он состоит при университете, удивился, отчего по сие время не произвели его в инспектора.:гл.I, 2

— студент Санкт-Петербургского университета

Виссарион Белинский

	Как ни сладостен фимиам дружеских похвал, но всё приятнее услышать похвалу вчуже <…>. Все смертные подвержены слабостям, и у Барона Брамбеуса есть своя ахиллесовская пятка, и притом такая нежная, что для ней довольно и булавки, не только стрелы.
	— рецензия на повесть П. Павленки «Барон Брамбеус», февраль 1835

… если читателям этого журнала известно, что он не только поправляет и переделывает Бальзака, но даже укорачивает выпусками и оригинальные статьи, <…> то кто ж им поручится, что, читая статью иностранного учёного, они получают понятие о взгляде на известный предмет этого учёного, а не какого-нибудь неизвестного (или, пожалуй, и известного) рыцаря, который из-за знаменитого имени выставляет им свою незнаменитую личность?.. <…> все статьи «Библиотеки» <…> (исключая немногих оригинальных), отличаются каким-то общим характером и во взгляде и в изложении, а этот общий характер отличается каким-то провинциальным брамбеизмом. <…> Редактор «Библиотеки» хорошо понял это и, новый Протей, преображается по своей воле и в повествователя, и в учёного, и в критика, и в рецензента, и в составителя смеси; жаль только, что во всём этом он сохраняет один тон, одну манеру, один дух, употребляет одни замашки…

— «Ничто о ничём, или Отчёт г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы», март 1836

… не должно и не из чего нападать на Барона Брамбеуса и Тютюнджи-оглу: кто-то из них недавно объявил, что «Москва не шутит, а ругается», и я вывел из этого объявления очень дельное следствие, что как почтенный барон, так и татарский критик «не ругаются, а шутят», или, лучше сказать, «изволят потешаться». Теперь это уже ни для кого не тайна, и тех, для которых оба вышереченные мужи ещё опасны своим вредным влиянием, тех уже нет средств спасти. Постойте — <…> есть средство, есть, я нашёл его <…>! Для этого надобно, чтоб нашёлся в Москве человек со всеми средствами для издания журнала, с <…> деньгами, вкусом, познаниями, талантом публициста, светлостью мысли и огнём слова, деятельный, весь преданный журналу, потому что журнал, так же как искусство и наука, требует всего человека; надобно, чтобы этот человек умел возбудить общее участие к своему журналу <…>. «Брамбеус и юная словесность», статья г. Н. П-щ-ва, содержит в себе обвинения Брамбеуса в похищении идей и вымыслов из французской литературы, которую он так не жалует. <…> Вообще эта статья не произвела большого впечатления на публику. Причина этому заключается, вероятно, в том, что публика давно уже знала о похвальной привычке барона ловко и без спросу пользоваться чужою собственностию, давно уже понимала, что он не пишет, а «изволит потешаться»: следовательно, усилия г. критика казались ей напрасными…

— «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя», март-апрель 1836

	… он не помещает статей о других журналах и разборов чужих мнений, но при случае, к слову, бьёт их славно.
	— письмо М. А. Бакунину 1 ноября 1837

… можно сказать смело, что г. Сенковский сделал значительный переворот в русском языке; это его неотъемлемая заслуга. Как все реформаторы, он увлёкся односторонностию и вдался в крайность. Изгнавши <…> из языка разговорного, общественного, так сказать, комнатного, сии и оные, он хочет совсем изгнать их из языка русского, равно как и слова: объемлющий, злато, младой, очи <…> и пр. Увлекшись своею мыслию, он не хочет видеть, что слог в самом деле не один…

— «Литературные пояснения», июль 1838

• см. «Менцель, критик Гёте», январь 1840 — от слов «он издавал журнал» до конца абзаца

	Публика <…> «Сын отечества» <…> даже и не разрезывала… <…> обратимся к «Библиотеке для чтения», которая должна непосредственно следовать за «Сыном отечества».
	— «Русская литература в 1841 году», декабрь

	Кстати: статей гг. Сенковского и Барона Брамбеуса нет в «Русской беседе»! O tempora! o mores!
	— рецензия на 3-й том «Русской беседы», июль 1842

Некоторые <…> подвизались на сатирическом поприще если не с славою, то не без выгод иного рода; сатиру они считали своей монополией, смех — исключительно им принадлежащим орудием, — и вдруг остроты их не смешны, картины ни на что не похожи, у их сатиры как будто повыпадали зубы, охрип голос, их уже не читают, на них не сердятся, они уже стали употребляться вместо какого-то аршина для измерения бездарности… Что тут делать? Перечинить перья, начать писать на новый лад? — Но ведь для этого нужен талант, а его не купишь, как пучок перьев… Как хотите, а осталось одно: не признавать талантом виновника этого крутого поворота в ходе литературы и во вкусе публики, уверять публику, что всё, написанное им — вздор, нелепость, пошлость…

— «Русская литература в 1842 году», декабрь

	У Барона Брамбеуса нет ни дара творчества, ни юмора, но много таланта карикатуры, много того, что по-малороссийски называется жартованием, или жартом. <…> Если бы в [его] сатирических очерках было больше определённости в мысли, больше глубины и дельной злости, — их литературное значение имело бы большую важность.
	— «Русская литература в 1845 году», декабрь

	Увы! Барон и в самом деле уже не тот, что был, может быть, оттого, что теперь не та уже стала русская публика… Оно, если угодно, всё ещё потешно, но уж местами только, а в общем скучно и плоско.
	— «Сто русских литераторов. Том третий», август 1845

Фаддей Булгарин

• см. «Энциклопедическую фабрику фантастических изделий» 2 января 1834

До смерти наскучили мне сей и оный, тот и этот. Те сердятся за обнаружение безграмотности и шарлатанства; публика требует строгой и беспристрастной критики… Куда деваться?.. Еду в Персию. Прощайте. Выучусь болтать по-персидски и объявлю себя учёным ориенталистом. Стану преобразовывать русский язык на персидскую стать и из любви к азиятцам начну истреблять из истории европейские народы, славян, норманнов, нападу на учёную неметчину и так далее.:гл.II, 5

— рецензия на «Воспоминание о Персии 1834-1835 гг.» Ф. Корфа, 1 ноября 1838

Вообразите себе англичанина, француза или немца, вроде нашего <…> титулярного советника не у дел, с тою разницею, что эти господа иностранцы учились кое-чему <…>. Вот этому человеку объявляют, что надобно наполнить столько-то полос или колонн журнала политикой. Он берёт, например, Китай и на этой канве начинает вышивать свои узоры, т.е. чистую ложь. <…> Писака рассуждает с такой уверенностью, как будто он был на винтер-квартире в голове богдыхана и прогуливался по портфелям всех мандаринов. А этот китайский политик знает Китай только из краткой географии!:гл.II, 5

— «Философическое, анатомическое, патологическое и историческое жизнеописание журнала», 17 ноября 1838

Я изобрёл микроскоп, увеличивающий предметы в миллион триллионов раз. <…> посмотрите в мой микроскоп на голову этого журналиста <…>. Видите ли, между этим чёрным лесом кости черепа кажутся прозрачными. Через отверстие вы видите какую-то кисельную массу. Это мозг. В середине огромное пространство, в котором плавает наливочное животное или инфузория. Это его талант! Не велик, а как ужасно раздувается, как страшно разевает пасть, и хотя не имеет ни крыльев, ни головы, ни хвоста, а всё-таки брыкает и движется. <…> а между тем приятели хозяина этой головы провозглашают крошечное насекомое великим талантом. <…> Вы меня часто спрашивали, <…> как родятся взятки? Извольте взглянуть в мой микроскоп, сперва в голову, а потом в сердце почтенного Антона Прохоровича. Видите ли, с того самого места, где язык прикреплён к гортани, чрез весь мозг проходит цепочка, составленная из крючков и петелек. Цепочка эта прикреплена в середине сердца и от сердца тянется через всю правую руку и оканчивается в её кисти. В самом сердце лежит червь, ненасытный и недремлющий. Его усыпляют иногда, и то на короткое время, спиртными напитками, но за исключением этих промежутков червь беспрестанно кусает сердце и приводит в движение крючки и петельки, имеющие магнетическое свойство притягивать металл и ассигнации.:гл.II, 9

— «Святочная игра в последний день 1839 года»

Александр Никитенко

Расставаясь с Вами и, вероятно, навсегда на литературном поприще, я не могу, однакож, скрыть перед Вами огорчения, возбуждённого во мне способом, какой употреблён для удаления меня из редакции. <…> Я не понимаю, к чему нужны были извилистые и околичные пути, когда можно было всегда достигнуть цели прямым и естественным образом. <…> Наконец, в прошедшую субботу, я получил от Вас записку, написанную таким диктаторским смешным тоном, который даже не мог меня рассердить, а только удивил.

— письмо Сенковскому, 7 апреля 1841

Дневник

1827

Профессор Сенковский отличный ориенталист, но, должно быть, плохой человек. Он, по-видимому, дурно воспитан, ибо подчас бывает крайне невежлив в обращении. Его упрекают в подобострастии с высшими и в грубости с низшими. Он не любим ни товарищами, ни студентами, ибо пользуется всяким случаем сделать неприятное первым и вред последним. Природа одарила его умом быстрым и острым, которым он пользуется, чтобы наносить раны всякому, кто приближается к нему. Один из казённокоштных студентов <…> был выведен из себя оскорбительными выходками декана своего факультета, Сенковского и решился больше не посещать его лекций. Это взбесило последнего. Не умея и не желая заставить любить слушателей свои лекции, он вздумал гнать их туда бичом. Увидев как-то студента, о котором говорено выше, он начал бранить его самым неприличным образом и в порыве злобы сказал в заключение: — Я сделаю то, что вас будут драть розгами: объявите это всем вашим товарищам. Не говорите мне об уставе — я ваш устав. <…> Товарищи бросились ко мне с просьбой довести до сведения попечителя о неприличном поступке Сенковского и о пагубных последствиях, могущих произойти от его дерзостей. <…> Попечитель велел ректору объявить Сенковскому выговор. Должно полагать, что последний теперь перестанет обращаться с людьми так же бесцеремонно, как с египетскими мумиями, от которых нечего ждать отпора.:гл.I, 4 — 14 апреля

… я пошёл в Академию художеств. <…> А это кто лежит в турецком платье и чалме? Я угадываю, но с трудом, что это наш ориенталист Сенковский: он мало похож. — 2 сентября

Не много людей, одарённых умом столь метким и острым. Он необыкновенно быстро и верно подмечает в вещах ту сторону, с которой надо судить о них в применении к разным обстоятельствам и отношениям. Но характер портит всё, что есть замечательного в уме его. Последний у него подобен острию оружия в руках диких азиатских племён, с которыми он сблизился во время своего путешествия по Азии <…> подобно иным животным, неукротимым по самой природе своей, он точно рождён, чтобы на всё и на всех нападать, — и это не с целью причинить зло, а просто чтобы, так сказать, выполнить предназначение своего ума, чтобы удовлетворить непреодолимому какому-то влечению. Естественно, он не любим, на что сам, однако, смотрит без негодования, как бы уверенный, что между людьми нет других отношений, кроме непрестанной борьбы, и он, с своей стороны, воюет с ними не за добычу, а как бы отправляя какую-то обязанность или ремесло.:гл.I, 4 — 23 декабря

1834

С Сенковским кому бы то ни было опасно соперничать в ядовитости. — 7 января

… наши почтенные литераторы взбеленились, что Смирдин платит Сенковскому 15 тысяч рублей в год. Каждому из них хочется свернуть шею Сенковскому, и вот я уже слышу восклицания: «Как это можно! Поляку позволили направлять общественный дух! Да он революционер! Чуть ли не он с Лелевелем и произвели польский бунт!»:гл.I, 10 — 8 января

На Сенковского поднялся страшный шум. Все участники в «Библиотеке» пришли в ужасное волнение. Разнёсся слух, будто он позволяет себе статьи, поступающие к нему в редакцию, переделывать по-своему. Судя по его опрометчивости и характеру, довольно дерзкому, это весьма вероятно. У меня сегодня был Гоголь-Яновский в великом против него негодовании. — 10 января

На Сенковского, наконец, воздвиглась политическая буря. Я получил от министра приказание смотреть как можно строже за духом и направлением «Библиотеки для чтения». Приказание это такого рода, что если исполнять его в точности, то Сенковскому лучше идти куда-нибудь в писари, чем оставаться в литературе. Министр очень резко говорил о его «полонизме», о его «площадных остротах» и проч.:гл.I, 10 — 16 января

Князь возвратил ему просьбу и успокоил его тем, что буря, на него воздвигнутая, временная. Буря эта, однако, привела его в ярость, он рассвирепел как тигр, за которым гонялись, уязвляя его.:гл.I, 10 — 27 января

Сенковский — человек чрезвычайно раздражительный. Он за каждую безделицу бесился на своих людей и выходил из себя, хотя они служили очень хорошо. — 25 февраля

Николай Полевой

	С этим несносным Сенковским нельзя иметь дела. <…> ни за что не соглашусь быть долее его сотрудником. Вокруг него какая-то адская атмосфера, и страшно пахнет серою, хотя он беспрестанно курит лучшие сигарки.:гл.II, 11
	— письмо К. А. Полевому, ноябрь 1837

Долго ли в властвовать Брамбеусу? Он сел и ездит на нас, и если «Сын отечества» теперь не подобьёт глиняных ног этого Ватиканского кумира, то пеняйте на себя, русские литераторы. Я приложу все силы делать, сколько могу, лучше; берусь за работу руками и ногами. Это будет мой последний литературный подвиг, причём — или сделаю что-нибудь хорошее и спасу Русь православную от нашествия ляха, или паду и не восстану.:гл.II, 7

— письмо А. Ф. Вельтману 20 декабря 1837

… великое неравенство учёной и литературной части в «Библиотеке», нам кажется, <…> происходит всего более от страсти редактора шутить. Да, шутка — болезнь его, страсть его. Читая «Библиотеку», уверяетесь, что ему недоступны другие страсти и ощущения — он бесстрастен и беспристрастен, пока не вздумает шутить, а, к несчастью, он только о том, по-видимому, и думает. <…> издатель не подарил нас в прошлом году ни одною собственною статьёю, ни учёною, ни литературною. Неужели он думает, что Московский европеец, Идеал, Женщина-писательница, Елена Г-ская красавица, Трактат о висте, Катенька — могли заменить прежние остроумные шалости барона Брамбеуса? Неужели барон Брамбеус уже всё выписал и выписался?

— «Очерк русской литературы за 1837 год», февраль 1838

… я почитаю О. Сенковского вредным для русской литературы человеком и, дорожа честью русской литературы, постараюсь остановить пагубное его влияние, которое сказывается в следующем: 1. он ввёл у нас отвратительную литературную симонию и сделал из литературы куплю; 2. он портит русский язык своими нововведениями, вовсе не умея писать по-русски; 3. он ввёл в моду грубую насмешку в критике и обратил её без пощады на всех, даже на самые святые для человека предметы, развращая при том нравы скарроновскими повестями и ругательными статьями; 4. он вводит в науки грубый эмпиризм и скептицизм, отвергает философию и всякое достоинство ума человеческого; 5. он берёт на себя всезнание, ошибается, отпирается, утверждает небылицы и всё это прикрывает гордым самоуверением; 6. он до того забылся, что считает себя вправе указывать всем другим, учёным и летераторам, берётся за всё и, не имея ни достаточных познаний, ни времени, ни способов, заменяет всё это — дерзостью, самохвальством и тем портит наше юное поколение, приводя в замешательство даже умных и почтенных людей. <…> Может быть, он почтенный семьянин, усердный сын отечества, добрые друг, благотворитель ближних — это до меня не касается, я говорю о Сенковском-литераторе. Если он во всём вышеупомянутом искренно покается и переменит свои поступки, я готов с ним помириться и мои преследования прекращу. Письмо это можете показывать кому угодно, и самому О. И. Сенковскому…

— письмо Ф. В. Булгарину 2 апреля 1838

… редактор наложил право нестерпимого цензорства на все мои статьи, переделывал в них язык по своей методе, переправлял к ним, убавлял из них, и многое являлось в таком извращённом виде, что, читая «Библиотеку для чтения», иногда вовсе я не мог отличать: что такое хотел я сказать в той или другой статье? Не говорю о статьях библиографических — библиография «Библиотеки для чтения» вообще была беспрерывною шуткою, я не дорожил ею и отдал её на жертву прихоти редактора, но переделке подверглись и все большие статьи.

— «Несколько слов от сочинителя» (предисловие «Очеркам русской литературы»), 1839

XX век

Несмотря на разнообразие и специальность вопросов, которые Сенковский обсуждал в [научных] статьях, все они написаны с большим знанием дела, ясно, удобопонятно, талантливо и в некоторых случаях даже блестяще. <…> Не отрицая несомненных заслуг Сенковского на поприще просвещения, нельзя не сказать, однако, что сделал он гораздо меньше, чем мог сделать. По своим познаниям он стоял выше не только Н. А. Полевого, но даже Белинского, а между тем, по результатам деятельности его даже нельзя сравнивать с этими писателями. Причина такого явления заключается в отсутствии твёрдых убеждений и собственного миросозерцания. Он много читал, многому учился, но мало думал. Вся умственная деятельность его была направлена на запоминание.

— Владимир Боцяновский, статья в ЭСБЕ, 1900

Русские журналисты, как Сенковский, с 35 000 экземпляров тиража, всё ещё остаются непонятыми, так как они читаются вне своего журнала. Вместо исследования журнальной формы мы утверждаем только, как нечто прочное, те отзывы, которые давали журналисты друг другу в процессе своей работы. Поэтому совершенно не удивительно, что мы презираем Сенковского, — удивительно только, что мы не считаем Орлова классиком: ведь его хвалил Пушкин. «Библиотека для чтения» — ещё не описанный русский классик.

— Виктор Шкловский, «Журнал как литературная форма», 1924

	Для Сенковского победа новой капиталистической общественности [в нач. 1830-х] — свершившийся факт, и поэтому всякое помещичье-дворянское фрондёрство представляется ему настоящим анахронизмом.
	— Николай Мордовченко, «Гоголь и журналистика, 1835—1836 гг.», 1936

	… барон Брамбеус. Этот персонаж получил собственное лицо и собственную биографию, нечто аналогичное Козьме Пруткову. Литературному уху при слове «барон» сразу слышится — Мюнхгаузен. И хотя это далеко не одно и то же — некоторое сходство действительно есть. Брамбеус тоже дорого не возьмёт, чтобы выдать самую что ни на есть небылицу.
	— Всеволод Ревич, «Не быль, но и не выдумка», 1971, 1979

Фельетонист и мистификатор включает читателя в активное восприятие вещи, причём добивается не единого, а именно многообразного восприятия, сталкивает разные восприятия — и иронизирует над всеми. Так он поступает и со своим собственным псевдонимом — «барон Брамбеус»: читатели могли, в зависимости от уровня культуры, видеть в нём либо «настоящего» барона, либо мистификацию, оценивать лубочность «Брамбеуса» или считать это «серьёзным» псевдонимом и т. д. Булгарин «учил публику», не дифференцируя её; Сенковский — скептик и релятивист — не рассчитывает на единое понимание, но пытается извлечь эффект из самой возможности разных пониманий.

— Вадим Вацуро, «От бытописания — к поэзии действительности», 1973

Барон Брамбеус возник как шутка в одном из фельетонов цикла «Петербургские нравы»: «Мой приятель, Барон Брамбеус, шёл по Невскому проспекту и думал о рифме, которой давно уже искал: <…> куропатки?.. берёт взятки!» Это — Барон Брамбеус со стороны, со взгляда «извне» некоего повествователя. Шутливо-литературное «говорящее» имя и титул — намек на внелитературную данность, к которой никак — даже в очень серьёзном предмете — нельзя отнестись без снисходительной усмешки. Это — непременно литератор, живущий в мыслях о «рифме» и представляющий себе жизнь сквозь призму словесных ассоциаций. Это — непременно «барон»: лицо с «необязательным» титулом, «барин» неопределённого рода занятии, личность, свободная от дел и условностей. Это, наконец, — «Брамбеус», нечто непонятное, «барабанно» звучащее, нечто лубочное и привлекательное: уже в самом имени есть какая-то задиристость и необязательность, что-то вроде материализовавшегося каламбура. <…> В сущности, Сенковский — это оборотная сторона Обломова. Личность без убеждений, человек без позиции — это ведь тоже позиция. Можно, как Обломов, лежать на диване и ничего не делать, а можно делать очень много и хвататься за все на свете — и не выйти из этого порочного «обломовского» круга.

— Вячеслав Кошелев, А. Е. Новиков, «…Закусившая удила насмешка…»

В последние годы будто плотину забвенья вдруг прорвало: вышло один за другим несколько сборников дореволюционной русской фантастики, о коей раньше никто вроде бы и слыхом не слыхивал. <…> И вот уже издательство «Советская Россия» объявило подписку на двадцатитомник «Русская фантастика XI–XX веков». Но даже это событие затмилось в сознании тех, кто постарше, тремя громоносными известиями. Первое: опубликованы трёхсоттысячным тиражом и в один день раскуплены «Сочинения Барона Брамбеуса» Сенковского. Второе: вот-вот появится на прилавках «Чёрная женщина» Греча <…>. Третье: <…> фантастические поделки пресловутого Булгарина входят в состав его увесистого однотомника… <…> реабилитация «пресловутой троицы» Булгарин — Греч — Сенковский сродни метафизическому чуду <…>. Ему что Пифагор, что китайский мандарин, что классицизм вкупе с романтизмом, что собственное детище ориенталистика, — над всем он потешается, всё высмеивает беспощадно, всех мистифицирует, даже самого себя помещая в ад! <…> Хотели того современники или нет, но, играючи, как бы мимоходом, с улыбочкой, ухмылочкой, Сенковский составил реестр всех пороков общества <…> в формах причудливых, ирреальных, но ведь и впрямь «в России истина почти всегда имеет характер фантастический».<…> Современникам казалось, что он воюет с ветряными мельницами. Никто, кроме него, не подозревал, что внутри этих мельниц беспощадно действует хитроумная система «из зубчатых колёс, поршней и вертящихся камней», — система, олицетворяющая земное зло. Одинокий стрелок победил в этой борьбе. Но о его победе мы узнаём полтора столетия спустя.

— Юрий Медведев, «…И гений, парадоксов друг», 1990

Отдельные статьи

• См. Категория:Литература об Осипе Сенковском
• Нестор Кукольник и Осип Сенковский
• Рецензии Осипа Сенковского в «Библиотеке для чтения»#О рецензиях