Трудно быть богом

«Трудно быть богом» — социально-фантастическая повесть братьев Стругацких из цикла про Мир Полудня, написанная в 1963 году и опубликованная в следующем. Процитирована в «канонической» редакции, исправившей цензуру. В 1989 году Аркадий Стругацкий написал по её мотивам пьесу «Без оружия».

Трудно быть богом

Статья в Википедии

Цитаты

Пролог

Пашка изобразил спиной презрение и неповиновение.

— Автомобильный знак, — сказал Пашка. — «Въезд запрещён». — «Кирпич», — пояснил Антон. <…> — А зачем тогда дорога? — спросила Анка. Пашка пожал плечами. — Это же очень старое шоссе, — сказал он. — Анизотропное шоссе, — заявил Антон. <…> — Движение только в одну сторону. — Мудры были предки, — задумчиво сказал Пашка. — Этак едешь-едешь километров двести, вдруг — хлоп! — «кирпич». И ехать дальше нельзя, и спросить не у кого. — Представляешь, что там может быть за этим знаком! — сказала Анка. — см. эпилог

Глава 1

Может быть, книгочей. Беглец. Изгой. <…> По тёмной равнине королевства Арканарского, озаряемой заревами пожаров и искрами лучин, по дорогам и тропкам, изъеденные комарами, со сбитыми в кровь ногами, покрытые потом и пылью, измученные, перепуганные, убитые отчаянием, но твёрдые как сталь в своём единственном убеждении, бегут, идут, бредут, обходя заставы, сотни несчастных, объявленных вне закона за то, что они умеют и хотят лечить и учить свой изнурённый болезнями и погрязший в невежестве народ; за то, что они, подобно богам, создают из глины и камня вторую природу для украшения жизни не знающего красоты народа; за то, что они проникают в тайны природы, надеясь поставить эти тайны на службу своему неумелому, запуганному старинной чертовщиной народу… Беззащитные, добрые, непрактичные, далеко обогнавшие свой век… <…> — Кто ты такой и откуда? — спросил Румата. — Меня зовут Киун, — печально сказал горожанин. — Я иду из Арканара. — Бежишь из Арканара, — сказал Румата, наклонившись. — Бегу, — печально согласился горожанин. <…> — Киун… — произнёс он. — Я знавал одного Киуна. Продавец снадобий и алхимик с Жестяной улицы. Ты его родственник? — Увы, да, — сказал Киун. — Правда, дальний родственник, но им всё равно… до двенадцатого потомка. <…> — Обвиняется и повинен в ужасных, непрощаемых преступлениях против бога, короны и спокойствия! <…> — Язык простолюдина должен знать своё место. Бог дал простолюдину язык вовсе не для разглагольствований, а для лизания сапог своего господина, каковой господин положен простолюдину от века, <…> а если язык простолюдина лижет не тот сапог, <…> то язык этот надлежит удалить напрочь, ибо сказано: «Язык твой — враг мой»… Киун, прячась за круп лошади, широко шагал рядом. Краем глаза Румата видел, как блестит от пота его лысина. — Стой, говорят! — заорал штурмовик. Было слышно, как он, гремя топором, катится по ступеням, поминая разом бога, чёрта и всякую благородную сволочь. Человек пять, подумал Румата, поддёргивая манжеты. Пьяные мясники. Вздор. Они миновали корчму и свернули к лесу. <…> — Было бы скучно проехать столько миль и ни разу не подраться. Неужели тебе никогда не хочется подраться, Киун? Всё разговоры, разговоры… — Нет, — сказал Киун. — Мне никогда не хочется драться. — В том-то и беда, — пробормотал Румата…

Он вспомнил вечерний Арканар. Добротные каменные дома на главных улицах, приветливый фонарик над входом в таверну, благодушные, сытые лавочники пьют пиво за чистыми столами и рассуждают о том, что мир совсем не плох, цены на хлеб падают, цены на латы растут, заговоры раскрываются вовремя, колдунов и подозрительных книгочеев сажают на кол, король, по обыкновению, велик и светел, а дон Рэба безгранично умён и всегда начеку. «Выдумают, надо же!.. Мир круглый! По мне хоть квадратный, а умов не мути!..», «От грамоты, от грамоты всё идёт, братья! Не в деньгах, мол, счастье, мужик, мол, тоже человек, дальше — больше, оскорбительные стишки, а там и бунт…», «Всех их на кол, братья!.. Я бы делал что? Я бы прямо спрашивал: грамотный? На кол тебя! Стишки пишешь? На кол! Таблицы знаешь? На кол, слишком много знаешь!», «Бина, пышка, ещё три кружечки и порцию тушёного кролика!» А по булыжной мостовой — грррум, грррум, грррум — стучат коваными сапогами коренастые красномордые парни в серых рубахах, с тяжёлыми топорами на правом плече. «Братья! Вот они, защитники! Разве эти допустят? Да ни в жисть! А мой-то, мой-то… На правом фланге! Вчера ещё его порол! Да, братья, это вам не смутное время! Прочность престола, благосостояние, незыблемое спокойствие и справедливость. Ура, серые роты! Ура, дон Рэба! Слава королю нашему! Эх, братья, жизнь-то какая пошла чудесная!..»

Отец Кабани сидел неподвижно, положив обвисшее лицо на ладони. Мохнатые полуседые брови его свисали над щеками, как сухая трава над обрывом. Из ноздрей крупнозернистого носа при каждом выдохе со свистом вылетал воздух, пропитанный неусвоенным алкоголем. <…> — Ящик! <…> Это мы говорим, будто мы выдумываем. На самом деле всё давным-давно выдумано. Кто-то давным-давно всё выдумал, сложил всё в ящик, провертел в крышке дыру и ушёл… Ушёл спать… Тогда что? Приходит отец Кабани, закрывает глаза, с-суёт руку в дыру. <…> Х-хвать! Выдумал! Я, говорит, это вот самое и выдумывал!.. А кто не верит, тот дурак… Сую руку — р-раз! Что? Проволока с колючками. Зачем? Скотный двор от волков… Молодец! Сую руку — дв-ва! Что? Умнейшая штука — мясокрутка называемая. Зачем? Нежный мясной фарш… Молодец! Сую руку — три! Что? Г-горючая вода… Зачем? С-сырые дрова разжигать… <…> Кто сложил все в ящик — он знал, для чего это выдумано… Колючки от волков?! Это я, дурак, — от волков… Рудники, рудники оплетать этими колючками… Чтобы не бегали с рудников государственные преступники. А я не хочу!.. Я сам государственный преступник! А меня спросили? Спросили! Колючка, грят? <…> Оплетём рудники… Сам дон Рэба и оплёл. И мясокрутку мою забрал. Молодец, грит! <…> И теперь, значит, в Весёлой Башне нежный фарш делает… Очень, говорят, способствует… <…> Отец Кабани схватил кружку и приник к ней волосатой пастью. Глотая ядовитую смесь, он рычал, как вепрь Ы, потом сунул кружку на стол и принялся жевать кусок брюквы. По щекам его ползли слёзы. — Горючая вода! <…> Для растопки костров и произведения весёлых фокусов. Какая же она горючая, если её можно пить? Её в пиво подмешивать — цены пиву не будет! Не дам! Сам выпью… И пью. День пью. Ночь. Опух весь. Падаю всё время. Давеча, дон Румата, не поверишь, к зеркалу подошёл — испугался… <…> Морской зверь спрут — весь цветными пятнами иду. То красный. То синий.

Шестой год он жил этой странной, двойной жизнью и, казалось бы, совсем привык к ней, но время от времени <…> ему вдруг приходило в голову, что нет на самом деле никакого организованного зверства и напирающей серости, а разыгрывается причудливое театральное представление с ним, Руматой, в главной роли. Что вот-вот после особенно удачной его реплики грянут аплодисменты и ценители из Института экспериментальной истории восхищённо закричат из лож: «Адекватно, Антон! Адекватно! Молодец, Тошка!»

— Антон, — сказал дон Кондор. — Во Вселенной тысячи планет, куда мы ещё не пришли и где история идёт своим чередом. — Но сюда-то мы уже пришли! — Да, пришли. Но для того, чтобы помочь этому человечеству, а не для того, чтобы утолять свой справедливый гнев. Если ты слаб, уходи. Возвращайся домой. <…> Я же всё это пережил. Было время — это чувство бессилия и собственной подлости казалось мне самым страшным. Некоторые, послабее, сходили от этого с ума, их отправляли на Землю и теперь лечат. Пятнадцать лет понадобилось мне, голубчик, чтобы понять, что же самое страшное. Человеческий облик потерять страшно, Антон. Запачкать душу, ожесточиться. Мы здесь боги, Антон, и должны быть умнее богов из легенд, которых здешний люд творит кое-как по своему образу и подобию. А ведь ходим по краешку трясины. Оступился — и в грязь, всю жизнь не отмоешься. Горан Ируканский в «Истории Пришествия» писал: «Когда бог, спустившись с неба, вышел к народу из Питанских болот, ноги его были в грязи». — За что Горана и сожгли, — мрачно сказал Румата. — Да, сожгли. А сказано это про нас. <…> Нужно, наконец, твёрдо понять, что ни ты, ни я, никто из нас реально ощутимых плодов своей работы не увидим. Мы не физики, мы историки. У нас единица времени не секунда, а век, и дела наши — это даже не посев, мы только готовим почву для посева. А то прибывают порой с Земли… энтузиасты, чёрт бы их побрал… Спринтеры с коротким дыханием… Румата криво усмехнулся <…>. Да, спринтеры были. Десять лет назад Стефан Орловский, он же дон Капада, командир роты арбалетчиков его императорского величества, во время публичной пытки восемнадцати эсторских ведьм приказал своим солдатам открыть огонь по палачам, зарубил имперского судью и двух судебных приставов и был поднят на копья дворцовой охраной. Корчась в предсмертной муке, он кричал: «Вы же люди! Бейте их, бейте!» — но мало кто слышал его за рёвом толпы: «Огня! Ещё огня!..»

На скамье сидел Генеральный судья <…>. — Вы сильно опоздали, дон Гуг, — сказал он неприятным голосом. — Тысяча извинений! — вскричал дон Гуг, плавно приближаясь к столу. — Клянусь рахитом моего герцога, совершенно непредвиденные обстоятельства! Меня четырежды останавливал патруль его величества короля Арканарского, и я дважды дрался с какими-то хамами. — Он изящно поднял левую руку, обмотанную окровавленной тряпкой. — Кстати, благородные доны, чей это вертолёт позади избы? — Это мой вертолёт, — сварливо сказал дон Кондор. — У меня нет времени для драк на дорогах.

Глава 2

Интересно, научусь я когда-нибудь разбираться в лошадях? Правда, мы, Руматы Эсторские, спокон веков не разбираемся в лошадях. Мы знатоки боевых верблюдов. Хорошо, что в Арканаре почти нет верблюдов.

Мерзко, когда день начинается с дона Тамэо. <…> У нас неслыханная выдержка: мы способны выдерживать излияния безнадёжнейших кретинов.

Кавалеру и вертопраху, знающему столичное обращение и сосланному в провинцию за дуэль по любви, следовало иметь по крайней мере двадцать возлюбленных. Румата прилагал героические усилия, чтобы поддержать своё реноме. Половина его агентуры, вместо того чтобы заниматься делом, распространяла о нём отвратительные слухи, возбуждавшие зависть и восхищение у арканарской гвардейской молодёжи. Десятки разочарованных дам, у которых Румата специально задерживался за чтением стихов до глубокой ночи (третья стража, братский поцелуй в щёчку и прыжок с балкона в объятия командира ночного обхода, знакомого офицера), наперебой рассказывали друг другу о настоящем столичном стиле кавалера из метрополии. Румата держался только на тщеславии этих глупых и до отвращения развратных баб, но проблема нижнего белья оставалась открытой. Насколько было проще с носовыми платками! На первом же балу Румата извлёк из-за обшлага изящный кружевной платочек и промокнул им губы. На следующем балу бравые гвардейцы уже вытирали потные лица большими и малыми кусками материи разных цветов, с вышивками и монограммами. А через месяц появились франты, носившие на согнутой руке целые простыни, концы которых элегантно волочились по полу.

Просто жрущая и размножающаяся протоплазма. — про донов

Из классов неслось жужжание голосов, хоровые выкрики. «Кто есть король? Светлое величество. Кто есть министры? Верные, не знающие сомнений…», «…И бог, наш создатель, сказал: «Прокляну». И проклял…», «…А ежели рожок дважды протрубит, рассыпаться по двое как бы цепью, опустив притом пики…», «…Когда же пытуемый впадает в беспамятство, испытание, не увлекаясь, прекратить…» Школа, подумал Румата. Гнездо мудрости. Опора культуры…

Его звали Вага Колесо, и он был всемогущим, не знающим конкурентов главою всех преступных сил Запроливья <…>. Он был проклят всеми тремя официальными церквами Империи за неумеренную гордыню, ибо называл себя младшим братом царствующих особ. Он располагал ночной армией общей численностью до десяти тысяч человек, богатством в несколько сотен тысяч золотых, а агентура его проникала в святая святых государственного аппарата. За последние двадцать лет его четырежды казнили, каждый раз при большом стечении народа; по официальной версии, он в настоящий момент томился сразу в трёх самых мрачных застенках Империи, а дон Рэба неоднократно издавал указы «касательно возмутительного распространения государственными преступниками и иными злоумышленниками легенд о так называемом Ваге Колесе, на самом деле не существующем и, следовательно, легендарном». <…> Румате пришлось в своё время потратить немало сил и золота, чтобы войти в контакт с этим человеком. Вага вызывал в нём сильнейшее отвращение, но иногда был чрезвычайно полезен — буквально незаменим. Кроме того, Вага сильно занимал Румату как учёного. Это был любопытнейший экспонат в его коллекции средневековых монстров, личность, не имеющая, по-видимому, совершенно никакого прошлого… <…> — Мой старший брат, его величество, устами министра своего дона Рэбы обещал за головы некоторых бежавших и скрывающихся учёных людей немалые деньги. Мы должны доставить ему эти головы и порадовать его, старика. А с другой стороны, некоторые учёные люди хотят скрыться от гнева моего старшего брата и не пожалеют для этого своих средств. Во имя милосердия и чтобы облегчить душу моего старшего брата от бремени лишних злодейств, мы поможем этим людям. Впрочем, впоследствии, если его величеству понадобятся и эти головы, он их получит. Дёшево, совсем дёшево…

Глава 3

Я же всё-таки человек, и всё животное мне не чуждо…

Теперь не уходят из жизни, Теперь из жизни уводят. И если кто-нибудь даже Захочет, чтоб было иначе, бессильный и неумелый Опустит слабые руки, Не зная, где сердце спрута И есть ли у спрута сердце… <…> Добрый слабый Гаук… У спрута есть сердце. И <…> всего страшнее, <…> мы знаем, где оно, но мы не можем разрубить его, не проливая крови тысяч запуганных, одурманенных, слепых, не знающих сомнения людей. А их так много, безнадежно много, темных, разъединенных, озлобленных вечным неблагодарным трудом, униженных, не способных ещё подняться над мыслишкой о лишнем медяке… И их ещё нельзя научить, объединить, направить, спасти от самих себя. Рано, слишком рано, на столетия раньше, чем можно, поднялась в Арканаре серая топь, она не встретит отпора, и остаётся одно: спасать тех немногих, кого можно успеть спасти.

Это безнадёжно. <…> Никаких сил не хватит, чтобы вырвать их из привычного круга забот и представлений. Можно дать им всё. Можно поселить их в самых современных спектроглассовых домах и научить их ионным процедурам, и всё равно по вечерам они будут собираться на кухне, резаться в карты и ржать над соседом, которого лупит жена. И не будет для них лучшего времяпрепровождения. В этом смысле дон Кондор прав: Рэба — чушь, мелочь в сравнении с громадой традиций, правил стадности, освящённых веками, незыблемых, проверенных, доступных любому тупице из тупиц, освобождающих от необходимости думать и интересоваться. А дон Рэба не попадёт, наверное, даже в школьную программу. «Мелкий авантюрист в эпоху укрепления абсолютизма». Дон Рэба, дон Рэба! <…> В движениях не резок, но и не медлителен, с лицом, которое не запоминается, которое похоже сразу на тысячи лиц. Вежливый, галантный с дамами, внимательный собеседник, не блещущий, впрочем, никакими особенными мыслями… Три года назад он вынырнул из каких-то заплесневелых подвалов дворцовой канцелярии, мелкий, незаметный чиновник, угодливый, бледненький, даже какой-то синеватый. Потом тогдашний первый министр был вдруг арестован и казнён, погибли под пытками несколько одуревших от ужаса, ничего не понимающих сановников, и словно на их трупах вырос исполинским бледным грибом этот цепкий, беспощадный гений посредственности. Он никто. Он ниоткуда. Это не могучий ум при слабом государе, каких знала история, не великий и страшный человек, отдающий всю жизнь идее борьбы за объединение страны во имя автократии. Это не златолюбец-временщик, думающий лишь о золоте и бабах, убивающий направо и налево ради власти и властвующий, чтобы убивать. Шёпотом поговаривают даже, что он и не дон Рэба вовсе, что дон Рэба — совсем другой человек, а этот — бог знает кто, оборотень, двойник, подменыш… Что он ни задумывал, всё проваливалось. Он натравил друг на друга два влиятельных рода в королевстве, чтобы ослабить их и начать широкое наступление на баронство. Но роды помирились, под звон кубков провозгласили вечный союз и отхватили у короля изрядный кусок земли, искони принадлежавший Тоцам Арканарским. Он объявил войну Ирукану, сам повёл армию к границе, потопил её в болотах и растерял в лесах, бросил всё на произвол судьбы и сбежал обратно в Арканар. Благодаря стараниям дона Гуга, о котором он, конечно, и не подозревал, ему удалось добиться у герцога Ируканского мира — ценой двух пограничных городов, а затем королю пришлось выскрести до дна опустевшую казну, чтобы бороться с крестьянскими восстаниями, охватившими всю страну. За такие промахи любой министр был бы повешен за ноги на верхушке Весёлой Башни, но дон Рэба каким-то образом остался в силе. Он упразднил министерства, ведающие образованием и благосостоянием, учредил министерство охраны короны, снял с правительственных постов родовую аристократию и немногих учёных, окончательно развалил экономику, написал трактат «О скотской сущности земледельца» и, наконец, год назад организовал «охранную гвардию» — «Серые роты». За Гитлером стояли монополии. За доном Рэбой не стоял никто, и было очевидно, что штурмовики в конце концов сожрут его, как муху. Но он продолжал крутить и вертеть, нагромождать нелепость на нелепость, выкручивался, словно старался обмануть самого себя, словно не знал ничего, кроме параноической задачи — истребить культуру. Подобно Ваге Колесу, он не имел никакого прошлого. Два года назад любой аристократический ублюдок с презрением говорил о «ничтожном хаме, обманувшем государя», зато теперь, какого аристократа ни спроси, всякий называет себя родственником министра охраны короны по материнской линии.

Глава 4

Барон возмещал потерю жидкости в течение получаса и слегка осоловел. <…> даже потребовал было эсторского, но спохватился и сказал: — Румата, друг мой, пойдёмте отсюда. У вас слишком богатые погреба!.. Уедемте!

Широкое лезвие зловеще зашелестело, описывая сверкающие круги над головой барона. Барон поражал воображение. В нём было что-то от грузового вертолёта на холостом ходу.

Этой ночью неодолимое ощущение чего-то страшного, надвигающегося на город, стало таким давящим, таким острым и горьким, что он сдался. <…> Как никогда отчётливо он ощутил своё совершенное бессилие в этом грязном и алогичном мире. Он даже не заметил, как им овладело отчаяние. Эксперимент? Наблюдение? Да разве может коммунар, настоящий человек, быть наблюдателем? Разве может землянин спокойно и равнодушно наблюдать всю эту подлость и безобразие? А если не может, то зачем я здесь? Обстоятельства убили во мне человека. Человека больше нет. Есть Румата Эсторский, благородный дон! Так падайте же, дон Румата Эсторский, падайте, чёрт вас возьми. Падайте вместе со всем этим миром. И он упал. Как-то незаметно для себя он обнаружил, что мир не так уж плох, что безденежные доны — настоящие остряки, а выходки барона просто очаровательны. Он ощутил непреодолимую потребность избить какого-нибудь неприятного типа. И кажется, он неоднократно делал это под одобрительные возгласы собутыльников, и эти одобрительные возгласы чрезвычайно льстили его самолюбию. Он дошёл до такого состояния, когда всё кажется простым и ясным, и он окончательно понял, что он в самом деле Румата Эсторский, наследник двадцати поколений великих предков, прославленных грабежами и пьянством, а дон Рэба просто жалкий выскочка, которого надлежит осадить, в отличие от короля, личности, несомненно, светлой, хотя и уступающей ему Румате, в родовитости… А суть жизни заключается в том, чтобы безудержно пить, рубить мечами столы (одним махом, наискось, пусть все знают), тискать служанок и вообще делать всё, что хочется. А Земля, Эксперимент — вздор, очень бла-арод-но, но совершенно непонятно, как там насчёт баб… — черновик

Глава 5

Из глубокой ниши в стене выступил штурмовик-часовой с топором наготове. — Не велено, — мрачно объявил он. — Что ты понимаешь, дурак! — небрежно сказал Румата, отводя его рукой. Он слышал, как штурмовик нерешительно топчется сзади, и вдруг поймал себя на мысли о том, что оскорбительные словечки и небрежные жесты получаются у него рефлекторно, что он уже не играет высокородного хама, а в значительной степени стал им. Он представил себя таким на Земле, и ему стало мерзко и стыдно. Почему? Что со мной произошло? Куда исчезло воспитанное и взлелеянное с детства уважение и доверие к себе подобным, к человеку, к замечательному существу, называемому «человек»? А ведь мне уже ничто не поможет, подумал он с ужасом. Ведь я же их по-настоящему ненавижу и презираю… Не жалею, нет — ненавижу и презираю. Я могу сколько угодно оправдывать тупость и зверство этого парня, мимо которого я сейчас проскочил, социальные условия, жуткое воспитание, всё, что угодно, но я теперь отчётливо вижу, что это мой враг, враг всего, что я люблю, враг моих друзей, враг того, что я считаю самым святым. И ненавижу я его не теоретически, не как «типичного представителя», а его самого, его как личность. Ненавижу его слюнявую морду, вонь его немытого тела, его слепую веру, его злобу ко всему, что выходит за пределы половых отправлений и выпивки. Вот он топчется, этот недоросль, которого ещё полгода назад толстопузый папаша порол, тщась приспособить к торговле лежалой мукой и засахарившимся вареньем, сопит, стоеросовая дубина, мучительно пытаясь вспомнить параграфы скверно вызубренного устава, и никак не может сообразить, нужно ли рубить благородного дона топором, орать ли «караул!» или просто махнуть рукой — всё равно никто не узнает. И он махнет на всё рукой, вернётся в свою нишу, сунет в пасть ком жевательной коры и будет чавкать, пуская слюни и причмокивая. И ничего на свете он не хочет знать, и ни о чём на свете он не хочет думать. Думать! А чем лучше орёл наш дон Рэба? Да, конечно, его психология запутанней и рефлексы сложней, но мысли его подобны вот этим пропахшим аммиаком и преступлениями лабиринтам дворца, и он совершенно уже невыразимо гнусен — страшный преступник и бессовестный паук. Я пришёл сюда любить людей, помочь им разогнуться, увидеть небо. Нет, я плохой разведчик, подумал он с раскаянием. Я никуда не годный историк. И когда это я успел провалиться в трясину, о которой говорил дон Кондор? Разве бог имеет право на какое-нибудь чувство, кроме жалости?

— Я склоняю голову перед тем, что вам пришлось пережить, отец Гур. Но я от души осуждаю вас за то, что вы сдались. Гур Сочинитель вдруг принялся шептать так тихо, что Румата едва слышал его сквозь чавканье и гул голосов: — А зачем всё это?.. Что такое правда?.. Принц Хаар действительно любил прекрасную меднокожую Яиневнивору… У них были дети… Я знаю их внука… Её действительно отравили… Но мне объяснили, что это ложь… Мне объяснили, что правда — это то, что сейчас во благо королю… Всё остальное ложь и преступление. Всю жизнь я писал ложь… И только сейчас я пишу правду… Он вдруг встал и громко нараспев выкрикнул: Велик и славен, словно вечность, Король, чьё имя — Благородство! И отступила бесконечность, И уступило первородство! Король перестал жевать и тупо уставился на него. Гости втянули головы в плечи. Только дон Рэба улыбнулся и несколько раз беззвучно хлопнул в ладоши. Король выплюнул на скатерть кости и сказал: — Бесконечность?.. Верно. Правильно, уступила… Хвалю. Можешь кушать. — критика не только сталинизма, но и соцреализма

Глава 6

Было в них что-то общее для пришельца с Земли. Наверное, то, что все они почти без исключений были ещё не людьми в современном смысле слова, а заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат когда-нибудь настоящего гордого и свободного человека. Они были пассивны, жадны и невероятно, фантастически эгоистичны. Психологически почти все они были рабами — рабами веры, рабами себе подобных, рабами страстишек, рабами корыстолюбия. И если волею судеб кто-нибудь из них рождался или становился господином, он не знал, что делать со своей свободой. Он снова торопился стать рабом — рабом богатства, рабом противоестественных излишеств, рабом распутных друзей, рабом своих рабов. Огромное большинство из них ни в чём не было виновато. Они были слишком пассивны и слишком невежественны. Рабство их зиждилось на пассивности и невежестве, а пассивность и невежество вновь и вновь порождали рабство. Если бы они все были одинаковы, руки опустились бы и не на что было бы надеяться. Но всё-таки они были людьми, носителями искры разума. И постоянно, то тут, то там вспыхивали и разгорались в их толще огоньки неимоверно далёкого и неизбежного будущего. Вспыхивали, несмотря ни на что. Несмотря на всю их кажущуюся никчемность. Несмотря на гнёт. Несмотря на то, что их затаптывали сапогами. Несмотря на то, что они были не нужны никому на свете и все на свете были против них. Несмотря на то, что в самом лучшем случае они могли рассчитывать на презрительную недоумённую жалость… Они не знали, что будущее за них, что будущее без них невозможно. Они не знали, что в этом мире страшных призраков прошлого они являются единственной реальностью будущего, что они — фермент, витамин в организме общества. Уничтожьте этот витамин, и общество загниёт, начнётся социальная цинга, ослабеют мышцы, глаза потеряют зоркость, вывалятся зубы. Никакое государство не может развиваться без науки — его уничтожат соседи. Без искусств и общей культуры государство теряет способность к самокритике, принимается поощрять ошибочные тенденции, начинает ежесекундно порождать лицемеров и подонков, развивает в гражданах потребительство и самонадеянность и в конце концов опять-таки становится жертвой более благоразумных соседей. Можно сколько угодно преследовать книгочеев, запрещать науки, уничтожать искусства, но рано или поздно приходится спохватываться и со скрежетом зубовным, но открывать дорогу всему, что так ненавистно властолюбивым тупицам и невеждам. И как бы ни презирали знание эти серые люди, стоящие у власти, они ничего не могут сделать против исторической объективности, они могут только притормозить, но не остановить. Презирая и боясь знания, они всё-таки неизбежно приходят к поощрению его для того, чтобы удержаться. Рано или поздно им приходится разрешать университеты, научные общества, создавать исследовательские центры, обсерватории, лаборатории, создавать кадры людей мысли и знания, людей, им уже неподконтрольных, людей с совершенно иной психологией, с совершенно иными потребностями, а эти люди не могут существовать и тем более функционировать в прежней атмосфере низкого корыстолюбия, кухонных интересов, тупого самодовольства и сугубо плотских потребностей. Им нужна новая атмосфера — атмосфера всеобщего и всеобъемлющего познания, пронизанная творческим напряжением, им нужны писатели, художники, композиторы, и серые люди, стоящие у власти, вынуждены идти и на эту уступку. Тот, кто упрямится, будет сметён более хитрыми соперниками в борьбе за власть, но тот, кто делает эту уступку, неизбежно и парадоксально, против своей воли роет тем самым себе могилу. Ибо смертелен для невежественных эгоистов и фанатиков рост культуры народа во всём диапазоне — от естественнонаучных исследований до способности восхищаться большой музыкой… А затем приходит эпоха гигантских социальных потрясений, сопровождающихся невиданным ранее развитием науки и связанным с этим широчайшим процессом интеллектуализации общества, эпоха, когда серость даёт последние бои, по жестокости возвращающие человечество к средневековью, в этих боях терпит поражение и исчезает как реальная сила навсегда.

Глава 7

Я мог бы скупить весь Арканар, но меня не интересуют помойки…

… мною, министром охраны арканарской короны, были предприняты некоторые действия против так называемых книгочеев, учёных и прочих бесполезных и вредных для государства людей. Эти акции встретили некое странное противодействие. В то время как весь народ в едином порыве, храня верность королю, а также арканарским традициям, всячески помогал мне: выдавал укрывшихся, расправлялся самосудно, указывал на подозрительных, ускользнувших от моего внимания, — в это время кто-то неведомый, но весьма энергичный выхватывал у нас из-под носа и переправлял за пределы королевства самых важных, самых отпетых и отвратительных преступников.

— Рэба

Там, где торжествует серость, к власти всегда приходят чёрные.

	Может быть, вы дьявол. Может быть, сын бога. Кто вас знает? А может быть, вы человек из могущественных заморских стран: говорят, есть такие… Я даже не пытаюсь заглянуть в пропасть, которая вас извергла. У меня кружится голова, и я чувствую, что впадаю в ересь.
	— Рэба

Люди это или не люди? Что в них человеческого? Одних режут прямо на улицах, другие сидят по домам и покорно ждут своей очереди. И каждый думает: кого угодно, только не меня. Хладнокровное зверство тех, кто режет, и хладнокровная покорность тех, кого режут. Хладнокровие, вот что самое страшное. Десять человек стоя́т, замерев от ужаса, и покорно ждут, а один подходит, выбирает жертву и хладнокровно режет её. Души этих людей полны нечистот, и каждый час покорного ожидания загрязняет их всё больше и больше. Вот сейчас в этих затаившихся домах невидимо рождаются подлецы, доносчики, убийцы; тысячи людей, поражённых страхом на всю жизнь, будут беспощадно учить страху своих детей и детей своих детей.

Глава 8

— Ух ты! — сказал кузнец. — <…> Ну и Орден! Серых перебили — это, само собой, хорошо. Но вот насчёт нас, благородный дон, как вы полагаете? Приспособимся, а? Под Орденом-то, а? — Отчего же? — сказал Румата. — Ордену тоже пить-есть надо. Приспособитесь. Кузнец оживился. — Я так полагаю, что приспособимся. Я полагаю, главное — никого не трогай, и тебя не тронут, а? Румата покачал головой. — Ну нет, — сказал он. — Кто не трогает, тех больше всего и режут. — И то верно, — вздохнул кузнец. — Да только куда денешься… Один ведь, как перст, да восемь сопляков за штаны держатся. <…> — Ты лучше вот о чём подумай, кузнец. Ты один, как перст, да таких перстов вас в городе тысяч десять. — Ну? — сказал кузнец. — Вот и думай, — сердито сказал Румата и пошёл дальше.

— Дон Рэба всегда восхищал меня, — сказал дон Тамэо. — Я был убеждён, что он в конце концов свергнет ничтожного монарха, проложит нам новые пути и откроет сверкающие перспективы. <…> Мы, молодая аристократия, всегда будем с доном Рэбой! Наступило, наконец, желанное послабление. Посудите сами, дон Румата, я уже час хожу по переулкам и огородам, но не встретил ни одного серого. Мы смели́ серую нечисть с лица земли, и так сладко и вольно дышится теперь в возрождённом Арканаре! Вместо грубых лавочников, этих наглых хамов и мужиков, улицы полны слугами господними. Я видел: некоторые дворяне уже открыто прогуливаются перед своими домами. Теперь им нечего опасаться, что какой-нибудь невежа в навозном фартуке забрызгает их своей нечистой телегой. И уже не приходится прокладывать себе дорогу среди вчерашних мясников и галантерейщиков. Осенённые благословением великого Святого Ордена, к которому я всегда питал величайшее уважение и, не буду скрывать, сердечную нежность, мы придём к неслыханному процветанию, когда ни один мужик не осмелится поднять глаза на дворянина без разрешения, подписанного окружным инспектором Ордена. Я несу сейчас докладную записку по этому поводу. — Отвратительная вонь, — с чувством сказал Румата. — Да, ужасная, — согласился дон Тамэо, закрывая флягу. — Но зато как вольно дышится в возрождённом Арканаре! И цены на вино упали вдвое…

В канцелярию пускали всех, а некоторых даже приводили под конвоем. Румата протолкался внутрь. Там было душно, как на свалке. За широким столом, обложившись списками, сидел чиновник с жёлто-серым лицом <…>. Очередной проситель, благородный дон Кэу, спесиво надувая усы, назвал своё имя. — Снимите шляпу, — произнёс бесцветным голосом чиновник, не отрывая глаз от бумаг. — Род Кэу имеет привилегию носить шляпу в присутствии самого короля, — гордо провозгласил дон Кэу. — Никто не имеет привилегий перед Орденом, — тем же бесцветным голосом произнёс чиновник. Дон Кэу запыхтел, багровея, но шляпу снял. Чиновник вёл по списку длинным жёлтым ногтем. <…> — «Номер четыреста восемьдесят пять, дон Кэу, Королевская, двенадцать, за поношение имени его преосвященства епископа Арканарского дона Рэбы, имевшее место на дворцовом балу в позапрошлом году, назначается три дюжины розог по обнажённым мягким частям с целованием ботинка его преосвященства». Брат Тибак сел. — Пройдите по этому коридору, — сказал чиновник бесцветным голосом, — розги направо, ботинок налево. Следующий… К огромному изумлению Руматы, дон Кэу не протестовал. Видимо, он уже всякого насмотрелся в этой очереди. Он только крякнул, с достоинством поправил усы и удалился в коридор.

Барон ревел как атомоход в полярном тумане. Гулкое эхо катилось под сводами. Люди в коридорах застыли, благоговейно прислушиваясь с раскрытыми ртами. Многие омахивались большим пальцем, отгоняя нечистого.

	Они заняли мой замок! И посадили там какого-то отца Ариму! Не знаю, чей он там отец, но дети его, клянусь господом, скоро осиротеют.
	— барон Пампа

— О, я вижу здесь высокоучёного доктора Будаха… Вы прекрасно выглядите, доктор. Мне придётся обревизовать свою тюрьму. Государственные преступники, даже отпущенные на свободу, не должны выходить из тюрьмы — их должны выносить. <…> Румата быстро встал между ними. — Между прочим, дон Рэба, — сказал он, — как вы относитесь к отцу Ариме? — К отцу Ариме? — дон Рэба высоко поднял брови. — Прекрасный военный. Занимает видный пост в моей епископии. А в чём дело? — Как верный слуга вашего преосвященства, — кланяясь, с острым злорадством сказал Румата, — спешу сообщить вам, что этот видный пост вы можете считать вакантным.

Щенки мы. <…> В Институте надо специально ввести курс феодальной интриги. И успеваемость оценивать в рэбах. Лучше, конечно, в децирэбах. Впрочем, куда там…

Привычка терпеть и приспосабливаться превращает людей в бессловесных скотов, кои ничем, кроме анатомии, от животных не отличаются и даже превосходят их в беззащитности. И каждый новый день порождает новый ужас зла и насилия. <…> Но что есть зло? Всякому вольно понимать это по-своему. <…> Зло неистребимо. Никакой человек не способен уменьшить его количество в мире. Он может несколько улучшить свою собственную судьбу, но всегда за счёт ухудшения судьбы других. И всегда будут короли, более или менее жестокие, бароны, более или менее дикие, и всегда будет невежественный народ, питающий восхищение к своим угнетателям и ненависть к своему освободителю. И всё потому, что раб гораздо лучше понимает своего господина, пусть даже самого жестокого, чем своего освободителя, ибо каждый раб отлично представляет себя на месте господина, но мало кто представляет себя на месте бескорыстного освободителя.

— Будах

	Зерно, высыпаемое из мешка, не ложится ровным слоем, но образует так называемую коническую пирамиду. Каждое зёрнышко цепляется за другое, стараясь не скатиться вниз. Так и человечество. Если оно хочет быть неким целым, люди должны цепляться друг за друга, неизбежно образуя пирамиду.
	— Будах

— В глазах высших сил совершенство выглядит иначе, чем в моих. <…> — Но всё-таки, представьте себе, что вы бог… Будах засмеялся. — Если бы я мог представить себя богом, я бы стал им! — Ну, а если бы вы имели возможность посоветовать богу? <…> Что, по-вашему, следовало бы сделать всемогущему, чтобы вы сказали: вот теперь мир добр и хорош?.. Будах, одобрительно улыбаясь, откинулся на спинку кресла <…>. — Я сказал бы всемогущему: «Создатель, я не знаю твоих планов, может быть, ты и не собираешься делать людей добрыми и счастливыми. Захоти этого! Так просто этого достигнуть! Дай людям вволю хлеба, мяса и вина, дай им кров и одежду. Пусть исчезнут голод и нужда, а вместе с тем и всё, что разделяет людей». <…> Румата покачал головой. — Бог ответил бы вам: «Не пойдёт это на пользу людям. Ибо сильные вашего мира отберут у слабых то, что я дал им, и слабые по-прежнему останутся нищими». — Я бы попросил бога оградить слабых. «Вразуми жестоких правителей», — сказал бы я. — Жестокость есть сила. Утратив жестокость, правители потеряют силу, и другие жестокие заменят их. Будах перестал улыбаться. — Накажи жестоких, — твёрдо сказал он, — чтобы неповадно было сильным проявлять жестокость к слабым. — Человек рождается слабым. Сильным он становится, когда нет вокруг никого сильнее его. Когда будут наказаны жестокие из сильных, их место займут сильные из слабых. Тоже жестокие. Так придётся карать всех, а я не хочу этого. — Тебе виднее, всемогущий. Сделай тогда просто так, чтобы люди получили всё и не отбирали друг у друга то, что ты дал им. — И это не пойдёт людям на пользу, — вздохнул Румата, — ибо когда получат они всё даром, без труда, из рук моих, то забудут труд, потеряют вкус к жизни и обратятся в моих домашних животных, которых я вынужден буду впредь кормить и одевать вечно. — Не давай им всего сразу! — горячо сказал Будах. — Давай понемногу, постепенно! — Постепенно люди и сами возьмут всё, что им понадобится. Будах неловко засмеялся. — Да, я вижу, это не так просто. <…> Кажется, мы с вами перебрали всё. Впрочем, <…> сделай так, чтобы больше всего люди любили труд и знание, чтобы труд и знание стали единственным смыслом их жизни! Да, это мы тоже намеревались попробовать, подумал Румата. Массовая гипноиндукция, позитивная реморализация. Гипноизлучатели на трёх экваториальных спутниках… — Я мог бы сделать и это, — сказал он. — Но стоит ли лишать человечество его истории? Стоит ли подменять одно человечество другим? Не будет ли это то же самое, что стереть это человечество с лица земли и создать на его месте новое? <…> Будах тихо проговорил: — Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай заново более совершенными… или, ещё лучше, оставь нас и дай нам идти своей дорогой. — Сердце моё полно жалости, — медленно сказал Румата. — Я не могу этого сделать. И тут он увидел глаза Киры. Кира глядела на него с ужасом и надеждой.

Глава 9

Это был профессиональный бунтовщик, мститель божьей милостью, в средние века фигура довольно редкая. Таких щук рождает иногда историческая эволюция и запускает в социальные омуты, чтобы не дремали жирные караси, пожирающие придонный планктон… Арата был здесь единственным человеком, к которому Румата не испытывал ни ненависти, ни жалости, и в своих горячечных снах землянина, прожившего пять лет в крови и вони, он часто видел себя именно таким вот Аратой, прошедшим все ады Вселенной и получившим за это высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей… — Иногда мне кажется, — сказал Арата, — что все мы бессильны. Я вечный главарь мятежников, и я знаю, что вся моя сила в необыкновенной живучести. Но эта сила не помогает моему бессилию. Мои победы волшебным образом оборачиваются поражениями. Мои боевые друзья становятся врагами, самые храбрые бегут, самые верные предают или умирают. И нет у меня ничего, кроме голых рук, а голыми руками не достанешь раззолоченных идолов, сидящих за крепостными стенами… <…> После чудесного спасения на вертолёте Арата настоятельно потребовал объяснений. Румата попытался рассказать о себе, он даже показал в ночном небе Солнце — крошечную, едва видную звёздочку. Но мятежник понял только одно: проклятые попы правы, за небесной твердью действительно живут боги, всеблагие и всемогущие. И с тех пор каждый разговор с Руматой он сводил к одному: бог, раз уж ты существуешь, дай мне свою силу, ибо это лучшее, что ты можешь сделать. <…> — Дон Румата, — сказал мятежник, — почему вы не хотите помочь нам? <…> Почему вы не хотите дать нам вашу силу? <…> Я не звал вас. Я никогда никому не молился. Вы пришли ко мне сами. Или вы просто решили позабавиться? Трудно быть богом, подумал Румата. Он сказал терпеливо: — Вы не поймёте меня. Я вам двадцать раз пытался объяснить, что я не бог, — вы так и не поверили. И вы не поймёте, почему я не могу помочь вам оружием… — У вас есть молнии? — Я не могу дать вам молнии. — Я уже слышал это двадцать раз, — сказал Арата. — Теперь я хочу знать: почему? <…> — Что вы собираетесь делать с молниями? — Я выжгу золочёную сволочь, как клопов, всех до одного, весь их проклятый род до двенадцатого потомка. Я сотру с лица земли их крепости. Я сожгу их армии и всех, кто будет защищать их и поддерживать. Можете не беспокоиться — ваши молнии будут служить только добру, и когда на земле останутся только освобождённые рабы и воцарится мир, я верну вам ваши молнии и никогда больше не попрошу их. Арата замолчал, тяжело дыша. Лицо его потемнело от прилившей крови. Наверное, он уже видел охваченные пламенем герцогства и королевства, и груды обгорелых тел среди развалин, и огромные армии победителей, восторженно ревущих: «Свобода! Свобода!» — Нет, — сказал Румата. — Я не дам вам молний. Это было бы ошибкой. Постарайтесь поверить мне, я вижу дальше вас… <…> Я приведу вам только один довод. Он ничтожен по сравнению с главным, но зато вы поймёте его. Вы живучи, славный Арата, но вы тоже смертны; и если вы погибнете, если молнии перейдут в другие руки, уже не такие чистые, как ваши, тогда мне даже страшно подумать, чем это может кончиться… <…> Румата ощущал странное чувство болезненной раздвоенности. Он знал, что прав, и тем не менее эта правота странным образом унижала его перед Аратой. Арата явно превосходил его в чём-то, и не только его, а всех, кто незваным пришёл на эту планету и полный бессильной жалости наблюдал страшное кипение её жизни с разрежённых высот бесстрастных гипотез и чужой здесь морали. И впервые Румата подумал: ничего нельзя приобрести, не утратив, — мы бесконечно сильнее Араты в нашем царстве добра и бесконечно слабее Араты в его царстве зла… — Вам не следовало спускаться с неба, — сказал вдруг Арата. — Возвращайтесь к себе. Вы только вредите нам. — Это не так, — мягко сказал Румата. — Во всяком случае, мы никому не вредим. — Нет, вредите. Вы внушаете беспочвенные надежды… <…> Вы ослабили мою волю, дон Румата. Раньше я надеялся только на себя, а теперь вы сделали так, что я чувствую вашу силу за своей спиной. Раньше я вёл каждый бой так, словно это мой последний бой. А теперь я заметил, что берегу себя для других боёв, которые будут решающими, потому что вы примете в них участие… Уходите отсюда, дон Румата, вернитесь к себе на небо и никогда больше не приходите. Либо дайте нам ваши молнии, или хотя бы вашу железную птицу, или хотя бы просто обнажите ваши мечи и встаньте во главе нас. <…> Ты ещё не знаешь всего, подумал Румата. Ты ещё тешишь себя мыслью, что обречён на поражение только ты сам. Ты ещё не знаешь, как безнадёжно само твоё дело. Ты ещё не знаешь, что враг не столько вне твоих солдат, сколько внутри них. Ты ещё, может быть, свалишь Орден, и волна крестьянского бунта забросит тебя на Арканарский трон, ты сровняешь с землёй дворянские замки, утопишь баронов в Проливе, и восставший народ воздаст тебе все почести, как великому освободителю, и ты будешь добр и мудр — единственный добрый и мудрый человек в твоём королевстве. И по дороге ты станешь раздавать земли своим сподвижникам, а на что сподвижникам земли без крепостных? И завертится колесо в обратную сторону. И хорошо ещё будет, если ты успеешь умереть своей смертью и не увидишь появления новых графов и баронов из твоих вчерашних верных бойцов. Так уже бывало, мой славный Арата, и на Земле, и на твоей планете. — Молчите? — сказал Арата. — <…> В нашем деле не может быть друзей наполовину. Друг наполовину — это всегда наполовину враг.

Глава 10

На Землю мы полетим вместе. Я сам поведу корабль, а ты будешь сидеть рядом, и я буду всё тебе объяснять. Чтобы ты ничего не боялась. Чтобы ты сразу полюбила Землю. Чтобы ты никогда не жалела о своей страшной родине. Потому что это не твоя родина. Потому что твоя родина отвергла тебя. Потому что ты родилась на тысячу лет раньше своего срока. Добрая, верная, самоотверженная, бескорыстная… Такие, как ты, рождались во все эпохи кровавой истории наших планет. Ясные, чистые души, не знающие ненависти, не приемлющие жестокость. Жертвы. Бесполезные жертвы. Гораздо более бесполезные, чем Гур Сочинитель или Галилей. Потому что такие, как ты, даже не борцы. Чтобы быть борцом, нужно уметь ненавидеть, а как раз этого вы не умеете. Так же, как и мы теперь…

Одна арбалетная стрела пробила ей горло, другая торчала из груди. Он взял её на руки и перенёс на кровать. «Кира…» — позвал он. Она всхлипнула и вытянулась. «Кира…» — сказал он. Она не ответила. Он постоял немного над нею, потом подобрал мечи, медленно спустился по лестнице в прихожую и стал ждать, когда упадёт дверь…

Эпилог

— В общем-то никто не знает, что было потом, Анка. Передатчик он оставил дома, и когда дом загорелся, на патрульном дирижабле поняли, что дело плохо, и сразу пошли в Арканар. На всякий случай сбросили на город шашки с усыпляющим газом. Дом уже догорал. Сначала растерялись, не знали, где его искать, но потом увидели… — Он замялся. — Словом, видно было, где он шёл. Пашка замолчал и стал кидать ягоды в рот одну за другой. — Ну? — тихонько сказала Анка. — Пришли во дворец… Там его и нашли. — Как? — Ну… он спал. И все вокруг… тоже… лежали… Некоторые спали, а некоторые… так… Дона Рэбу тоже там нашли… — Пашка быстро взглянул на Анку и снова отвел глаза. — Забрали <…> Антона, доставили на Базу… Понимаешь, Анка, ведь он ничего не рассказывает. Он вообще теперь говорит мало.

— Помнишь анизотропное шоссе? <…> Там висел «кирпич». <…> Антон тогда пошёл под «кирпич», а когда вернулся, то сказал, будто нашёл там взорванный мост и скелет фашиста, прикованный к пулемёту. <…> Я теперь часто вспоминаю это шоссе, — сказал Пашка. — Будто есть какая-то связь… Шоссе было анизотропное, как история. Назад идти нельзя. А он пошёл. И наткнулся на прикованный скелет. — см. пролог

Анка вдруг поднялась. Пашка оглянулся и тоже встал. Анка не дыша смотрела, как через поляну к ним идёт Антон — огромный, широкий, со светлым, не загорелым лицом. Ничего в нём не изменилось, он всегда был немного мрачный. Она пошла ему навстречу. — Анка, — сказал он ласково. — Анка, дружище… Он протянул к ней огромные руки. Она робко потянулась к нему и тут же отпрянула. На пальцах у него… Но это была не кровь — просто сок земляники. — конец

О повести

Примечание: большая часть критических статей 1960—70-х была частью заказанной властями кампании травли.

«Трудно быть богом», если задумывалось как полемика с «Эдемом», полемикой не стало, потому что герой ничего не добивается своим бунтом: ничем не помог угнетаемым массам, девушку убили, а ему остались воспоминания. Кто в результате воспользовался тем, что он вышел за рамки игры, проводимой как чистое наблюдение? Можно сказать, что полемика заключается не в области моральных решений (вмешиваться — не вмешиваться), а в гносеологии (познаваема ли чужая культура?). Но и здесь нет никакой полемики, дорогой вы мой, ведь эти их инопланетные существа — это ЛЮДИ до последнего атома, то есть задача (гносеологическая) была «решена» с помощью circulus in definiendo, — я спрашивал, можно ли понять нечеловеческую историю, а они исходно заложили, что она ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ, то есть ничем существенным от человеческой не отличается. <…> Впрочем, как я назойливо писал, напр., в «Фил. сл.», «социальная экология» произведения в ТАКОЙ степени определяет смыслы прочтения! Дилемма «вмешательства» на Западе совершенно не была замечена, и книгу отметили за «аллюзионизм». Как, впрочем, и «Обитаемый остров».

— Станислав Лем, письмо Р. Нудельману 19 апреля 1974

	Первые шедевры Стругацких — повесть «Далёкая Радуга» и роман «Трудно быть богом». В них обоих экстраполяция уступает место чётко сфокусированным аналогическим или иносказательным моделям зрелой НФ. В них обоих утопическая этика подвергается испытанию антиутопической тьмой, нечеловеческой силой разрушения, которой невозможно противостоять. <…> «Трудно быть богом» относится к Bildungsroman, где читатель вместе с главным героем постигает природу мучительного конфликта между утопическими человеческими ценностями — всегда являющихся для Стругацких путеводной звездой — и ужасающим давлением массового эгоизма, подчинённости мелким страстишкам и конформизма. <…> Истинный враг — внутри каждого человека: рабство и разум, ограниченная классовая психология и базовая реальность бесклассового будущего всё ещё сражаются, всё ещё находятся в противостоянии, подобном ситуации с Великим Инквизитором у Достоевского. <…> «Трудно быть богом», <…> со своим чётким и исторически ярким, хотя и достаточно отстранённым местом действия, остаётся <…> наивысшей моделью творчества Стругацких до 1965 года.
	The first two masterpieces of the Strugatskiis are the long story Far Rainbow and the novel It's Hard to be a God. In both of them extrapolation gives way to a clearly focussed analogic or parabolic model of mature SF. In both, utopian ethics are put to the test of anti-utopian darkness, of an inhuman and apparently irresistible wave of destruction. <…> It's Hard to be a God amounts to a Bildungsroman where the reader is the hero, learning together with the protagonist the nature of painful conflict between utopian human values—always the fixed Polar Star for the Strugatskiis—and the terrible empirical pressures of mass egotism, slavery to petty passions, and conformism. <…> The true enemy is within each man: Slavery and Reason, narrow-minded class psychology and the axiological reality of a classless future, are still fighting it out, in a variant of Dostoevskii's Grand Inquisitor confrontation. <…> It's Hard to be a God remains <…> in its clear and historically vivid yet sufficiently estranged localization <…> the supreme model of the Strugatskiis' work until 1965.
	— Дарко Сувин, «Творчество братьев Стругацких», осень 1974

• см. соотв. главу в «Волшебно-сказочных корнях научной фантастики» (1986) Евгения Неёлова

И носители социальной идеи в бескрылой фантастике, взахлёб выдаваемые иными нуль-критиками за героев светлого будущего, увешанные средневековыми реалиями <…> и действующие во имя этого будущего на планете туземцев (как это у Стругацких в «Трудно быть богом»), любят помечтать совершенно приземлённо, например, в объятиях милой туземочки Киры <…>. А мелодраматическая концовка вызывает усмешку у самых нетребовательных читателей поп-фантастики <…>. После таких носителей света, говоря языком вполне земного фольклора, там, где они прошли, делать нечего: все мертвы.

— Валерий Жарков, «Тайны марсианских лун»

	Хотя очевидная недостижимость утопических целей гуманными средствами и заставляет колебаться юного супермена, но подлинный выбор для него, в сущности, невозможен. Отсутствие элементарной независимости мысли неотвратимо оборачивается для героя подчинением, самым что ни на есть прямым и грубым. Полубог Румата — почти уже идеальный винтик набравшего космические обороты механизма Утопии.
	— Вячеслав Сербиненко, «Три века скитаний в мире утопии», 1989

Стругацкие

• см. письмо Аркадия Борису 10-12 марта 1963 о первом замысле повести

	Румата бьётся над вопросом: «Быть ли богом с ежечасной пыткой свидетельства или оставить в себе человеческое, погубив эксперимент?» и в конце концов «пересиливает человек — Румата начинает отчаянно рубить в капусту.
	— Аркадий

Борис

	В «Трудно быть богом» мы попытались выделить тот класс, который, как нам казалось, поведёт человечество в будущее. Класс интеллигенции. Вопреки теории о том, что самым передовым и прогрессивным является рабочий класс, мы утверждали, что существует другой класс, без которого жить нельзя…
	— интервью «О настоящем во имя будущего», 1988

	«Недоразумения» Хрущёва с интеллигенцией в 1962–63 годах действительно резко повлияли на наше мировоззрение. И роман, первоначально задумывавшийся как развлекательно-мушкетёрский, в процессе написания приобрёл явственную гражданскую позицию. — парафраз В. И. Борисова
	— беседа с группой «Людены» после 1991

• см. соотв. главу «Комментариев к пройденному», 1999

• см. Off-line интервью: 27 мая и 15 июня 1999, 6 декабря 2000, 4 октября 2002, 30 июля 2005

	Дело даже не в том, как правильнее поступить. Мы [с Аркадием] уверены: и в далёком будущем найдутся люди, которые не смогут беспристрастно взирать на беды и несчастья других, и неизбежно вмешаются и попытаются помочь.
	— беседа с В. И. Борисовым

1960-е

Трудно, невозможно человеку быть «богом», безучастным наблюдателем, даже если он понимает, что это необходимо. Антон-Румата не удерживается до конца на этой позиции, и мы понимаем, что так должно быть, что это неизбежно, потому что он — человек. Это не выход, не сознательное решение; это лишь бурный, стихийный взрыв, калечащий душу. Но такой — израненный, искалеченный — Румата понятен и близок нам. Неизмеримо более понятен и близок, чем был бы, если б до конца остался на позициях «бога», предписанных ему «базисной теорией» и условиями эксперимента. Потому что человеком во всём значении этого слова быть тоже нелегко.

— Ариадна Громова, «Молнии будут служить добру»

… значительный этап в развитии творчества Аркадия и Бориса Стругацких. По жанру это произведение, несмотря на небольшой объём, конечно, не повесть, а настоящий роман, с множеством интриг параллельных, встречных и пересекающихся, с целой толпой героев, нарисованных ярко и выпукло <…>. Конечно, подлинное средневековье было не совсем таким. Но авторы правы, когда создают своё собственное средневековье, сотканное из всего жестокого и отвратительного, что породило прошлое. Ведь это не объективное историческое исследование, а яростный памфлет. И авторы в нём пристрастны, как должен быть пристрастен суд, который судит отвратительное родимое пятно, оставшееся нам в наследство от капитализма, — живучее мещанство!.. — комментарий В. Кайтоха: «ближе всех к правильному пониманию был Кирилл Андреев. Он конкретно указал цель атаки Стругацких»

— Кирилл Андреев, «Почти такие же…»

• см. Всеволод Ревич, «Трагедия и сказка», 1966

… «Трудно быть богом» <…> скорее может дезориентировать нашу молодёжь, чем помочь ей в понимании законов общественного развития. <…> Где-то на далёкой планете в государстве Арканар работают сотрудники земного института экспериментальной истории. <…> Они присутствуют при рождении фашизма, видят пытки, изуверства фанатиков, <…> но во имя «чистоты эксперимента» не могут вмешиваться в ход событий <…>. Насколько же мы, граждане сегодняшнего социалистического общества, человечнее, гуманнее героев, созданных Стругацкими? Мы вмешиваемся в ход истории, мы помогаем народам, которые борются за свою свободу и национальную независимость. И будем помогать, пока живёт в нас революционный дух. <…> альковная встреча похотливой доны Оканы с Руматой описана с натуралистическими подробностями, достойными бульварного романа, а некоторые действующие лица объясняются на таком фантастическом жаргоне, [что] современным стилягам впору переучиваться.

— Владимир Немцов, «Для кого пишут фантасты?»

… лучшие достижения фантастики — повести «Далёкая Радуга» и «Трудно быть богом», — объявляются <…> идейными ошибками. <…> нелепейшие обвинения, невесть зачем неуклюже сколоченные В. Немцовым. <…> сцена доны Оканы с Руматой <…> видится В. Немцову как альковно-эротическая. А, по-моему, она служит только полному отвращению от всякой сексуальности, если даже у читателя и было намерение позабавиться эротикой!

— Иван Ефремов, «Миллиарды граней будущего»

Люди <…> застают здесь (схематически нарисованные) очертания средневековья, феодального общества. Вместе с тем, в рамки этого феодального общества втиснуты фашисты, штурмовики, лагеря смерти и т. д. Но известно, что для своего времени феодализм был прогрессивной ступенью развития общества. Фашизм же — раковая опухоль на теле современного загнивающего капитализма в его последней, империалистической стадии. Правомерно ли такое слияние различных по социальной, классовой сущности эпох, убеждает ли картина феодального деспотизма, перерастающего в фашистскую диктатуру, как пишут критики об этом романе? Конечно, вполне возможно предположить, что где-то, на какой-то планете существует феодализм, резко отличающийся от земного. <…> Фашизм был в известном смысле возвращением к средневековому варварству, но феодализм в истории не был и не мог быть провозвестником фашизма. Страдает и наше понимание феодализма, и наше понимание фашизма. <…> Фашизм становится какой-то извечной, «космической» категорией. <…> А картина самого феодализма очень напоминает взгляды просветителей XVIII века, рисовавших средневековье как царство совершенно беспросветного мрака. Как же тогда обстоит дело с законом прогрессивного развития общества? <…> Повесть опровергает, а не подтверждает возможность вмешательства в ход истории, ускорения исторического процесса и изменения его характера. Это было бы верно, если бы речь шла о человеческом произволе, о насилии над историей, о волюнтаризме. Но ведь научная социология утверждает возможность человека, вернее, социальных классов, влиять на ход истории, если они действуют в том направлении, в каком объективно развивается данное общество. <…> На Западе появились сейчас мастера художественной фантастики которые довольно откровенно заявляют, что им нет никакого дела до данных науки (и естествознания, и научной социологии), что их творчество — вольная игра воображения. Но в таком случае надо ли придумывать этому творчеству новое название — «социальная фантастика»? Не вернее ли сохранить за ним старое и более откровенное название — сюрреализм. Наличие в подобных химерических повествованиях каких-то мимоходом оброненных слов о «гравитационном поле» или о «фотонах» едва ли меняет дело по существу. Такие произведения имеют весьма отдалённое отношение к социальному фантастическому роману о силе человеческой мысли и дела. <…> Дорога у советской художественной фантастики иная, и научная социология должна служить верным помощником таланту писателя. — Стругацкие и другие называли рецензию разгромной; см., например, комментарий В. Ревича

— Юрий Францев, «Компас фантастики »

• см. Анатолий Бритиков, «Русский советский научно-фантастический роман» (гл. «Дорога в сто парсеков», начало 16 и 17), 1969

1990-е

«Серость», арканарским воплощением которой является Святой Орден и дон Рэба, в вышеуказанном понимании Руматы оказывается силой, способной приостановить — по крайней мере, в определённом месте и времени — движение исторической машины, силой, в минимальной степени подлежащей эволюции и в истории едва ли не вечной. А значит, она ни в коей мере не заслуживает снисходительности, её не стоит считать «исторически низшей» и автоматически исчезающей. Исходя из положений Принципа Бескровного Воздействия, её не преодолеть. Убедительно указывают на это последние эпизоды повести, в которых оказывается, что дон Рэба, по крайней мере, не является низшим по сравнению с Руматой созданием в умственном отношении. Наоборот, он превосходит представителя «старшей на тысячелетия» Земли в способности политиканствовать, манипулирует им, а в конце внушает Антону, что боится его. <…> В поражении Принципа… признаётся и начальник Антона. <…> Появление в их творчестве фантастических масок, направленных на критику общественных явлений, представляющих смертельную опасность для будущего королевства свободы, явлений, ширящихся не где-то далеко в капиталистических странах, а на собственном дворе, — было логическим продолжением принятия позиции «общественной службы предостережения». Я думаю также, что культурный советский читатель не имел ни малейших трудностей с обнаружением в арканарских событиях аллегорий судьбы российской и советской интеллигенции, массово уничтожаемой во времена правления Сталина или же подвергающейся различным преследованиям. Читатель именно культурный, ибо иной мог и не знать ничего об этих делах. Если же знал и аллюзии прочёл — в процитированном монологе Руматы имел возможность обнаружить попытку анализа исторической роли сталинизма в его отношении к интеллигенции и прямое предостережение о том, чем мог бы кончиться для СССР рецидив, что конечно же имело значение в то время, если учесть личные недоразумения Хрущёва с интеллигенцией.

— Войцех Кайтох, «Братья Стругацкие», 1992

	… я и до сих пор считаю их лучшей книгой, а может быть, и одним из лучших произведений всей мировой фантастики.
	— Всеволод Ревич, «Дон Румата с проспекта Вернадского», 1995

• см. Сергей Переслегин, «Детектив по-арканарски» и 1-ю цитату в «А «медные трубы» заархивируем для подходящего общества», 1997

С 2000

[Книга] говорит сама. И как собрание афоризмов, и как высшее литературное воплощение идеи школы. У не читавшего в юности «Трудно быть богом» — прореха в образовании, более того — в воспитании. Притом невосполнимая. <…> «Кира глядела на него с ужасом и надеждой». <…> В этих словах — определение взгляда на мир думающего, видящего и слышащего, но и не теряющего последней веры интеллигента. <…> В окончании диалога Руматы с Будахом заключена и иная аллегория. Перед нами — художник, Мастер, сердце которого полно жалости, и потому он не в силах оставить паству и дать ей идти своей дорогой…

— Леонид Филиппов, «От звёзд — к терновому венку», 2001

Генеральный смысл повести высказан на первых её страницах в коротком диалоге дона Руматы и арканарского книжника Киуна. <…> Позиция авторов передаётся через [Румату] <…>. Но одновременно голос авторов звучит и в высказываниях других персонажей. Это целый сонм творческих личностей <…>. Все они — часть некоего единства. Все они являются в какой-то степени двойниками Антона-Руматы и входят в невидимое сообщество думающих интеллигентов, противостоящих тёмной государственной машине. Все они стоят на одной «платформе» с главным героем, и в разговорах, даже в прямых спорах с ним, всего лишь добавляют главной теме новые тона, новые нюансы. Не случайно Антон-Румата называет арканарских книжников своими «братьями» <…>. То есть перед нами некий коллективный персонаж, который можно назвать (условно) «городом мастеров» — по заглавию известной сказки Тамары Габбе. <…> Вот представим себе, что какой-то хитрый затейник разобрал красивый веер на отдельные лопасти и на каждой лопасти написал строку стихотворения. Затем наклеил лопасти на холст с изображением каких-то средневековых приключений. Если читать написанное на каждой лопасти в отдельности, получится набор перепутанных смыслов, но все же есть способ разгадать головоломку, увидеть цельный образ! Для этого нужно проделать работу в обратном порядке: снять лопасти с холста… переложить их в правильном порядке… наконец, смонтировать веер заново… Другими словами, вырезав из текста повести семь монологов, добавив туда диалог Руматы и Будаха, а также абзац из десятой главы <о родине, что отвергла тебя>, надо расположить «лопасти веера» в верной последовательности. Вот тогда и возникает связный, самостоятельный историко-философский трактат. От художественного произведения в нём останется очень мало, почти ничего. «Трудно быть богом», образец научно-фантастической литературы, несёт в себе этот связный историко-философский трактат, как подводная лодка несёт торпеды. И весь смысл её действий состоит в том, чтобы донести их в торпедных аппаратах до неприятельского конвоя, подобраться поближе, а потом дать залп…

— Дмитрий Володихин, Геннадий Прашкевич, «Братья Стругацкие», 2011

Повесть Стругацких была написана с редким в то время чувством свободы — свободы прежде всего творческой, от пут и оков тогдашней фантастики соцреализма. Книга была написана свободными людьми — и обращена к тем, кто стремился к свободе, хотел быть свободным. <…> С «Трудно быть богом» начался и новый этап в отношении к творчеству Стругацких советской критики. <…> стали ругать, и чем дальше, тем ожесточённее. Ругали за то, что они шли против линии партии, говоря, что нельзя лишать народ своей истории <…>. Ходил также слух (я слышал об этом от Аркадия Натановича), что масла в огонь подлил <…> Николай Подгорный. Он пришёл в бешенство из-за рассказа дона Тамэо о том, как того дон Рэба за обедом у короля посадил на ромовый торт. Эта придуманная авторами ситуация повторила реальный случай, бывший с самим Подгорным в молодости на обеде у Сталина, о чём, конечно же, Стругацкие не знали… Столько было в повести того, что потом получало подтверждение в социальной реальности нашей страны…

— Владимир Гопман, «Прекрасный и яростный мир Арканара: Самой знаменитой книге братьев Стругацких — 50 лет», 2014