Интервью Бориса Стругацкого

Здесь процитированы интервью Бориса Стругацкого.

Цитаты

Мы окружены реальными людьми. Есть плохие, есть хорошие. Есть люди, которых мы называем особенно хорошими, особенно милыми. Мы говорим о них, что они — талантливые и на редкость душевные люди. А в будущем такие люди будут считаться самыми обыкновенными людьми. Полюс талантливости, полюс гениальности переместится гораздо выше. И если взять отрезок времени порядка двухсот — трёхсот лет, то масса людей будет состоять из тех, которые сегодня рисуются как исключение из правила. Вот основная исходная мысль, которой мы руководствуемся и нашей работе. И уже сейчас можно достаточно точно определить характерные черты будущего человека. Первая характерная черта — это огромная любовь к труду. Я знаю таких людей. У меня есть друзья, которые готовы работать днём и ночью. Они получают в труде наслаждение. Поэтому мне странно было слышать разговор о четырёхчасовом рабочем дне. Уже сейчас есть люди, которым не хватает суток для творчества. <…> Вторая черта — это жизненная активность и огромный интерес ко всему, что происходит вокруг. Я уверен, что человек будущего не будет лгать. Ложь будет ему органически неприятна. <…> Наша мечта — перенести образы лучших людей современности в будущее. — один из императивов их утопического творчества

Больше невероятного в единицу времени (1985)

Работаем мы [с Аркадием] всегда вместе, рядом, плечом к плечу. <…> Поскольку обсуждается и по ходу дела шлифуется буквально каждая фраза текста, работа представляет собою почти непрерывный спор. Говорят, со стороны кажется, что мы всё время ссоримся. В споре обычно рождается взаимоприемлемый вариант. — б.ч. пропущенного фрагмента — парафраз интервью «Фантастику любим с детства» (1981), см. также «Многие из вас спрашивают…» (1987)

Я помню, как мы придумали ситуацию нашей повести «Пикник на обочине». Это было в Комарове под Ленинградом. Мы прогуливались по лесу и наткнулись на остатки автомобильного пикника: консервные банки, кострище, какие-то тряпки, использованный масляный фильтр, бутылки, батарейки от фонарика, сломанная вилка… И мы попытались представить себе, как всё это должна воспринимать лесная живность? Что они думают об этом, если, конечно, способны думать? Так возникла ситуация «Пикника…» — человечество, пытающееся разобраться в том, что оставила после своей кратковременной стоянки на Земле могучая сверхцивилизация… Ситуация оказалась ёмкой, с многими возможностями, она позволила придумать мир, с которым было интересно работать.

Фантастический элемент должен прорастать в реалистическую ткань повествования и образовывать с нею некий единый сплав с совершенно новыми (как и полагается сплаву) свойствами. Воланд (у себя дома) одет в ночную сорочку, грязную и заплатанную на плече. Марс «Аэлиты», — красноватая пустыня, поросшая огромными кактусами. <…> Уэллсовские марсиане — задыхающиеся под собственной тяжестью, лоснящиеся спрутообразные мешки с мрачными глазами — настолько реальны, что умирают от инфекции, заражённые земными микроорганизмами. Фантастическое облекается в земные одежды — в прямом и в переносном смысле. Фантастическое делается узнаваемым, удобопонятным, становится элементом реального, хорошо знакомого мира — только после этого оно может вызвать сопереживания, теперь его можно любить, ненавидеть, бояться, презирать, восхищаться им или осуждать его. Девяносто процентов фантастики является второсортным чтивом потому, что авторы не умеют создавать сплав фантастического с реальным, не умеют делать фантастику реалистической. Или не хотят? Я не говорю о многочисленных халтурщиках и бездарях. Но ведь многие сильные писатели-реалисты, вдруг взявшись за фантастику, словно преображаются. Герои их перестают разговаривать — они произносят речи, перестают ходить — они выступают… Помню, как был огорчён и ошарашен, прочитав у Юрия Тынянова (писателя блистательного, неповторимого <…>) критический разбор «Аэлиты», где повесть объявлялась неудачной, в частности, именно потому, что Марс Алексея Толстого слишком похож на Землю.

1990-е

Мир, в котором человек не знает ничего нужнее, полезнее и слаще творческого труда. Мир, где свобода каждого есть условие свободы всех остальных и ограничена только свободой остальных. <…> Разумеется, ничего светлее, справедливее и привлекательнее такого мира пока ещё не придумано. Беда здесь в том, что само слово «коммунизм» безнадёжно дискредитировано. Чёрт знает какие глупости (и мерзости) подразумеваются сегодня под термином «коммунистическое будущее». Жестокая, тупая диктатура. Скрученная в бараний рог культура. Пивопровод «Жигули — Москва»… Красивую и сильную идею залили кровью и облепили дерьмом.

— «Жду прорыва в новое пространство»

Аркадий Натанович ценил стабильность, но не любил гниения! Мы иногда с ностальгией вспоминаем о застое, когда всё было так спокойно и устойчиво, но забываем, что это было спокойствие гниющего болота. Конечно, если бы вопрос встал так: такое вот гниение — или мировая война, в результате которой погибнет половина человечества, Аркадий Натанович выбрал бы гниение. <…> Когда я был школьником, Аркадий был для меня почти отцом. Он был покровителем, он был учителем, он был главным советчиком. Он был для меня человеко-богом, мнение которого было непререкаемо. Со времён моих студенческих лет Аркадий становится самым близким другом — наверное, самым близким из всех моих друзей. А с конца 50-х годов он — соавтор и сотрудник. И в дальнейшем на протяжении многих лет он был и соавтором, и другом, и братом, конечно, хотя мы оба были довольно равнодушны к проблеме «родной крови»: для нас всегда дальний родственник значил несравненно меньше, чем близкий друг. И я не ощущал как-то особенно, что Аркадий является именно моим братом, это был мой друг, человек, без которого я не мог жить, без которого жизнь теряла для меня три четверти своей привлекательности. И так длилось до самого конца… Даже в последние годы, когда Аркадий Натанович был уже болен, когда нам стало очень трудно работать и мы встречались буквально на 5–6 дней, из которых работали лишь два-три, он оставался для меня фигурой, заполняющей значительную часть моего мира. И, потеряв его, я ощутил себя так, как, наверное, чувствует себя здоровый человек, у которого оторвало руку или ногу. Я почувствовал себя инвалидом.

— «Это была потеря половины мира»

Мораль большой безволосой обезьяны (1999)

.

корр.: По Чехову — если в пьесе на стене висит ружьё, в третьем акте оно должно выстрелить… У человечества есть такое роковое ружьё — атомное оружие. <…> — Я — оптимист. ЭТО ружьё, скорее всего, не выстрелит. Оно висит на стене для того, чтобы действующие лица не передрались между собой, <…> и до сих пор оно справлялось со своим делом неплохо. Конечно, «и незаряженное ружьё раз в сто лет стреляет», это тоже верно, но ведь для того и придумана эта присловка, чтобы с оружием обращались по возможности аккуратно. — вариант распространённой мысли

— Гринписовцы — подлинные герои нашего времени. Всё моё сочувствие — с ними. В теорию глобальной экологической катастрофы верю не очень. Раз угроза сформулирована, она тем самым уже в значительной мере как бы предотвращена. Гораздо больше (и по-настоящему) я боюсь катастроф, которые мы сегодня предвидеть не способны. Они поражают как молния, внезапно, и человечество оказывается бессильно.

— Будь на то моя воля, я сосредоточил бы ВСЕ финансовые и материальные ресурсы на решении чисто земных проблем: борьба с голодом, с болезнями, с невежеством. Затевать гонку к Марсу, когда в одной России сто миллионов бедных, — по-моему, попросту аморально. Впрочем, опытные политики отвечают на это что-нибудь вроде: «не хлебом единым жив человек» — и зачастую оказываются правы.

Создание тоталитарного государства <…> — заветная и неумирающая идея алчного племени фюреров, вождей и самых разнообразных аятолл. До тех пор, пока существуют люди (миллионы людей!), готовые поверить в свою «особость» и «лучшесть» только потому, что у них та, а не другая форма носа, или потому, что они бедны и убоги, или потому, что исповедуют «самую правильную религию», — до тех пор демагоги и лжепророки не останутся без работы и будут снова и снова пытаться выстроить галдящую толпу «особенных», «самых лучших» и «возлюбленных Богом» в колонны, готовые растоптать любое инакомыслие во имя Единой и Единственной, Самой Верной и Самой Справедливой Идеи. — вариант распространённой мысли

корр.: Несёт ли угрозу человеку создание искусственного разума? — Не знаю, потому что не понимаю, что это такое — «искусственный разум». Мы, прямо скажем, до сих пор ещё не поняли толком, что такое «естественный разум», а уже трепещем в ожидании искусственного. Сильно подозреваю, что намного хуже не станет. С чего бы это вдруг? До сих пор все главные беды наши проистекали всё-таки не от разума, а от неразумия.

Иногда мне кажется, что знаменитые Десять заповедей не для хомо сапиенс сочинены, а для каких-то совершенно отличных от него существ. И пока мы такими существами не сделаемся, до тех пор и Десять заповедей останутся для нас невнятны и пусты, мораль наша останется моралью большой безволосой обезьяны с портативным плейером в ухе.

С 2000

... труд писателя очень тяжёл, одинок и зачастую совершенно беспросветен. И чем больше радости мы сможем писателю предложить, тем легче ему будет переносить унылые сомнения творчества.

корр.: Десять лет назад, выступая <…> на конференции «Интерпресскон-91», вы сравнивали Россию с мчащимся под уклон разболтанным грузовиком, от которого отваливаются куски, при этом машиной управляют, отпихивая друг друга от руля, несколько не очень квалифицированных водителей. Какое сравнение вы подобрали бы сегодня? — Самосвал (<…> насколько я помню, а не грузовик) по-прежнему дряхл и разболтан, но куски от него больше не отваливаются, а руль в крепких руках уверенного в себе, но, как и прежде, не слишком квалифицированного водителя. Бешеная скачка по склону прекратилась, торная дорога цивилизации совсем рядом, но вот покатим ли мы по ней или снова свернём во вчерашний день — Бог весть.

	«Полдень, XXI век» — это должен быть настоящий «толстый» журнал — первый толстый журнал фантастики в нашей стране. <…> Под фантастикой при этом мы будем понимать всю литературу, где «в качестве сюжетообразующего приёма используется введение элемента необычайного, невероятного или невозможного вовсе».
	— март 2002

корр.: Доводилось ли Вам слышать какие-то мифические истории, легенды о себе и Аркадии Натановиче? — Глупости всякие, вроде того, что пишем мы, якобы, в Бологом, предварительно накачавшись наркотиками.

Я уверен, что только курс на европеизацию страны способен вывести Россию в ряды мировых держав, передовых во всех отношениях. Но как можно понять, правящей элите <…> необходим курс на новое огосударствление всего и вся, «возвращение в совок» <…>. Это — путь в застой, к потере конкурентоспособности <…>. Будет избрано, <…> скорее всего, что-нибудь <…> «компромиссное». И курс этот не спасёт от застоя — он только несколько продлит время загнивания. <…> Путин ведь по душе явному большинству. Держать реальный рейтинг на уровне 60-70% в течение такой уймы времени может только политический деятель, оказавшийся «на своём месте». Это ли не главный признак «идеального правителя»?

Я любил читать Гарри Гаррисона, а в голодные для фантастики времена — перечитывать. «Фантастическая сага», «Неукротимая планета», «Спасательная шлюпка» — это классика научной фантастики XX века, неиссякаемый источник удовольствия для любого квалифицированного читателя.

Отдельная статья

• Off-line интервью, 1998—2012

Ссылки

• Интервью фантастов (в т.ч. Б. Стругацкого) на fandom.ru