Отягощённые злом, или Сорок лет спустя

«Отягощённые злом, или Сорок лет спустя» — фантастический роман Аркадия и Бориса Стругацких, законченный в марте 1988 года. Процитирован в «канонической» редакции.

Отягощённые злом, или Сорок лет спустя

Статья в Википедии

Цитаты

Дневник

Каждый человек — человек, пока он поступками своими не доказал обратного. — 12 июля

Пересадить свою доброту в душу ребёнка — это операция столь же редкая, как сто лет назад пересадка сердца. — 14 июля

Демиург произнёс, не оборачиваясь: — Все они хирурги или костоправы. Нет из них ни одного терапевта. — 14 июля

Закон никогда не наказывает ПРЕСТУПНИКА. Наказанию подвергается всего лишь тварь дрожащая — жалкая, перепуганная, раскаивающаяся, нисколько не похожая на того наглого, жестокого, безжалостного мерзавца, который творил насилие много дней назад (и готов будет творить насилие впоследствии, если ему приведётся уйти от возмездия). Что же получается? Преступник как бы ненаказуем. Он либо уже не тот, либо ещё не тот, кого следует судить и наказывать… — 14 июля

Майор Кроманов принял нас без задержки. <…> Битых полчаса они с Г. А. рассказывали друг другу разные случаи о падениях с лестниц. А также — с трапов, с пандусов и прочих наклонных путепроводов. Потом Г. А. перешёл к делу. — 17 июля. Вечер

Понимание и милосердие. Понимание — это рычаг, орудие, прибор, которым учитель пользуется в своей работе. Милосердие — это этическая позиция учителя в отношении к объекту его работы, способ восприятия. Там, где присутствует милосердие, — там воспитание. Там, где милосердие отсутствует, — где присутствует все, что угодно, кроме милосердия, — там дрессировка. Через милосердие происходит воспитание Человека. В отсутствие милосердия происходит выработка полуфабриката: технарь, работяга, лабух. И, разумеется, береты всех мастей. Машины убийства. Профессионалы. Замечательно, что в изготовлении полуфабрикатов человечество, безусловно, преуспело. Проще это, что ли? Или времени никогда на воспитание Человека не хватало? Или средств? Да нет, просто нужды, видимо, не было. — 18 июля (Дополнение к 17-му)

Господи! Куда подевались все лекции по риторике и по культуре дискуссий? Ираклий Самсонович свидетель: шестеро мартышек, швыряющих друг в друга помётом и банановыми шкурками. — 18 июля. Вечер

— Врач может делить человечество только на больных и здоровых, а больных — только на тяжёлых и лёгких. Никакого другого деления для врача существовать не может. А педагог — это тот же врач. Ты должен лечить от невежества, от дикости чувств, от социального безразличия. Лечить! Всех! А у тебя, я вижу, одно лекарство — гаррота. Воспитанному человеку не нужен ты. Невоспитанный человек не нужен тебе. Чем же ты собираешься заниматься всю свою жизнь? Организацией акций? <…> Да, воистину: самые убедительные наши победы мы одерживаем над воображаемым противником. — 18 июля. Вечер

Если он даже ошибается, каждая его ошибка в сто раз значительнее и важнее, чем все ваши правильные решения. — 21 июля

Незаурядный человек хочет оставить по себе мир иным, нежели тот, в который он явился, — лучшим, обогащённым его собственным творчеством. Для этого он готов пожертвовать большей частью радостей или даже всеми радостями, которыми наслаждается человек заурядный. — 21 июля. Два часа ночи (вариант распространённой мысли)

Рукопись «03»

— … хомо сапиенс — это возможность думать, но не всегда способность думать… — 1

— А что же касается жизненного существа его, воображаемого отдельно от тела… — Увольте! Увольте меня от ваших гешефтов! Скажите лучше, что он просит. Цена! — Я в этом плохо разбираюсь, Ильмаринен. Гарантирую, впрочем, что просьба его вас позабавит. Другое дело — сумеете ли вы её выполнить! — 1

Телефоны. Их всегда три. Один стоит на моём столике — роскошный, с кнопочным управлением, с запоминающим устройством на двести пятьдесят шесть номеров, с маленьким встроенным экраном и с дисководом для гибких дисков. Он не работает. Второй присобачен к стене позади моего рабочего стола. Это обыкновенный таксофон, можно бросить монетку и позвонить родным и близким, у кого они есть. Можно не звонить. Иногда он разражается отвратительными квакающими звуками. Я снимаю трубку, и Демиург говорит мне что-нибудь, не предназначенное для ушей клиента. Как правило, это распоряжения из ресторанно-отельного репертуара. — 3

Я, нижеподписавшийся Григорий Григорьевич Быкин, в присутствии свидетеля, названного мною Сергеем Корнеевичем Манохиным, отдаю предъявителю сего в аренду на 99 (девяносто девять) лет, считая с сего 1 августа 19.. года, своё религиозно-мифологическое представление, возникающее на основе олицетворения жизненных процессов моего организма, в обмен на 2999 (две тысячи девятьсот девяносто девять) казначейских билетов трёхрублевого достоинства образца 1961 года. Каковая сумма должна оказаться в моём распоряжении в течение двадцати четырёх часов с момента подписания мною данного акта. — 4

Очень захотелось быть блестящим, вот что я вам скажу. До смерти надоело числиться вдумчивым и осторожным учёным. <…> Когда Ганн, Майер и Исикава, независимо друг от друга, пошли публиковать, <…> что эффект «звёздных кладбищ» обнаружить им, видите ли, не удалось, это было ещё полбеды. Все наблюдения шли на пределе точности, и отрицательный результат сам по себе ещё ничего не значил. Но вот когда Сеня Бирюлин рассчитал, как «эффект кладбищ» должен выглядеть на миллиметровых волнах, сам отнаблюдал, ничего на миллиметровых волнах не обнаружил и с некоторым недоумением сообщил об этом на июльском ленинградском симпозиуме, — вот тут я почувствовал себя на сковородке. Я заново проверил все свои расчёты. Ошибок, слава богу, не было. Но обнаружилось одно место… этакий логический скачочек… К чёрту, к чёрту, не хочу сейчас об этом писать. Даже вспоминать отвратительно, какой ледяной холод я вдруг ощутил в кишках в тот момент, когда понял, что мог ведь и просчитаться… Не просчитался, нет, пока ещё никто не вправе кинуть в меня камень, но видно уже, что стальная цепь логики моей содержит одно звено не металлическое, а так, бублик с маком. (Стыдно признаться, а ведь я за это звено так до сих пор и не решился потянуть как следует. Не могу заставить себя. Трусоват.) Тогда, в августе, я даже думать на эту тему боялся. Мне только хотелось, как страусу, зажмурить глаза, сунуть голову под подушку — и будь что будет. Разоблачайте. Драконьте. Топчите. Жалейте. Ведь что более всего срамно? Ведь не то, что ошибся, наврал, напахал, желаемое принял за сущее. Это всё дело житейское, без этого науки не бывает. Другое срамно — что занёсся. Что дырки в лацканах стал проверчивать для золотых медалей, перестал с окружающими разговаривать, принялся вещать. Публично же сожалел (в нетрезвом виде, правда), что по статусу не полагается Нобелевской премии за астрономические открытия! Аспирантика этого несчастного задробил… как бишь его… вот уж и фамилии не помню… А ведь вполне может быть, что он в своей работёнке — детской работёнке, зелёной — вполне справедливо меня поддел. Это тогда, сгоряча, я, кроме глупости да неумелости, ничего в его статейке не углядел, а он как раз, может быть, и ухватился за этот мой бублик с маком, и был это мне первый звоночек, так сказать… — 4

Дико и нелепо устроен человек. Ну, казалось бы, чем мне тут гордиться? А я горжусь. Удалось мне озадачить Агасфера Лукича. Забегал он у меня, засуетился, заметался. Признался, что такое ему не по плечу, но обещал в ближайшее же время навести справки. — 4

«Не мир принёс я вам, но меч». Не говорилось этого. «Не мир принёс я вам, но меч…ту о мире», — это больше похоже на истину, так сказано быть могло. Да, конечно, по-арамейски подобная игра слогов невозможна. Но ведь по-арамейски и сказано было не так. — 6

Заколов Агасфера, ты нарушил волю Учителя, — вроде бы сказано было ему. Приняв имя Агасфера, ты сам определил себе наказание, — вроде бы сказано было ему. Отныне и до Страшного суда ты будешь ходить по миру, — сказано было ему. И будешь ты делать нечто, нечто и нечто, — сказано было ему. А вот что такое это «нечто», Иоанн так и не понял в ту ночь. — 10

— Кто вы такой? — У меня много имён. Меня зовут Гончар, Кузнец, Ткач, Плотник, Гефест, Гу, Ильмаринен, Хнум, Вишвакарман, Птах, Яхве <…>… Достаточно, я полагаю? — Я не спрашиваю ваше имя. Я спрашиваю, кто вы такой. — Я гончар, кузнец, плотник, ткач… Неужели мало? Я Демиург, наконец. — Но вы, я полагаю, человек? — Конечно! В том числе и человек. — А ещё кто? — Вы что — не знаете, кто такой демиург? Так посмотрите в словаре. — Хорошо. Посмотрю. И давно вы здесь? — Больше полугода… Хотя… Это же зависит от того, как считать. Послушайте, а вам не всё равно? — Мне не всё равно. Но если вам трудно ответить, оставим пока этот вопрос. Откуда вы прибыли? <…> — Да ниоткуда я не прибыл. Я был здесь всегда. — Вот в этой самой комнате? — Эта комната была здесь не всегда, майор. А я — всегда. В известном смысле. Причём и здесь, и не только здесь. — 11

В часы бодрствования сверхзнание его спало в нем, как Левиафан в толще вод <…>. Знание просыпалось в нём неожиданно и всегда помимо воли. Как правило, это случалось в минуты крайнего раздражения, когда настигали его приступы нетерпимости к людям, к их глупости, к их самоуверенной болтливости, к их рабскому наслаждению собственным ничтожеством перед высшими силами — богами, жрецами или властями, — к их животному. Впервые это случилось жарким летним вечером, когда солнце уже зашло и возле тлеющего костра шла неторопливая, специфически мужская беседа под молодое самодельное вино. Обыкновенным путём разговор от женщин перешёл на коз, и пастухи с большим знанием дела принялись втолковывать Иоанну и Прохору все тонкости этого приятного занятия: по каким признакам следует выбирать животное; каким образом надлежит подготовить его к употреблению; а главное, какие меры надо принять, чтобы и в удовольствии ничего не было потеряно и чтобы не случилось скверного — чтобы не зачать чудовище. Иоанн-Агасфер ничего не имел ни против мужской беседы, ни против козлиного поворота её. Но когда пастухи понесли чепуху о козлолюдях, об их ужасном облике, об их кровавых повадках, когда враньё пошло громоздиться на враньё, когда наперебой и безудержно пошли мешаться авторитетные ссылки на богов и дедов, когда под треск раздираемых на грудях козьих шкур пошли в ход свидетельства очевидцев и непосредственных виновников, вот тогда Иоанн-Агасфер не выдержал. Он заговорил. Он сказал этим крикливым дуракам, что потомство коз от людей невозможно. <…> Он попытался объяснить им, почему это невозможно. Впервые в жизни он ощутил, как это мучительно, когда всё понимаешь, но не хватает слов. Лингвистическое удушье. Они не поняли его. Он стал кричать. Он бил кулаками в каменистую землю. Он сплетал и расплетал пальцы, силясь продемонстрировать механизмы. Он заикался, как паралитик. Он заплевал себе всю бороду. Пастухи в ужасе разбежались, и он остался один — только Прохор рядышком с привычной сноровкой орудовал стилом по мятому листу грязноватого пергамента. <…> Ему пришлось учиться рассказывать. <…> И очень скоро обнаружилось в нём четвёртое вожделение: жажда делиться знанием. Это было что-то вроде любви. <…> Приступы внезапного раздражения его против людской тупости <…> не прекращались, но теперь сверхзнание его уже не нуждалось в них, чтобы изливаться совершенно свободно. Теперь ему достаточно было лишь корректной оппозиции. Это заставляло Иоанна искать партнёров. Он сильно переменился к интеллигенции. Ему стали нравиться люди начитанные и исполненные любопытства к окружающему миру. Разумеется, с его высоты начитанность их представляла собою всего лишь систематизированное незнание, более или менее сложный комплекс неверных, ошибочных или неточных образов мира, но образование вооружило их логикой, скепсисом и пониманием извечной невозможности объять необъятное. <…> А Прохор всё записывал. Но было бы неправильным утверждать, будто Прохор записывает каждое слово своего возлюбленного пророка, хотя сам-то Прохор был искренне уверен, что ни единое слово не пропало втуне. <…> многие и многие диспуты записал он, пока сам не научился умело заданными вопросами побуждать к извержению вулкан знаний своего пророка. Так рождался АПОКАЛИПСИС, «Откровение Иоанна Богослова», знаменитый памятник мировой литературы, который сам Иоанн-Агасфер называл не иначе, как кешер (словечко из арамейской фени, означающее примерно то же самое, что нынешний «ро́ман», — байка, рассказываемая на нарах в целях утоления сенсорного голода воров в законе). Ибо между тем, что рассказывал Иоанн, и тем, что в конечном счёте возникало под стилом Прохора, не было ничего общего, кроме, может быть, страсти рассказать и убедить. <…> У Иоанна-Агасфера поминутно не хватало слов, чтобы передать понятия и образы, составляющие его сверхзнание, и ему всё время приходилось прибегать к жестам и междометиям. Сознание его вмещало всю вселенную от плюс до минус бесконечности в пространстве и времени, и как ему было объяснить <…> что такое: пищаль, гравилёт, ТВЭЛы, питекантроп, мутант, гомункулус, партеногенез, Линия доставки <…>. Он и сам-то, Иоанн-Агасфер, не умел не только объяснить, но и просто назвать эти понятия, предметы и явления. <…> он только имел представление о них и о связях между ними. Однако Прохор был великий писатель и, как все великие писатели, прирождённый мифотворец. Воображение у него было развито превосходно, и он с наслаждением и без каких-либо колебаний заполнял по своему разумению все зияющие дыры в рассказах и объяснениях пророка. Далее. Прохор изначально убеждён был в том, что перед ним действующий пророк во плоти. <…> Смутность, непонятность и бессвязность Иоанновых рассказов только укрепляли его в убеждении, что это <…> пророчества. И задачу свою он видел в том, чтобы растолковать, привести в систему, расставить по местам, связать воедино. Он вычленял главное, он безжалостно отсекал второстепенное, он искал и находил всем доступные образы, он обнаруживал и выявлял смысл, а когда он считал необходимым, то скрывал смысл, он выстраивал сюжет, он выковывал ритм, он ужасал, вызывал благоговение, дарил надежду, ввергал в отчаяние… — 19

— Лицо заурядное, живопись заурядная… Фамилия у него незаурядная. — А какая у него фамилия? <…> Да ведь тут только инициалы, мой Птах. «А» и «Эс» латинское… — Адольф Шикльгрубер, — проворчал Демиург. Он уже удалялся к себе во тьму. — Впрочем, вряд ли это имя вам что-нибудь говорит… — 20

Образуются жемчужины в складках тела моллюска, в самом, можно сказать, интимном местечке его организма, когда попадает туда по недосмотру или по несчастливой случайности какой-нибудь посторонний раздражающий предмет <…>. Чтобы защититься, моллюск обволакивает раздражителя перламутром своим, слой за слоем <…>. Грубо говоря, одна жемчужина на тысячу раковин. А стоящие жемчужины — и того реже. Где-то в конце восьмидесятых годов, в процессе непрекращающегося расширения областей своего титанического сверхзнания, Иоанн-Агасфер обнаружил вдруг, что между двустворчатыми раковинами вида П. маргаритафера и существами вида хомо сапиенс имеет место определённое сходство. Только то, что у П. маргаритафера называлось жемчужиной, у хомо сапиенсов того времени было принято называть тенью. Харон перевозил тени с одного берега Стикса на другой. Навсегда. <…> Они были бесконечны во времени, но это была незавидная бесконечность, и поэтому ценность теней как товара была в то время невысока. Если говорить честно, она была равна нулю. В отличие от жемчуга. Люди того времени воображали, будто каждый из них является обладателем тени. (Так, может быть, раковины П. маргаритафера воображают, будто каждая из них несёт в себе жемчужину.) Иоанн-Агасфер очень быстро обнаружил, что это — заблуждение. Да, каждый хомо сапиенс в потенции действительно способен был стать обладателем тени, но далеко не каждый сподобливался её. <…> Примерно один из семи-восьми. Некоторое время Иоанн-Агасфер развлекался этой новой для себя реальностью. Азарт классификатора и коллекционера вдруг пробудился в нём. Тени оказались замечательно разнообразны, и в то же время в разнообразии этом угадывалась удивительной красоты и стройности схема, удивительная структура, многомерная и изменчивая. Он углубился в анализ этой структуры. Ему пришлось создать то, что значительно позже будет названо теорией вероятности, математической статистикой и теорией графов. <…> Попервоначалу он обрадовался, обнаружив россыпи теней, как радуется старатель, наткнувшись на золотую россыпь. Он ещё не понимал, кому и как он будет сбывать тени, однако, будучи человеком практичным и безжалостным, радовался тому, что является единственным в ойкумене обладателем некоего редкостного товара. Он стал прикидывать организацию торговой компании. Возбуждение общественного спроса на тени. Массовая скупка товара. Создание рынков сбыта в Риме, в Александрии, в Дамаске, выход по «шёлковому пути» к парфянам и дальше, в Китай… Очень скоро это надоело ему. Он пережил свой меркантилизм, как переживают романтическую любовь. И тогда он вдруг понял, что открыл для себя, чем ему заполнить предстоящую необозримую вечность. Он будет искать, обнаруживать и приобретать всё новые и новые жемчужины. Он будет неторопливо, но глубоко познавать механизмы их сродства и взаимоотталкивания, природу их образования и развития, он постигнет закономерности их формирования и, может быть, научится вникать в них, сливаясь и срастаясь с ними. Он научится обустраивать и формировать историю вида хомо сапиенс таким образом, чтобы выращивать именно те виды и сорта жемчужин, которые в данный миг, в данных условиях более всего привлекают и воспламеняют его. Он мечтал уже о селекции и — кто знает? — может быть, о синтезировании их вне раковин… Он загорелся энтузиазмом, будущее его наполнилось. Он был молод тогда и простодушен, все эти планы представлялись ему грандиозными, обещающими всё на свете и неописуемо привлекательными. Так в наши дни маленький мальчик мечтает о счастье сделаться водителем мусоровоза. — 22

Прохор, сделавшийся к тому времени сухим, жилистым, козлообразным старикашкой, облезлым, вонючим, высокомерным, драчливым, брюзгливым, вызывающе неопрятным, — этот Прохор оказался носителем жемчужины удивительной, фантастической красоты! Апокалипсис Прохора под именем «Откровение пророка Иоанна» уже вовсю ходил в самиздате и был знаком тысячам и тысячам знатоков и ценителей, фанатиков и скептиков. Первые яростные толкователи его уже появились, и появились первые его мученики, распятые при дорогах или зарезанные на базарных площадях. Имя Иоанна гремело. Что ни месяц, на острове появлялся новый адепт, чтобы припасть к ногам пророка, поцеловать край его лохмотьев и вкусить от его мудрости из уст в уши. Как правило, были они все безудержно фанатичны, неумны и слышали только то, что способны были воспринять жалкими своими извилинами. По сути дела, это были глухие. Иоанн отправлял их к Прохору. Сначала Прохор стеснялся навязанной ему роли. Потом попривык и только строго поправлял паломников, когда те пытались называть его Иоанном. А спустя какое-то время и поправлять перестал. Что и говорить, из них двоих именно Прохор был более похож на пророка. Ведь Иоанн не старился, он так и оставался крепким сорокапятилетним мужиком с разбойничьими глазами, <…> и весь облик его ничего иного не выражал, кроме готовности в любую минуту обойтись с любым собеседником без всяких церемоний. Году этак в девяностом Прохор уже впал в старческий маразм. Гордыня окончательно помутила его мозги. В состоянии помутнения повадился называть он Иоанна Прохором и даже Прошкой, пытался ему диктовать своё евангелие, которое должно было стать лучше всех других, известных к тому времени, вариантов описания жизни Учителя, самым полным, самым точным, самым содержательным в идейном отношении. При этом имелось в виду, что в конечном итоге оно самым естественным образом станет единственным. — 22

Он из тех знаменитых евреев, которые способны вызвать приступ острого антисемитизма у самого Меира Кахане или даже у теоретика сионизма господина Теодора Герцля. — 23

Сначала я (впопыхах и сгоряча) вообразил себе, будто оказался секретарём, мажордомом и лакеем Антихриста, явившегося наконец на Землю <…>. Новая гипотеза сформировалась. Известное лицо из совершенно мифического Антихриста трансформировалось в некоего Космократа, фантастически могущественного, фантастически вездесущего, фантастически надчеловеческого — вообще фантастического, но при этом фантастического научно. Сей Космократ обрушил своё внимание на Землю, имея целью произвести над человечеством некий грандиозный, сами понимаете, эксперимент, суть коего для современного землянина принципиально, сами понимаете, непостижима. И вот собирает он здесь, в этой квартире без номера, людей и людишек, одержимых самыми конкретными идеями, как наилучшим образом ущемить, ущучить, уязвить несчастное человечество. Зачем? А затем, чтобы Космократ в дальнейшем дал бы им всем волю, а сам наблюдал бы интересующие его реакции человечества на все эти ущемления, ущучивания и уязвления. — 24

Черновики

Свита дьявола — смертные, но бесстрашные как бессмертные. — рабочий дневник, 15 февраля 1985 (Борис Стругацкий процитировал в «Комментариях к пройденному»)

Демиург — материализованная сила человеческого нетерпеливого стремления кратчайшим путём добиться совершенного социально-психологического устройства, наделённая всемогуществом и по необходимости довольно невежественная. Агасфер-Иоанн — мистическая, непознаваемая компонента Универсума. — комментарий Д. Володихина и Г. Прашкевича («Братья Стругацкие», гл. 5:13): «для Стругацких слово «непознаваемая», очевидно, играло основную роль, а «мистическая» — дополняющую, необязательную»

О романе

• см. Борис Стругацкий, соотв. главу «Комментариев к пройденному», 1999

	… я думаю, будут актуальны ВСЕГДА <…> проблемы, описанные в «Отягощённых злом».
	— Борис Стругацкий, Off-line интервью, 16 марта 2000

— Что побудило Вас затронуть тему христианства, создать своего рода апокриф, пересматривающий житие апостолов? <…> — Мы попытались реализовать старинную нашу мечту: написать исторический роман. Евангелие было выбрано потому, что книга эта давно уже будоражила наше воображение, а созданный там образ Христа представлялся нам, может быть, самым замечательным из всех образов мировой литературы. Задачи «переосмысления» мы при этом отнюдь перед собой не ставили, но выразить идею «не так всё это было, совсем не так», идею, которая представлялась нам фундаментальной, когда речь идёт об истории, — идею эту выразить нам казалось очень соблазнительным.

— Борис Стругацкий, Off-line интервью, 29 июня 2000

Апокриф от одноухого Агасфера Лукича в романе «Отягощённые злом» — пока, вероятно, самая большая творческая неудача писателей. Да и как иначе оценить все эти разухабистые и претенциозные истории о похождениях евангельских героев <…>. Очевидно, что писатели не ставили цель — создать ещё одно из серии «забавных евангелий», однако история псевдо-Иоанна в их романе и по духу и по характерному стилю близка к тому, чтобы занять место именно в этом ряду. <…> То, что «апокриф» «Отягощённых злом» не идёт ни в какое сравнение с историей Иешуа Га-Ноцри в смысле художественности, оспорить вряд ли кто решится. Вероятно, и сами писатели на это не рассчитывали. Но есть и другое принципиальное отличие. Булгаков вообще не создавал апокрифа, его рассказ о событиях в Ершалаиме не версия событий евангельских и тем более не их рационалистическая трактовка — это литературный вымысел, не оспаривающий традицию, но сохраняющий дистанцию по отношению к ней и благодаря своей непретенциозности в подлинном смысле свободный. <…> Что же касается «современных» событий, описанных в романе, <…> то интересно, что здесь впервые писатели вполне определённо предложили альтернативный вариант развития своей Утопии. <…> Однако в самом рассказе подлинной новизны не так уж и много. <…> Стругацкие много и охотно цитируют самих себя…

— Вячеслав Сербиненко, «Три века скитаний в мире утопии», 1989

В рукописи «ОЗ» Стругацкие отважились также на новую версию евангельских событий. Но представленный здесь несколько шокирующий образ Христа, провоцирующего собственную поимку в надежде, что он сделает крест действенной трибуной для провозглашения своих истин, на мой взгляд, решительно уступает концепции Булгакова. Включение этой истории в книгу попросту не представляется до конца оправданным, поскольку её мораль формирует смысл целого произведения не в большей степени, чем это делало бы любое другое обращение к Евангелию. Если рукопись Манохина является неожиданностью, так как содержит новые (но только в творчестве Стругацких) мотивы, то дневник Мытарина в свою очередь удивляет возвращением братьев к провозглашаемым четверть века ранее футурологическим идеям и к уже архаичному теперь жанровому образцу. При этом идея, на которой строится конструкция реалий, на фоне которых протекает действие, блистательна. Действительность дневника отвечает на вопрос: каким был бы СССР, жители которого получили бы некоторые демократические свободы? <…> Не преувеличивая, можно сказать, что Стругацкие сконструировали образ общества, используя множество конституциональных постулатов, провозглашаемых перед окончательным распадом во всей Восточной Европе. (Здесь я вынужден добавить, что авторы, вводя реалии меньшего веса, несколько промахнулись «во времени» — СССР Anno Domini 2033 слишком напоминают США шестидесятых и семидесятых годов с характерными «войнами» хиппи и мотоциклистов, наркотиками и сексуальной революцией.)

— Войцех Кайтох, «Братья Стругацкие», 1992

	… откровенно «перестроечный» роман. Это, пожалуй, самое слабое их произведение. Все иллюзии шестидесятых, опрокинутые в восьмидесятые, аукнулись в этом романе идейной, стилистической, да и чисто сюжетной какофонией. Стало ясно, что советская фантастика — в лице своих единственно достойных представителей — исчерпала возможности жанра.
	— Виктор Топоров, «Братья по разуму»

Сталкер-юродивый, придуманный братьями Стругацкими, поднят Тарковским на невиданную нравственную высоту. Он становится настоящим духовным учителем, прекрасным блаженным, он даже несколько христоморфен. И когда Стругацкие напишут «Отягощённые злом», их жутковатый Демиург-христоморф будет чем-то неуловимым вызывать ассоциации с нервной блистательной игрой артиста Александра Кайдановского <…>. Если искать «художественные влияния», то Кайдановского там окажется больше, чем Булгакова… при том, что и первого, и второго там не столь уж много. <…> «Отягощённые злом», с их сложной структурой, для большинства почитателей братьев Стругацких оказались каскадом ребусов. <…> Эта повесть <…> прозвучала — как глава из философского трактата, артистично зачитанная посреди большой драки стенка на стенку… <…> «Отягощённые злом» близки к булгаковской традиции, но сделаны с помощью художественных средств, самостоятельно выработанных Стругацкими на протяжении тридцати лет творчества. <…> Но фундаментальная разница между Булгаковым и Стругацкими состоит в том, что первый колебался между христианством и гностицизмом, предлагая интеллигенции «духовное евангелие» от беса, а Стругацкие колебались между гностицизмом, как приемлемой смысловой средой для использования некоторых сюжетных ходов, и агностицизмом — ведь какая может быть вера у советского интеллигента? <…> Скорее Христос из «Отягощённых злом» — это аналог дона Руматы, которого, допустим, вернули в Арканар по прошествии некоторого времени после устроенной им бойни. Румата всматривается в людей и делает вывод: «К лучшему ничего не изменилось. Но что-то делать надо. Не оставлять же их просто так, коснеющими в пакости и совершенно неисправленными». <…> Манохин — наполненное печалью и сожалением, но, прежде всего, очень правдивое изображение советской интеллигенции. Она (интеллигенция) честно работает. Но она же продаётся власти, успокаивая совесть тем, что нет полной уверенности в подлости этой власти. Жить как-то надо. <…> Много ли «угадали» Стругацкие в будущем, улавливая его эманации из второй половины 80-х? На протяжении 90-х могло показаться, что они, по большей части, ошибались: либерализация шибала фонтаном, старые структуры разлетались в пух и прах, Партия сменилась партиями. А ныне… ныне совсем не ясно… Бог весть… Коли «Единая Россия» удержится у власти и начнёт клепать свои «райкомы», «горкомы» и «обкомы», то, выходит, авторы угадали исключительно много. <…> Не стоит видеть в истории педагогического лицея одно лишь будущее. Это, одновременно, и прошлое. <…> Стругацкие не только мечтали о лучшем будущем, они ещё и предупреждали о возможности повтора свирепого прошлого.

— Дмитрий Володихин, Геннадий Прашкевич, «Братья Стругацкие», 2011