Алексей Васильевич Тимофеев (1812)

Алексей Васильевич Тимофе́ев (15 (27) марта 1812 — 1 (13) июля 1883) — русский поэт и прозаик.

Алексей Васильевич Тимофеев (1812)

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Цитаты

	Поведёшь, бывало, гаркнувши, Усом чёрным, молодецким — Красна девица огнем горит, Дочь боярска тает в полыми! Прикушу тебя, косматая, — Басурманин злой с коня летит, Дряблый немец в норы прячется! — обработка вариантов народной песни
	— «Борода», 1843

	Чёрны очи, ясны очи! Из-под соболей-ресниц <…>. Вдруг зажгутся, запылают — Загорится страсти ад. Вдруг померкнут, потухают — И слезами заблестят.
	— «Чёрны очи, ясны очи», 1847

	В годину печалей, тоски и ненастья, Гонимый судьбою, презренный людьми, Закованный в цепи тяжёлой неволи, Поэт безотрадный, небесный богач, Громады сокровищ с слезами выносит, И, в чёрную полночь, дрожащей рукой В сырую могилу с собой зарывает, И просит покоя под мирной землёй.
	— «Клад», 1874

XII песен

Первые два отделения сборника вышли в 1833 году, третье — в 1834, все потом вошли в «Песни».

	Спи малютка, Спи спокойно, Баю, баиньки, баю! Жили, были Брат с сестрою. Демон в брата Поселился; Брат в сестрицу Вдруг влюбился. Клара с братом Разлучилась, Клара в келью Заключилась. <…> В мрачном лесе Через месяц, Путник встретил Труп холодный. Труп был чёрен. Уголь углем; Вместо носа, Кость да яма, Рот исклёван Ястребами; Лоб источен Весь червями; Возле трупа Нож булатный…
	— «Колыбельная песенка (Любительницам чрезвычайно страшного)», 1832 или 1833

	Не удивляйся, милый мой, Что я угрюмый и немой, Среди забав, во цвете лет, Смотрю так холодно на свет! Одним приёмом выпил я Всю чашу сладкого питья, И на холодном, мутном дне Одна лишь желчь осталась мне.
	— «Мизантроп», между 1830 и 1833

	Говорят, есть страна, Где не сеют, не жнут, Где всё песни поют. <…> Где всё есть напрокат: И друзья и жена, И парча и родня. Где всё лезет, ползёт, Тихомолком, тайком, Всё бочком, червячком. Где сквозь солнце льёт дождь, Где всегда маскарад: Пой, пляши — рад не рад.
	— «Простодушный»

	Венчала нас полночь Средь мрачного бора; Свидетелем были Туманное небо Да тусклые звёзды; Венчальные песни Пропел буйный ветер Да ворон зловещий; На страже стояли Утёсы да бездны, Постель постилали Любовь да свобода!..
	— «Свадьба», 21 февраля 1834

	Скучно, душно, ветры буйные, Жить в темнице разукрашенной, Видеть небо всё туманное, Слышать песни всё зловещие. Всюду светит солнце красное, Есть повсюду люди добрые; Но нигде нет другой родины, Нет нигде её радушия.
	— «Тоска по отчизне», между 1830 и 1833

Песни (1835)

Если б можно было сделать, Чтоб, в грамматике людей, Бог дал более согласных И поменьше запятых; Чтоб отныне и вовеки, С разрешения судьбы, Существительное имя Было истина у всех, С прилагательным — святая И с числительным — одна, Без пустых местоимений, И без грозных падежей! Чтоб наречье было просто, Как наречие детей, Без страдательных глаголов, Без предлогов, без прикрас; Чтоб союз и был союзом, А не вывеской одной, Без условного уж если б, И холодного или; Чтоб святое междометъе Вылетало от души, А не так, как ныне в свете!..

— «Грамматика»

	Здесь всё мрачно, всё здесь дико, Всюду пусто, всюду тихо. Каркай, ворон, квакай, жаба, Пойте, войте, духи ада!
	— «Отверженный»

О Тимофееве

Он одарён пламенным воображением, энергией и талантом писателя. Доказательством того служат его «Поэт» и «Художник», две пьесы, исполненные мысли и чувств. Он совершенно углублен в самого себя, дышит и живёт в своём внутреннем мире страстями, которые служат для него источником мук и наслаждений. Службой он почти не занимается, и может не заниматься, потому что имеет деньги и не имеет русского честолюбия, то есть страсти к чинам и орденам. Всегда задумчив, с привлекательной физиономией. <…> Первоначально нас свела цензура. Я не мог допустить к печати его пьес без исключений и изменений: в них много новых и смелых идей. Везде прорывается благородное негодование против рабства, на которое осуждена большая часть наших бедных крестьян. Впрочем, он только поэт: у него нет никаких политических замыслов. <…> Цензурные споры наши не имели никакого влияния на нашу дружескую связь. <…> В прошедшем году я пропустил его драму «Счастливец». Пока она печаталась, направление нашей цензуры так изменилось, что эта пьеса не может быть выпущена без дурных последствий для меня. Я не имею права её остановить, ибо она уже вся напечатана. Тимофеев мог бы требовать её выпуска. Из этого возник бы шум, я сделался бы жертвою его или же должен был бы принять на себя типографские издержки. Тимофеев сам предложил мне приостановить выпуск его драмы. Теперь она лежит в моём столе, выжидая удобной минуты выползти на свет.

— Александр Никитенко, дневник, 11 июня 1834

Встретил недавно T., бывшего некогда литератором, но уже давно не появлявшегося в печати. Я не видел его лет пятнадцать и насилу мог узнать. Лицо его, некогда довольно приятное, теперь точно опухло и заплыло жиром. Он женился, разбогател, взяв за женою огромное имение, не служит, отъедается и отпивается, то в своих деревнях, то в Москве. Это был большой писака! Писание у него было род какого-то животного процесса, как бы совершавшегося без его ведома и воли. Он мало учился и мало думал, но как под мельничным жерновом у него в мозгу всё превращалось в стихи, и стихи выходили гладкие, иногда в них присутствовала мысль — но всё-таки, кажется, без ведома автора. Журналы наполнены были его стихами. Он издал три тома своих сочинений с портретами — и вдруг замолчал и скрылся куда-то. Но вот теперь выплыл с семьёй, с деньгами и с брюхом — уже без стихов. Впрочем, виноват, стихи есть. У него со временем развилось странное направление, он писал и прятал всё написанное. У него полны ящики исписанной бумаги, которые он мне показывал. — Что же вы не печатаете? — опросил я его. — Да так, — отвечал он, — ведь я пишу, потому что пишется. Несмотря на это, он, однако, любит кому-нибудь читать свои произведения.

— Александр Никитенко, дневник, 28 марта 1856

	Возле Сенковского был кружок молодых литераторов, которых он губил, развращая их вкус. Они ввели стиль, казавшийся с первого взгляда блестящим, а со второго — фальшивым. В поэзии петербургской, или, ещё лучше, в васильеостровской (Нечто вроде Латинского квартала, где живут главным образом литераторы и артисты, неизвестные в других частях города.), в этих истерических образах, порождённых <…> Тимофеевыми и др., не было ничего жизненного, реального. Подобные цветы могли расцвести лишь у подножья императорского трона да под сенью Петропавловской крепости.
	Sênkofski avait êtê entourê d'un cercle de jeunes littêrateurs qu'il perdait en corrompant leur goût. Ils introduisirent un genre qui paraissait brillant à la première vue et frelatê à la seconde. Poêsie de Pêtersbourg, ou mieux encore de Vassilei-Ostrov (Une sorte de Quartier Latin, centre d'habitation des hommes de lettres et d'artistes, inconnus dans les autres parties de la ville.), il n'y avait rien de vivant, de rêel dans les images hystêriques qu'êvoquaient les <…> Timo-fêieff etc. De pareilles fleurs ne pouvaient s'êpanouir qu'aux pieds "du trône impêrial et à l'ombre de la forteresse de Pierre et Paul.
	— Александр Герцен, «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года», 1851

Виссарион Белинский

В этом сочинении есть мысль, и мысль прекрасная, поэтическая. Но исполнение этой мысли весьма неудачно; автор хотел изобразить жизнь художника в борьбе с людьми, обстоятельствами, судьбой и самим собою и написал довольно большую книгу, которая наполнена общими местами и до крайности утомляет читателя <…>. Причина очевидна: он не составил себе ясной, отчётливой, глубокой и верной идеи о художнике; <…> он смотрит на художника с той жалкой и устарелой точки зрения, с которой у нас вообще смотрят на этот предмет, больше по привычке; <…> по общепринятому мнению многих наших авторов и литераторов, художник непременно должен быть чудаком, оригиналом, который со всеми бранится, ни с кем не может ужиться, который беспрестанно вдохновён, восторжен <…>. Вообще надо заметить, что художник у нас — ещё загадка, неуловимая, как женщина, и его невозможно подвести под общие черты. <…> «Художник» г-на Т. м. ф. в. а отзывается часто слишком заметным подражанием прекрасной повести г. Полевого «Живописец».

— рецензия на «Художника», июль 1835

Г-н Тимофеев принадлежит к числу самых деятельных и неутомимых наших поэтов: стихотворение за стихотворением, фантазия за фантазиею, повесть за повестью — успевай только читать! Право, с таким трудолюбием, с такою неутомимостью можно поставить критику в совершенный тупик: бедная не в силах будет следить за развитием поэта и преследовать его успехи… <…> у наших писателей деятельность редко бывает признаком силы и разносторонности таланта, прочтя и оценя одно их произведение, можно не читать и не оценивать остальных, <…> в полной уверенности, что они пишут одно и то же, и всё так же. Нам кажется, что г. Тимофеев принадлежит к числу таких писателей. <…> Несмотря на всё видимое разнообразие его произведений, они чрезвычайно похожи друг на друга, они все сравнены уровнем посредственности. В некоторых из его стихотворений легко заметить блёстки ума; но чувства, но фантазии — нет и следов! <…> он иногда не чужд идей, <…> но все эти идеи не проходят чрез фантазию; всё мертво, холодно, бездушно, вяло; всё показывает, что он делает свои стихи и, может быть, дойдёт до искусства делать их хорошо <…>. Но поэтом, художником он никогда не будет, потому что до этого нельзя достигнуть ни навыком, ни ученьем, ни прилежанием, ни даже смертельною охотою. <…> Всё, что мы сказали о г. Тимофееве как поэте, по поводу его мелких стихотворений, всё это оправдывается, как нельзя лучше, и его фантазиею «Елисавета Кульман». Это произведение решительно ничтожно. Автор имел претензию возвысить нашу душу, умилить и растрогать, представя нам гения помазанника провидения, и — насмешил до слёз. Этак не поминают покойников!.. <…> г. Тимофеев представляет нам душу гения-поэта, гения-художника — и его пьеса не есть поэтический анализ души художника: нет, это какая-то фантасмагория, смелая по своей идее, достойная бога Аполлона и опасная для Икаров… <…> Елизавета Кульман, без всякого сомнения, была явлением необыкновенным, не как поэт, не как художник, а просто как какое-то чудо природы, <…> она не была даже версификатором, не только поэтом <…>. На память Елизаветы Кульман можно написать элегию или другое какое-нибудь лирическое стихотворение; но написать такую фантасмагорию и заставить все силы природы, небо, землю и ад принять участие в жизни этой необыкновенной, но отнюдь не гениальной девушки, значит оскорблять её память. Такого рода фантасмагория могла б представить <…> таких людей, в гениальности которых убеждено всё человечество; если б такая фантасмагория была и неудачна, по крайней мере в ней был бы смысл. <…> фантазия г. Тимофеева, лишённая даже призрака поэзии, написана очень гладкими и бойкими стихами; что и в ней, как во всех произведениях г. Тимофеева, играют не последнюю роль вороны: г. Тимофеев очень любит ворон!

— рецензия на его стихи

	По причине стихотворного бесплодия в современной русской литературе, отделение [«Русской словесности»] «Библиотеки для чтения» всегда было крайне слабо. Г-н Тимофеев — всегдашний и неутомимый поставщик для этого отделения, — можно судить, каково оно!
	— «Русские журналы», февраль 1839

«Какого же это г. Тимофеева? — спрашивают нас изумлённые читатели, — мы не помним никакого г. Тимофеева…» Как не помните? (отвечаем мы). Да того самого, что печатал в «Библиотеке» и песни, и элегии, и поэмы, и мистерии… <…> этот г. Тимофеев был провозглашён «Библиотекою» прямым наследником таланта Пушкина и что этот г. Тимофеев издал свои песни, элегии, поэмы и мистерии в четырёх томах, с своим портретом. Где теперь этот г. Тимофеев или где теперь эти четыре тома с песнями, элегиями, поэмами, мистериями и портретом г. Тимофеева, — мы так же не знаем, как не знает и публика. Это горестное обстоятельство повергло было нас в унылые размышления о суете поэтической славы в сём треволненном мире, о непрочности патентов на бессмертие, выдаваемых иным поэтам приятельскими журналами, и о многом другом; мы готовы были даже предаться отчаянию, которое было так сильно, так сокрушительно, что чуть было не заставило нас пуститься отыскивать четыре без вести пропавшие тома…

— рецензия на стихотворения М. Демидова, август 1842