Бессильные мира сего

«Бессильные мира сего» — второй и последний самостоятельный фантастический роман Бориса Стругацкого. Впервые опубликован в 2003 году под псевдонимом С. Витицкий. Название, помимо фразеологизма, возможно, отсылает также к сборнику Феликса Кривина «Слабые мира сего» (1979).

Цитаты

… иногда сквозь зубы отпускал очередную порцию (вполголоса) «блинов» пополам с энергичными инвективами в адрес «долбаных наледей, выледей и проледей». — глава одиннадцатая

Глава первая

16.08. На лагерь напали коровы. Здоровенный серый бугай с громоподобным сиплым рычанием принялся тереться об антенну и моментально сорвал противовес. Коровы подошли и стали шеренгой, тупо глядя на лагерь. Бугай был столь величествен, что я сначала было решил трусливо отлежаться в палатке, надеясь, что всё как-нибудь само собою утрясётся. Но бугай пригласил чесаться ещё трёх коров (видимо, самых любимых), и они начали шумно мочиться у меня над ухом, а всё стадо двинулось прямо на лагерь. Тогда я <…> заорал бугаю: «У-у!» и замахал на него руками. Бугай ответил: «У-у!» и сделал шаг вперёд. Я, трепеща, кинулся за командирскую палатку и оттуда заорал уже коровам: «Пошли вон — туда вас и растуда!!!» Коровы отшатнулись. Тут меня осенило. Я взял канат, стал им хлопать, и крутить, и вопить «У-у!», но обращаясь при этом исключительно к коровам. Коровы, будучи всего лишь женщинами, дрогнули и стали отступать. Бугай оценил мою деликатность и тоже стал небрежно удаляться, по пути заигрывая с коровами. Потом они все ушли. Мораль: никогда не ори на начальника — ори на подчинённых и терпеливо ожидай, пока до начальника дойдёт, в чём дело и как ему поступать надлежит…

Вот пришло в голову: всякий альтернативный вариант истории содержит больше социальной энтропии, нежели реально осуществившийся. Или другими словами: история развивается таким образом, чтобы социальная энтропия не возрастала. Вторая теорема Клио. (А как же Смутные времена? Чингисханы, Тамерланы, Атиллы? Это — микропространства истории, микрофлюктуации. И вообще, кто знает: если бы Темучина придушил в детстве дифтерит, может быть, появился бы такой его заменитель, который вообще сжёг бы полмира…)

21.08. Он рыл копытом землю, уставлял рога и с сипением разевал пасть — видимо, грязно ругался… <…> 29.08. Сижу один. К ящику прислонена дубина, рядом пирамида булыжников. На психрометре лежит рогатка с запасом зарядов. Жду врага, но враг от жары настолько ошалел, что даже и не нарывается — только чешется остервенело об триангуляционный знак третьего класса…

Тимофей — странный человек. Командор как-то сказал про него (с задумчивостью в голосе): «Интересно, сколько «с» в слове «Сыщенко»?» Странный человек Тимофей подал голос…

— Харчо вредно. — Ну, сделайте баранью похлёбку. С чесноком. И с макаронами. Снотворное и слабительное в одном флаконе. Не только вредно, но и вкусно.

… зрачки у него были во всю радужку и судорожно бегали и дёргались, похожие на издыхающих головастиков.

— Кого это — «нас»? — А вы не знаете? Нас. Крупными буквами: Н-А-С.

Улыбка теперь сделалась у него совсем бледная, как это бывает на сильно недодержанной фотографии.

— Это как газовая труба большого диаметра: вы смотрите в неё насквозь и видите там, на том конце, на выходе, картинку — это как бы будущее. Если бы вы эту трубу повернули — увидели бы другую картинку. Другое будущее, понимаете? Но как её повернуть, если она весит сто тонн, тысячу тонн — ведь это как бы воля миллионов людей, понимаете? «Равнодействующая миллионов воль» — это не я сказал, это Лев Толстой. Как прикажете эту трубу повернуть?

— Я знаю, чего хотят миллионы, но я представления не имею, чего хочет дюжина начальников.

Глава вторая

Работодатель скуп, как двадцать четыре Плюшкина. <…> И получалось, <…> что двадцать <…> баксов только что накрылись медным тазом — старым, дырявым и с прозеленью. И с длинной гладкой ручкой притом — для удобства накрывания…

… белая рубенсовская женщина с антрацитовыми волосами Гекаты.

Он помещался в своём «кресле для руководителя» <…> — угольно-чёрном, с неимоверно высокой спинкой и круглыми подлокотниками, — помещался, перекрутивши себя сложнейшим образом в некий узел из длинных подёргивающихся конечностей и сделавшись похож не то на осьминога в чёрной паре, не то на клубок пресмыкающихся в состоянии так называемого склещивания, то есть занятых любовью.

Не бери чужого и не словоговори ложно.

В большом и даже огромном кабинете (где всё было огромное — кресла, электрический свет, стол, окна, занавешенные титаническими портьерами, портрет Ленина во всю стену) — находились два маленькие человечка, похожие чем-то друг на друга: оба были серые, с редкими серыми волосами, зачёсанными назад, со щеками, навсегда изуродованными оспой, только один из них спокойно стоял у стола, и лицо его было неподвижно, а другой — сидел тут же, у этого же стола, в гигантском кресле, и весь, вместе с лицом, мучительно подергивался, словно кресло обжигало ему задницу. То ли встать ему хотелось руки по швам, то ли уменьшиться до нуля, вообще исчезнуть и оказаться в другом каком-нибудь месте, и мысли его так же лихорадочно и болезненно подергивались, как он сам. Он, разумеется, вглухую молчал и вообще старался не дышать. И молчал (долго, непереносимо долго молчал) второй человек — смотрел в простенок между окнами, в никуда, словно догадывался, что, посмотрев на человечка в кресле, может нечаянно убить его этим взглядом. Потом он сказал, тихо и почти неразборчиво: — Есть мнение, что надо сделать хороший подарок нашему другу и союзнику господину Рузвельту. <…> — Так точно, товарищ Сталин! — Человечек в кресле поперхнулся и судорожно откашлялся.

И он засмеялся — тихо, весело и неожиданно, словно засмеялся вдруг известный всему миру портрет. И так же неожиданно снова помрачнел.

…Но независимо от этого ужаса, мысль его уже заработала привычно. <…> Не мне скажет, органам скажет… Товарищу Берия скажет, подумал он с внезапным ожесточением, удивившим его самого: он почувствовал себя сильным и большим, как это бывало с ним иногда во сне…

Глава третья

— Пускай в штаны поднавалит — Простатит Аденомыч неоперабельный!

Борька-агент стоял со стаканом остывшего чая и отрешённо-задумчивым взором гипнотизировал единственную оставшуюся на блюде плюшку — так хамелеон гипнотизирует притихшую в ужасе муху перед тем, как слизнуть её раз и навсегда.

… шесть десятков гаврилоидов в возрасте от шестнадцати до шестидесяти.

Работодатель слушал его, словно древнего скальда, поющего ему Эдду Младшую — в самопальном переводе на солдатский…

— Всё, всё, всё! Валите отсюда. С песнями. Сеанс окончен. Какать сейчас буду. Хотите полюбоваться, как паралитик какает? Зрелище, достойное кисти пера. Самсон, раздирающий пасть манекену-пис…

Шпокнули взламываемые баночки тоника, зазвенел лёд в прозрачной синеве божественного напитка, они чокнулись толстыми стаканами и выпили, и сразу же в усталой голове весело зашумело, и мир сделался вполне приемлем, и даже более того — уютен и хорош. Мир стал добр, но требователен — срочно требовалось повторить…

Глава четвёртая

… скромно-затрапезная куколка факта трансформируется в роскошную бабочку легенды.

Есть ли у него друзья? Интересный вопрос. <…> Друзья — это люди, которых ты любишь «за всё», за всё без исключения. По сути — как самого себя, ибо только с самим собой ты всегда можешь о чём угодно договориться, яростно отхлестать по щекам, а потом простить, плача от нежности. Так вот, таких у него нет. У него есть мы, но мы не друзья ему, мы ему, скорее, дети, но — любимые. Но — не на равных. Но — без которых нет смысла существования. Но — ступенькой пониже. Словно вымученная, выстраданная книга — для писателя, статуэтка — для скульптора, бриллиант — для мастера. Можно радостно и нежно любить драгоценный камень, извлеченный тобою из грубого нечистого алмаза, но нельзя с этим камнем дружить.

Полная бесталанность — это, видимо, очень редкий талант…

… снаружи проехал грузовик, заухал железом по колдобинам, и тишина исчезла, словно бы оскорблённая, — раздосадованно спряталась в коридоре, в глубине дома, в чулане.

Черепаха мирно дрыхла, подобрав лапы и толстый свой короткий чёрный хвост. Тут же валялись и её какашки, похожие на вывалившиеся из какого-то текста крупные запятые.

Восторженный циник Тенгиз считает его последним Чародеем на нашей Земле, и вот этот последний из чародеев возомнил себя способным вернуть племя исчезнувших волшебников — людей, знающих свой главный талант, а потому бескомплексных, спокойных, уверенных, самодостаточных, добрых. Он плодит их десятками ежегодно и никак не поймёт (или не хочет поверить?), что жизнь идёт следом, как свинья за худым возом, и подбирает, перемалывает их всех своими погаными челюстями: дробит, мельчит, ломает, корёжит, покупает, убивает…

Греческие боги частенько вмешивались в ЛИЧНУЮ жизнь смертных, но никогда даже не пытались повлиять на ход человеческой истории, на прогресс. А теперь вот и людей стало слишком много — боги не успевают уследить за всеми и за каждым.

Глава пятая

Великий вопрос любой современности: «Почему — я?» Вопрос-вопль. Вся наша ойкумена стоит на нём, как Петербург на болотах…

… у неё <…> совершенно беспомощный муж — по прозвищу Недоеда. («Недоеденный паук» — намек на обыкновение некоторых членистоногих дам поедать своих самцов сразу после или даже во время интимных игр. Недоеда у неё второй муж. А первый тоже не был съеден…

— Боже, во что вы все превратились! <…> «Бороться со злом, — видите ли, — всё равно, что бороться с клопами поодиночке: противно, нетрудно и абсолютно бесполезно»

Она из породы бойцовых дам, обитающих в райкомах, профсоюзах и собесах — бой-баба высочайшего класса и невероятной пробивной силы. Баллиста. Катапульта. Стенобитная пушка. Единорог. Да только не на таковских напала: сэнсей стоял, словно Великая китайская стена под напором кочевников.

… этого мира <…> — заевшегося, опаскудевшего, упёртого чавкающим рылом в тупик…

Глава шестая

… Тимофей объявился вдруг из своего логова — сначала положил горячую морду на бедро, а потом, оставшись без ответа (в скобках — привета), ткнул носом под локоть, крепко и настойчиво. [Гриша] посмотрел на него сверху вниз и сказал: «Животное. Обоссался уже?» — «Ещё нет, но — скоро», — откликнулся Тимофей, усиленно вращая обрубком хвоста, попискивая и страстно дыша.

Он, осторожно прислушиваясь и оглядываясь, спустился по чёрной лестнице, которая была на самом деле не чёрной, а грязно-серой, с грязными окнами во двор (которые не мыли со времён советской власти), с прихотливо изуродованными, скрученными каким-то невероятным силачом железными клёпаными перилами (пребывающими в этом первозданном виде ещё со времён блокады), с заплёванными и вдумчиво (казалось — старательно) замусоренными ступеньками и с застарелыми презервативами, присохшими к разрисованным стенам. Это была лестница-помойка, лестница-нужник, лестница-музей, то, что в южной России называется «зады». Впрочем, он к этому давно уже привык, а Тимофею здесь даже нравилось или, как минимум, было интересно: он читал эту лестницу, как любознательный человек — свежую многостраничную газету из породы желтоватых. Кроме того, пёс имел обыкновение начинать свои мочеиспускательные процедуры уже прямо здесь, не дожидаясь улицы, и делал это с удовольствием, хотя и без надлежащей основательности. Хозяин ему в этом не препятствовал, но и не поощрял — просто спускался по ступенькам, не задерживаясь и не давая человеку возможности вложить в процедуру всю душу, до самого донышка.

… разочарование есть горестное дитя надежды…

партайгенацвале

— … лапа, иди ко мне. — Не смей называть меня лапой! <…> — Хорошо. Я буду тогда называть тебя ногой. Ножкой. Нога моей судьбы. Прощайте, други, навсегда, страдать я боле не могу: судьбы рука сломала любви ногу…

Глава седьмая

Уныло-тухлая капель…

С хлебом было совсем плохо: каменная полубуханка ржаного, вся в мрачных трещинах, словно среднеазиатский такыр.

… гостеприимные кровы специализированного заведения с громокипящим названием «ШАШЛЫКИ — ЧЕБУРЕКИ».

… морда у него была, как румяная двухпудовая гиря…

Глава восьмая

Каждый отдельный человек умнее таракана, это верно, но каждая человеческая толпа безмерно глупее любой стаи тараканов.

… маленький Иуда сгорбился пред ликом гигантского Христа на большом полотне, где прочие одиннадцать апостолов спали расслабленно и безмятежно, синевато-зелёные, блеклые, похожие на протухающие куриные тушки…

… крутая бабища из породы несгибаемых русских кариатид…

… в каждом море Ума обязательно найдутся острова Глупости.

Чудный смех, которым она награждала, словно орденской лентой

Открываются расписные ворота души, и несёт оттуда вдруг такой тухлятиной, что хоть святых выноси…

Глава девятая

— … А вы — на горе! Вы всегда на горе! Со скукой наблюдаете коловращение жизни. Мы тут все коловращаемся как проклятые, а вы изволите наблюдать!.. А мы ведь — голые, мы без шкуры даже, с нас шкуру это самое коловращение содрало. Ничего! Поколовращаемся и новую нарастим! Так ведь по-вашему?.. Боги молчат, значит — не возражают. Ведь искусство есть всегда беспощадный отбор озарений…

… ему предлагалось ничего не делать, а только спокойненько плыть по течению. В сторону Стикса…

Он был по натуре своей аккуратист и терпеть не мог любого беспорядка. Может быть, именно поэтому, напившись и потеряв человеческий облик, он всегда такой отвратительный беспорядок учинял. По принципу доктора Джекила, он же — мистер Хайд…

Мама со старшенькой в данный момент плавали в бассейне, а папа Эль-де-през старательно и бездарно исполнял строгий наказ: «Изжарить котлеты, разогреть пюре, накормить Существо, дать ему столовую ложку пертусину и в восемь часов — спать». Однако существо кормиться не желало. У существа вообще никогда не бывало аппетита, а уж если кормлением занимался папаня, процедура приема пищи превращалась в котлетомахию и в сущий цирк. — Жу-уй! — в очередной раз не вытерпев, распорядился Эль-де-през нарочито занудным голосом. — Жуй и глотай. Горе луковое. Луковое Горе совершило несколько торопливых движений челюстями, ничего не проглотило и снова застыло в неподвижности, почти уже трагической. <…> — Значит, так. Прожевать и проглотить то, что за щекой! Потом — доесть что на вилке, половину пюре, и я тебя отпускаю. Договорились? Горе Луковое быстро-быстро закивало и сейчас же принялось жевать — образцово-показательно, всем телом: даже зубами прищёлкивая по ходу дела, даже на стуле подпрыгивая и усиленно размахивая вилкой с куском котлеты. (Может быть, в надежде, что кусок слетит на пол, и проблема решится тогда как бы сама собою?)

— Кого ни послушаешь, у всех товарищ Сталин всегда в хорошем настроении, добрый и шутит… — Это называется «селекция наблюдений». <…> Просто те, кто видел его в плохом настроении, — не выжили, и их рассказов история нам не сохранила.

Глава десятая

Комната по-прежнему вызывала в памяти старый рекламный слоган: «Так выглядит под микроскопом трудновыводимое пятно».

— «Решение районного Страшного Суда утверждено в городском Страшном Суде и теперь будет опротестовано в Верховном Страшном Суде»… О хищные жертвы века! В конце концов, все люди слабы. Все, совсем без исключения. И особенно слабы так называемые супермены: они не способны справиться с собой и отыгрываются на других. Тоже слабых…

… хочешь, чтобы тебя услышали — говори глупости…

… Это как неграмотность, аналогия исчерпывающая. Тысячелетиями неграмотные люди были нормой, и это никого не беспокоило, кроме святых и фанатиков. Понадобилось что-то очень существенное переменить в социуме, чтобы грамотность сделалась необходимой. Что-то фундаментально важное. И тогда, как по мановению жезла Моисеева, за какие-нибудь сто лет все стали грамотными. Может быть, и воспитанность тоже пока нашему социуму не нужна? Не нужны нам терпимые, честные, трудолюбивые, не нужны и свободомыслящие: нет в них никакой необходимости — и так всё у нас ладненько и путём. («Пусть мною управляют. Не возражаю. Но только так, чтобы я этого не замечал…») Что-то загадочное и даже сакральное, может быть, должно произойти с этим миром, чтобы Человек Воспитанный стал этому миру нужен. Человечеству сделался бы нужен. Самому себе и ближнему своему. И пока эта тайна не реализуется, все будет идти как встарь. Поганая цепь времён. Цепь привычных пороков и нравственной убогости. Ненавистный труд в поте лица своего и поганенькая жизнь в обход ненавистных законов… Пока не потребуется почему-то этот порядок переменить… («В России у нас действуют только два закона: закон сохранения энергии и закон неубывания энтропии, — да и те по мере необходимости благополучно нарушаются».

О романе

Ко мне всё время <…> пристают время от времени интервьюеры с вопросом, как мне пишется в одиночку. Ответы «трудно», «дьявольски трудно», «медленно и мучительно» вопрошающих не удовлетворяют. Я придумал несколько сравнений, вот самое точное из них: представьте, что много лет подряд вы с напарником пилите двуручной пилой огромное бревно; теперь напарник ушёл, вы остались в одиночестве, а бревно и пила никуда не делись, надо пилить дальше… <…> Я очень рад, что С. Витицкому удалось не только начать, но и закончить свою <первую> работу. <…> Кажется, удалось. Слава богу. Но бревно никуда не делось — вот оно, всегда передо мной. И пила на месте. Надо пилить дальше. Однако, противу некоторых ожиданий, второй роман осилить в одиночку ещё труднее, чем первый. Если подумать, ничего странного или удивительного здесь нет: типичный для начинающего писателя «синдром второго романа». <…> И если первый свой роман С. Витицкий писал — словно гружёный воз перед собою толкал, то теперь это выглядит в точности так же, но только воз этот приходится толкать уже в гору.

— Борис Стругацкий, «Комментарии к пройденному», 2003

Предыдущий роман С. Витицкого «Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики» вызвал немало вопросов у читателей и критиков, обиженных чрезмерной открытостью (если не сказать — намеренной размытостью) финала. Последние главы «Бессильных мира сего» тоже оставляют простор для различных толкований как фабулы, так и главной идеи романа. Впрочем, собственно сюжетные повороты в этой книге играют несравненно меньшую роль, чем в большинстве вещей Стругацких. Зато проблема взаимоотношения учителя с учениками, которая <…> мерцает во многих произведениях братьев-фантастов, здесь выходит на первый план. <…> Стэн Аркадьевич Агрэ в своё время был «подопытным кроликом» в жутко секретной лаборатории, <…> один из объектов экспериментов советского Менгеле обрёл-таки ненароком выдающиеся свойства: умение увидеть в любом подростке его главный талант и развить этот талант до невероятной степени. Всё это здорово напоминает педагогические эксперименты загадочных мокрецов из «Гадких лебедей». Однако три с лишним десятилетия, отделяющие ту давнюю повесть от сегодняшней, избавили Стругацкого-Витицкого от прежнего романтического оптимизма. В новом романе лучшие птенцы гнезда Агрэ, изначально способные осчастливить человечество, увести его в алмазно-сапфировую даль, сами губят свой гений, разменивают его на мелочь. <…> В облике капризного гуру Стэна Аркадьевича, выписанного с очевидной самоиронией, невольно проглядывает и сам мэтр питерской фантастики. Несколько десятилетий он в своём семинаре изо всех сил пестовал молодых фантастов. И вроде славные ребятки подбирались — умные, талантливые, раскованные, свободомыслящие… Один теперь гонит коммерческий верняк по заказам издательских концернов. Другой пропагандирует нечто вроде фашизма с человеческим лицом. Третий подвизается на вторых ролях в имперском хоре российских политологов. Четвёртый стал литературным чиновником. Пятый — самый честный — занялся бизнесом, наплевав на литературу. И так далее… В общем, Борис Стругацкий написал умный и печальный роман. Россыпь завораживающих фантастических микросюжетиков (в этом смысле текст слегка избыточен) не может заслонить главной, выстраданной мысли писателя: обязанность настоящего Учителя — всю жизнь держать в поле зрения учеников и сохранять оптимизм, даже видя, кем стало большинство из них. Другого выхода просто нет. Надо упрямо растить новых питомцев, пока есть время. Пока осталась хоть капля надежды.

— Роман Арбитман