Малыш (Стругацкие)

«Малыш» — фантастическая повесть братьев Стругацких из цикла про Мир Полудня, написанная в 1970 году и опубликованная в следующем. Процитирована в «канонической» редакции, исправившей цензуру.

Цитаты

— Поменьше глазей на все эти пейзажи. <…> Сиди по возможности дома и читай. Береги цветы своей селезёнки. — глава первая. Пустота и тишина

— Было бы алиби, а трупы найдутся. — глава вторая. Тишина и голоса

Глава пятая. Люди и нелюди

Планета старательно жевала и грызла человеческого детёныша, но, видимо, привела-таки его в соответствие с собой. <…> Поза у него была нечеловеческая. <…> люди не стоят в такой позе. <…> Ни отдыхая, ни в ожидании, ни в напряжении. Левая нога у него была отставлена чуть назад и слегка согнута в колене, но всем весом он опирался именно на неё. И вперёд он выставил левое плечо. У человека, готовящегося метнуть диск, можно на мгновенье уловить подобную позу — долго так не простоишь, это неудобно, да и некрасиво, а он стоял, стоял несколько минут, а потом вдруг присел и стал перебирать свои прутья. <…> опустился на левую ногу, правую же, не сгибая, вытянул вперёд — даже смотреть на него было неудобно, особенно когда он принялся возиться с прутьями, помогая рукам правой ногой. Потом он поднял к нам лицо, протянул руки — в каждом кулаке по прутику — и тут <…> лицо его ожило, и не просто ожило — оно взорвалось движениями. Не знаю, сколько там на лице у человека мускулов, но у него они все разом пришли в движение, и каждый самостоятельно, и каждый беспрестанно, и каждый необычайно сложно. Я не знаю, с чем это сравнить. Может быть, с бегом ряби на воде в солнечном свете, только рябь однообразна и хаотична, однообразна в своей хаотичности, а здесь сквозь фейерверк крошечных движений проглядывал какой-то определённый ритм, какой-то осмысленный порядок, это не была болезненная конвульсивная дрожь, агония, паника. Это был танец мускулов, если можно так выразиться. И начался этот танец с лица, а затем заплясали плечи, грудь, запели руки, и сухие прутья затрепетали в сжатых кулаках, принялись скрещиваться, сплетаться, бороться — с шорохом, с барабанной дробью, со стрекотом, словно целое поле кузнечиков развернулось под кораблем. Это длилось не больше минуты, но у меня зарябило в глазах и заложило уши. А затем всё пошло на убыль. Пляска и пение ушли из палочек в руки, из рук в плечи, затем в лицо, и всё кончилось. На нас снова глядела неподвижная маска.

Чёрный, дрожащий, нелепый, совершенно невозможный. А рядом — второй, он покороче, но растёт на глазах, вытягивается, гнётся… <…> Какие же это мощности нужны и что это за материал такой? Ну и зрелище!.. Теперь это было так, будто чудовищный таракан прячется за горами и высунул оттуда свои усы. Я прикинул телесный угол поражения и установил перекрестие таким образом, чтобы одним ударом поразить обе цели. <…> ещё один гигантский ус гнулся и трепетал в неверном свете сполохов. Это мне не понравилось. Успею или нет? <…> — Но ты, однако, не горячись. Стрелять только по моей команде. — Вас понял, — буркнул я. Вот даст он по кораблю каким-нибудь… этим… искривителем пространства каким-нибудь, дождёшься тогда от тебя команды. Меня уже заметно трясло. <…> Комов был ничего себе. Он снова сидел в прежней позе, повернувшись к гигантскому таракану боком. Я сразу успокоился, тем более что обнаружил наконец рядом с Комовым крошечную чёрную фигурку. Мне даже стало неловко. Чего это я вдруг? Какие, собственно, основания для паники? Ну, выставил усы… Большие усы, не спорю, я бы даже сказал — сногсшибательной величины усы. Но, в конце концов, никакие это, вероятно, не усы, а что-нибудь вроде антенн. Может быть, они просто за нами наблюдают. Мы за ними, а они за нами. И даже, собственно, не за нами, наверное, а за своим воспитанником, за Пьером Александровичем Семёновым наблюдают — как, мол, он здесь, не обижают ли его… Вообще, если подумать, противометеоритная пушка — страшная штука, не хотелось бы её здесь применять. <…> Чтобы отвлечься от всяких таких мыслей, я произвёл замеры расстояний до целей и рассчитал их высоту и толщину. <…> Высота — от пятисот до семисот метров, а толщина у них у всех была примерно одинаковая: у основания около пятидесяти метров, а на самом кончике уса — меньше метра. И все они действительно были суставчатыми, как бамбуковые стволы или катушечные антенны. И ещё мне показалось, что я различаю на их поверхности какое-то движение, направленное снизу вверх, этакую перистальтику, но, может быть, это была только игра света. <…> Да, пощупать бы их локатором-пробником, но нельзя, конечно. Неизвестно, как они к этому отнесутся. Да и не это главное. Главное — это то, что цивилизация здесь, пожалуй, технологическая. Высокоразвитая цивилизация. Что и требовалось доказать. Непонятно только, чего это они зарылись под землю, почему оставили свою родную планету во власти пустоты и тишины. Впрочем, если подумать, у каждой цивилизации свои представления о благоустроенности.

Глава шестая. Нелюди и вопросы

— Я заснул на берегу океана, — сказал [Комов]. — Когда я проснулся, то увидел: на мокром песке возле меня — следы человеческих ног. <…> Я размышлял: раньше следов не было; теперь следы есть; значит, они появились, пока я спал. Это человеческие следы <…>. Пока я спал, мимо меня прошёл человек. Так размышляем мы. А как размышляешь ты? Вот прилетели люди. Ты ничего о них не знаешь. Но ты поразмыслил и узнал, что они обязательно улетят навсегда, если ты поговоришь с ними.

— Почему мне всё интересно? Всё вокруг. Почему у меня всё время появляются вопросы? Ведь мне от них нехорошо. Они у меня чешутся. Много вопросов. Десять вопросов в день, двадцать вопросов в день. Я стараюсь спастись: бегаю, целый день бегаю или плаваю, — не помогает. Тогда начинаю размышлять. Иногда приходит ответ. Это — удовольствие. Иногда приходят много ответов, не могу выбрать. Это — неудовольствие. Иногда ответы не приходят. Это — беда. Очень чешется. Ш-шарада. Сначала я думал, вопросы идут изнутри. Но я поразмыслил и понял: всё, что идёт изнутри, должно делать мне удовольствие. Значит, вопросы идут снаружи? Правильно? Я размышляю, как ты. Но тогда, где они лежат, где они висят, где их точка? <…> Откуда берутся ответы? Ты меня заставил думать. Я всегда считал: есть ответ — это удовольствие, нет ответа — беда. Ты мне рассказал, как размышляешь ты. Я вспоминал и вспомнил, что я тоже часто так размышляю, и часто приходит ответ <…> готовый. <…> Почему? — И на этот вопрос, — сказал Комов, — я смогу ответить, только когда узнаю о тебе всё. — Тогда узнавай! — потребовал Малыш. — Узнавай скорее! Почему не узнаёшь? Я расскажу сам. Был корабль, только больше твоего, теперь он съёжился, а был очень большой. Это ты знаешь сам. Потом было так. <…> раздирающий хруст и треск, и сейчас же отчаянно, на нестерпимо высокой ноте завизжал ребёнок. И сквозь этот визг, сквозь затихающий треск, удары, звон бьющегося стекла прохрипел мужской задыхающийся голос: — Мари… Мари… Ма… ри… Ребёнок кричал, надрываясь, и некоторое время ничего больше не было слышно. Потом раздался какой-то шорох, сдавленный стон. Кто-то полз по полу, усеянному обломками и осколками, что-то покатилось с дребезгом. До жути знакомый женский голос простонал: — Шура… Где ты, Шура?.. Больно… Что случилось? Где ты? Я ничего не вижу, Шура… <…> И всё это сквозь непрекращающийся крик младенца. Потом женщина затихла, через некоторое время затих и младенец. <…> — Так было долго, — сказал Малыш торжественно. — Я устал кричать. Я заснул. Когда я проснулся, было темно, как раньше. Мне было холодно. Я хотел есть. Я так сильно хотел есть и чтобы было тепло, что сделалось так. Целый каскад звуков хлынул <…> — совершенно незнакомых звуков. Ровное нарастающее гудение, частое щёлканье, какие-то гулы, похожие на эхо; басистое, на пороге слышимости бормотание; писк, скрип, зудение, медные удары, потрескивание… Это продолжалось долго, несколько минут. Потом всё разом стихло, и Малыш, чуть задыхаясь, сказал: — Нет. Так мне не рассказать. Так я буду рассказывать столько времени, сколько я живу. Что делать? — И тебя накормили? Согрели тебя? — спросил Комов ровным голосом. — Стало так, как мне хотелось. И с тех пор всегда было так, как мне хотелось. Пока не прилетел первый корабль. — А что это было? — спросил Комов и <…> проимитировал звуковую кашу, которую мы только что слышали. Пауза. — А, понимаю, — сказал Малыш. — Ты совсем не умеешь, но я тебя понял. Но я не могу ответить. Ведь у тебя самого нет слова, чтобы назвать. А ты знаешь больше слов, чем я. Дай мне слова. Ты мне дал много ценных слов, но все не те. Пауза. — Какого это было цвета? — спросил Комов. — Никакого. Цвет — это когда смотришь глазами. Там нельзя смотреть глазами. — Где — там? — У меня. Глубоко. В земле. — А как там на ощупь? — Прекрасно, — сказал Малыш. — Удовольствие. Ч-чеширский кот! У меня лучше всего. Так было, пока не пришли люди. — Ты там спишь? — спросил Комов. — Я там всё. Сплю, ем, размышляю. Только играю я здесь, потому что люблю глядеть глазами. И там тесно играть. Как в воде, только ещё теснее. — Но ведь в воде нельзя дышать, — сказал Комов. — Почему нельзя? Можно. И играть можно. Только тесно. Пауза. — Теперь ты всё обо мне узнал? — осведомился Малыш. — Нет, — решительно сказал Комов. — Ничего я о тебе не узнал. Ты же видишь, у нас нет общих слов. Может быть, у тебя есть свои слова? — Слова… — медленно повторил Малыш. — Это когда двигается рот, а потом слышно ушами. Нет. Это только у людей. Я знал, что есть слова, потому что я помню. По бим-бом-брамселям. Что это такое? Я не знаю. Но теперь я знаю, зачем многие слова. Раньше не знал. Было удовольствие говорить. Игра.

О повести

… «Малыш» и «Пикник на обочине». <…> У меня создалось впечатление, хотя, конечно, я могу ошибаться, что Стругацкие в некотором смысле идут проторёнными мною тропами, но делают это самостоятельно и умно, иначе говоря, за таких «учеников» нисколько не стыдно. Но, несмотря на всё это, мне хотелось бы, чтобы они делали что-то своё суверенное, полностью независимое от меня. Впрочем, этого я хотел бы и от всей мировой фантастики.

— Станислав Лем, письмо Р. Нудельману 10 января 1974

Стругацкие

У Бориса было своё представление об этом зверёныше. У меня — своё. Постепенно в ходе работы возник иной герой — не мой и не его, а наш, не имеющий никакого отношения к первоначально задуманному. Предполагалось попасть в общество гигантских пауков на планету с тройным, по сравнению с земным, притяжением. Значит, и живущий там человек должен был бы обладать тройной мускулатурой, иметь костяк, выносящий тройную нагрузку. Он ткал бы паутину и спал на потолке… Потом все эти глупости отпали сами по себе. Мы пришли к выводу, что цивилизация, которая спасла Малыша, вообще недоступна нашему представлению. Это — особое общество, которое далеко ушло от нас вперёд. Оно слилось в единое существо, в некий сверхорганизм со сверхвозможностями. Как только мы все это поняли — Малыш ожил, слился в единый для нас образ космического Маугли.

— Аркадий, интервью «Осторожно войти…»

	«Малыш» и «Парень из преисподней» — это как бы «необязательные» произведения, которые были написаны прежде всего потому, что другие, более проблемные вещи тогда совершенно невозможно было опубликовать.
	— Борис, беседа с группой «Людены» после 1991

• см. соотв. главу «Комментариев к пройденному» Бориса, 1999

	Это одна из немногих наших повестей, не содержащих никакого социального подтекста. Мы всегда считали, что её можно было бы не писать вообще, если бы не чисто денежные обязательства перед издательством. Многие наши тогдашние читатели выражались по этому поводу довольно резко: «Если писать такое, то, может быть, лучше не писать вообще ничего?» А сейчас это — одна из популярнейших наших повестей.
	— Борис, Off-line интервью, 6 декабря 2000

	— … повторение вопроса Горбовского к Комову. «Как вы представляете себе дальнейшую судьбу Малыша?» <…> — Мы никогда не задумывались над этим вопросом. Мы понимали, что анализ такого рода обязательно приведёт к необходимости писать продолжение, а этого мы совсем не хотели. Мы очень устали работать над «Малышом» и очень хотели расстаться с ним навегда.
	— Борис, Off-line интервью, 10 марта 2003