Хищные вещи века

«Хищные вещи века» — фантастическая повесть братьев Стругацких из предыстории Мира Полудня, последняя из трёх, где действует Иван Жилин (предыдущие — «Путь на Амальтею» и «Стажёры»). Сатирическая антиутопия о государстве всеобщего благосостояния. Написана в 1964 году и опубликована в следующем. Заглавие взято из стихотворения А. Вознесенского «Монолог битника» в редакции сборника «Антимиры», откуда нужные строки хотели взять эпиграфом, но не позволил главный редактор. Процитирована в «канонической» редакции, исправившей цензуру.

Цитаты

Глава первая

Из всех солнечных городов, в которых мне довелось побывать, этот был, наверное, самым солнечным. И совершенно напрасно. Было бы гораздо легче, если бы он оказался пасмурным, если было бы грязно и слякотно, если бы этот павильон был серым, с цементными стенами и на сером мокром цементе было бы нацарапано что-нибудь похабное. Унылое и бессмысленное — от скуки. Тогда бы, наверное, сразу захотелось работать. Обязательно захотелось бы, потому что такие вещи раздражают и требуют деятельности… Всё-таки трудно привыкнуть к тому, что нищета может быть богатой.

Всегда делайте только то, что вам хочется, и у вас будет отличное пищеварение.

Глава третья

… в центре площади в маленьком цветнике возвышался монумент, изображающий человека с гордо поднятой головой. Огибая монумент, я вдруг обнаружил, что человек этот мне знаком. Я в замешательстве остановился и пригляделся. Несомненно, в смешном старомодном костюме, опираясь рукой на непонятный аппарат, который я принял было за продолжение абстрактного постамента, устремив презрительно сощуренные глаза в бесконечность, на площади перед отелем «Олимпик» стоял Владимир Сергеевич Юрковский. На постаменте золочёными буквами была вырезана надпись: «Владимир Юрковский, 5 декабря, год Весов». Я не поверил, потому что это было совершенно невозможно. Юрковским не ставят памятников. Пока они живы, их назначают на более или менее ответственные посты, их чествуют на юбилеях, их выбирают членами академий. Их награждают орденами и удостаивают международных премий. А когда они умирают — или погибают, — о них пишут книги, их цитируют, ссылаются на их работы, но чем дальше, тем реже, а потом наконец забывают о них. Они уходят из памяти и остаются только в книгах. Владимир Сергеевич был генералом науки и замечательным человеком. Но невозможно поставить памятники всем генералам и всем замечательным людям, тем более в странах, к которым они никогда не имели прямого отношения, и в городах, где они если и бывали, то разве что проездом… А в этом их году Весов Юрковский не был даже генералом. В марте он вместе с Дауге заканчивал исследования Аморфного Пятна на Уране, и один бомбозонд взорвался у нас в рабочем отсеке, попало всем, и, когда в сентябре мы вернулись на Планету, Юрковский был весь в сиреневых лишаях, злой и говорил, что вот вволю поплавает и позагорает и засядет за проект нового бомбозонда, потому что старый — дерьмо… Я оглянулся на отель. Мне оставалось только сделать вывод, что жизнь города находится в таинственной и весьма мощной зависимости от Аморфного Пятна на Уране. Или находилась когда-то… Юрковский высокомерно улыбался. Вообще скульптура была хорошая, но я не понимал, на что Юрковский опирается. На бомбозонд этот аппарат похож не был… Что-то зашипело у меня над ухом. Я повернул голову и невольно отстранился. Рядом со мной, тупо уставясь в постамент, стоял длинный худой человек, с ног до шеи затянутый в какую-то серую чешую, с громоздким кубическим шлемом на голове. Лицо человека закрывала стеклянная пластина с дырочками. Из дырочек в такт дыханию вырывались струйки дыма. Измождённое лицо за стеклянной пластиной было залито потом и часто-часто ёкало щеками. Сначала я принял его за пришельца, затем подумал, что это курортник, которому прописаны особые процедуры, и только потом догадался, что это артик. — Простите, — сказал я. — Вы мне не скажете, что это за памятник? <…> — Владимир Юрковский, — прочитал он. — Пятое декабря, год Весов… Ага… декабря… Ну… Так это какой-нибудь еврей или поляк… <…> — А что это за штука, на которую он опирается? — Какая штука? Это эрула. — Что? — Эрула, говорю! Электронная рулетка. Я вытаращил глаза. — Причём здесь рулетка? <…> — Не знаю, — сказал человек, подумав. — Может, ваш приятель её изобрёл? — Вряд ли, — сказал я. — Он работал в другой области. <…> Он был планетолог и планетолётчик. — А-а… Ну, если он её изобрёл, то молодец. Полезная вещь. Надо бы запомнить: Юрковский Владимир. Головастый был еврей… — см. главу 12

— Киньте сигаретку рабочему человеку, — сказала она. — Пять часов не курила. — Я некурящий… Позвонить, чтобы принесли? — Господи, и здесь грустец… <…> вот нынче, у этих беременных мужиков…

Глава четвёртая

— Наука! Её Величество Наука! — восклицал [Опир]. — Она зрела долго и мучительно, но плоды её оказались изобильны и сладки. <…> Как жаль, что Мальтус умер! Над ним хохотал бы сейчас весь мир! <…> Но он был слишком невежествен, он совершенно не видел перспективы естественных наук. Он был из тех несчастливых гениев, которые открывают законы общественного развития как раз в тот момент, когда эти законы перестают действовать… Мне его искренне жаль. Ведь человечество было для него миллиардом жадно разинутых ртов. Он должен был просыпаться по ночам от ужаса. Это воистину чудовищный кошмар: миллиард разинутых пастей и ни одной головы! <…> Удовлетворите любовь и голод, и вы увидите счастливого человека. При условии, конечно, что человек наш уверен в завтрашнем дне. Все утопии всех времён базируются на этом простейшем соображении. Освободите человека от забот о хлебе насущном и о завтрашнем дне, и он станет истинно свободен и счастлив. Я глубоко убеждён, что дети, именно дети — это идеал человечества. Я вижу глубочайший смысл в поразительном сходстве между ребёнком и беззаботным человеком, объектом утопии. Беззаботен — значит счастлив. И как мы близки к этому идеалу! Ещё несколько десятков лет, а может быть, и просто несколько лет, и мы достигнем автоматического изобилия, мы отбросим науку, как исцеленный отбрасывает костыли, и все человечество станет огромной счастливой детской семьёй. Взрослые будут отличаться от детей только способностью к любви, а эта способность сделается — опять-таки с помощью науки — источником новых, небывалых радостей и наслаждений… <…> Он был мне ясен, этот доктор философии. Всегда и во все времена существовали такие люди, абсолютно довольные своим положением в обществе и потому абсолютно довольные положением общества. Превосходно подвешенный язык и бойкое перо, великолепные зубы и безукоризненно здоровые внутренности, и отлично функционирующий половой аппарат. <…> — Может быть, вы посетите мою лекцию? <…> Философия неооптимизма. <…> Неооптимизм… Неогедонизм и неокретинизм… <…> ты попал в Страну Дураков. Надо сказать, что процент урождённых дураков не меняется со временем. Интересно, что делается с процентом дураков по убеждению?

Глава пятая

— До чего докатились, а! Позавчера девчонок в ночном клубе разогнали, а теперь у них, значит, лекции. Ничего, мы им ещё покажем лекции! <…> Я их к себе не пускаю, — продолжал бармен, все более оживляясь. — У меня глаз острый. Он ещё только к двери подходит, а я уже вижу: интель. Ребята, говорю, интель идёт! А ребята у нас как на подбор, сам Дод каждый вечер после тренировок у меня сидит. Ну, он, значит, встаёт, встречает этого интеля в дверях, и не знаю уж, о чем они там беседуют, а только налаживает он его дальше. Правда, иной раз они компаниями бродят. Ну, тогда, чтобы, значит, скандала не было, дверь на стопор, пусть стучатся.

Двое молоденьких девчушек щебетали сущую ерунду, выбирая и примеряя блузки. «Фонит», — пищала одна. Другая, прикладывая блузку так и этак, отвечала: «Чушики, чушики, и совсем не фонит». — «Возле шеи фонит». — «Чушики!» — «И кресток не переливается…» <…> Я подошёл к прилавку. Девушки замолчали и уставились на меня, приоткрыв рты. Им было лет по шестнадцати, глаза у них были как у котят — синенькие и пустенькие. <…> — Ну, давай другую посмотрим, — миролюбиво предложила первая. — Вот эту. — Вот эту лучше, серебристую, растопырочкой.

Глава шестая

— С вами просто беда. Опаздывает, таскается с какими-то книгами… Или это порники? <…> Дайте сюда. — Она вскочила и выхватила книги у меня из рук. — Боже мой, какая глупость! Все три одинаковые… А это что такое? «История фашизма»… Вы что, фашист?

— Смотрите, как я умею! — Она закинула голову и выпустила из ноздрей две толстые струи дыма. — Со второго раза получилось. Здорово, верно? — Редкостные способности, — заметил я. — А вы не смейтесь, попробуйте сами… Меня сегодня научила одна дама в Салоне. Всю меня обслюнявила, старая корова… Будете пробовать? — А зачем это она вас слюнявила? <…> — Ненормальная. А может, грустица… Как вас зовут, я забыла. — Иван. — Потешное имя. Вы мне потом ещё напомните… Вы не тунгус? — По-моему, нет. — Ну-у-у… А я всем сказала, что вы тунгус. Жалко…

— А вот тут живёт Сус. Он рыбарь. Вот это парень! — Рыбарь? — сказал я. — И чем же он занимается, этот Сус-рыбарь? — Рыбарит. Что делают рыбари? Рыбарят! Или вы спрашиваете, где он служит? — Нет, я спрашиваю, где он рыбарит. — В метро… — Она вдруг запнулась. — Слушайте, а вы сами не рыбарь? — Я? А что, заметно? — Что-то в вас есть, я сразу заметила. Знаем мы этих пчёлок, которые кусают в спину. — Неужели? — сказал я. Она взяла меня под руку. — Расскажите что-нибудь, — сказала она, подлащиваясь. — У меня никогда не было знакомых рыбарей.

Глава восьмая

… газета отвела полосу для статьи «выдающегося представителя новейшей философии, лауреата Государственных премий доктора Опира». Статья называлась «Мир без забот». Доктор Опир красивыми словами и очень убедительно обосновывал всемогущество науки, звал к оптимизму, клеймил угрюмых скептиков-очернителей и приглашал «быть как дети». Особенную роль в формировании психологии современного (то есть беззаботного) человека он отводил методам волновой психотехники. «Вспомните, какой великолепный заряд бодрости и хорошего настроения даёт вам светлый, счастливый, радостный сон! — восклицал представитель новейшей философии. — И недаром сон, как средство излечения многих психических заболеваний, известен уже более ста лет. Но ведь все мы немножко больны: мы больны нашими заботами, нас одолевают мелочи быта, нас раздражают, правда, редкие, но кое-где ещё сохранившиеся и иногда встречающиеся неустройства, неизбежные трения между индивидуальностями, нормальная здоровая сексуальная неудовлетворенность и недовольство собой, столь присущее каждому гражданину… И подобно тому как ароматный бадусан смывает дорожную пыль с усталого тела, так радостное сновидение омывает и очищает истомлённую душу. И теперь нам не страшны более никакие заботы и неустройства. Мы знаем: наступит час, и невидимое излучение грёзогенератора, который я вместе с народом склонен называть ласковым именем «дрожка», исцелит нас, исполнит оптимизма, вернёт нам радостное ощущение бытия». Далее доктор Опир объяснял, что дрожка абсолютно безвредна в физическом и психическом смысле и что нападки недоброжелателей, усматривающих в дрожке сходство с наркотиками, демагогически болтающих о «дремлющем человечестве», не могут не вызвать у нас тягостного недоумения, а возможно, и более высоких и грозных для них, недоброжелателей, гражданских чувств. В заключение доктор Опир объявлял счастливый сон лучшим видом отдыха, смутно намекал на то, что дрожка является лучшим средством против алкоголизма и наркомании, и настоятельно убеждал не смешивать дрожку с иными (не апробированными медициной) средствами волнового воздействия. <…> Я швырнул эту груду макулатуры в угол. Ну что за тоска! Дурака лелеют, дурака заботливо взращивают, дурака удобряют, и не видно этому конца… Дурак стал нормой, ещё немного — и дурак станет идеалом, и доктора философии заведут вокруг него восторженные хороводы. А газеты водят хороводы уже сейчас. Ах, какой ты у нас славный, дурак! Ах, какой ты бодрый и здоровый, дурак! Ах, какой ты оптимистичный, дурак, и какой ты, дурак, умный, какое у тебя тонкое чувство юмора, и как ты ловко решаешь кроссворды!.. Ты, главное, только не волнуйся, дурак, всё так хорошо, всё так отлично, и наука к твоим услугам, дурак, и литература, чтобы тебе было весело, дурак, и ни о чём не надо думать… А всяких там вредно влияющих хулиганов и скептиков мы с тобой, дурак, разнесём (с тобой, да не разнести!)

Ну хорошо, ну мы выловим эту шайку. И что изменится? Дрожка останется, лопоухий Лэн будет по-прежнему не спать по ночам, Вузи будет приходить домой пьяная до безобразия, а таможенник Пети будет зачем-то падать мордой в битое стекло… И все будут заботиться о «благе народа». Одних будут поливать слезогонкой, других вколачивать по уши в землю, третьих превращать из обезьян в то, что вполне сойдёт за людей… А потом дрожка выйдет из моды, и народу подарят супердрожку, а вместо изъятого слега подсунут суперслег. Всё будет для блага народа. Веселись, Страна Дураков, и ни о чём не думай!..

Глава девятая

Под сводами тоннеля тянулись провисшие кабели, а на них, связанные хвостами и собранные в тяжёлые щетинистые гроздья, покачивались на сквозняке сотни и сотни мёртвых крыс. В полумраке жутко блестели мелкие оскаленные зубы, торчали во все стороны закостеневшие лапки, и эти гроздья длинными гнусными гирляндами уходили в темноту. Густой тошнотворный смрад опускался из-под свода и растекался по тоннелю, шевелящийся, плотный, как кисель… Раздался пронзительный визг, и под ноги мне вдруг бросилась огромная крыса. Потом ещё одна. И ещё. Я попятился. Они мчались оттуда, из темноты, где не было ни одной лампы. И оттуда вдруг толчками пошёл тёплый воздух. Я нащупал локтем пустоту в стене и вдвинулся в нишу. <…> кто-то тяжело и мягко бежит по тоннелю, плюхая по лужам. Зря я ввязался в это дело, подумал я. Железный прут показался мне таким лёгким и ничтожным по сравнению с завязанными в узлы рельсами. Это не летучая пиявка… И не динозавр из Конго… Только б не гигантопитек, всё что угодно, только бы не гигантопитек. У этих ослов хватит ума выловить гигантопитека и запустить в тоннель… <…> Он пронёсся мимо меня так быстро, что я не успел разобрать, что это такое. Тоннель гудел от его галопа. Затем где-то совсем рядом раздался отчаянный скрежещущий визг пойманной крысы, и наступила тишина. Я осторожно выглянул. Он стоял шагах в десяти, под самой лампой, и ноги подо мной обмякли от огромного облегчения. — Умники-затейники, — сказал я вслух, чуть не плача. — Остряки-самоучки… Это же надо было додуматься! Таланты доморощенные… Он услышал мой голос и, задрав кормовые ноги, произнёс: — Температурка у нас будет два метра тринадцать дюймов, влажности нет, чего нет, того нет… — Доложи своё задание, — сказал я, подходя. Он со свистом выпустил из присосков сжатый воздух, бессмысленно подрыгал ногами и взбежал на потолок. — Слезай вниз, — приказал я строго, — и отвечай на вопрос. Он висел у меня над головой среди заплесневелых проводов, этот давно устаревший кибер, предназначенный для работ на астероидах, жалкий и нелепый, весь в лохмотьях от карбонной коррозии и в кляксах черной подземной грязи. — Слезай вниз! — рявкнул я. Он швырнул в меня дохлой крысой и умчался в темноту. — Базальты! Граниты!.. — вопил он на разные голоса. — Псевдометаморфические породы!.. Я над Берлином! Как слышите? Пора спать! Я бросил палку и пошёл за ним следом. Он добежал до следующей лампы, спустился вниз и стал быстро, по-собачьи, рыть бетон рабочими манипуляторами. Бедняга, у него и в лучшие-то времена мозг был способен к нормальной работе только при тяжести в одну сотую земной, а сейчас он был совершенно невменяем. Я нагнулся над ним и стал шарить под панцирем, отыскивая узел регулировки. «Вот поганцы», — сказал я вслух. Узел регулировки был расплющен, словно по нему ударили кувалдой. Он бросил копать и мягко схватил меня за ногу. — Стоп! — гаркнул я.

— Меценаты? — сказал румяный советник приветливо. — Есть, есть такая варварская организация у нас. Очень печально, но есть. <…> По сути дела, это современные вандалы. Мне просто трудно подобрать другое слово. Они скупают на паях ворованные картины, скульптуры, рукописи неопубликованных книг, патенты и уничтожают их. Вы представляете, как это отвратительно? Они находят некое патологическое наслаждение в уничтожении элементов мировой культуры. Собираются большой, хорошо одетой толпой и неторопливо, продуманно, со сладострастием уничтожают… — <…> А ведь таких надо вешать за ноги. —<…> Мы их преследуем по закону.

— Изобилие! Изобилие сделало стремление к власти дурным тоном! Зачем человеку стремиться к власти, когда в пресловутой дрожке он получает гораздо больше, чем может получить, находясь у власти… — Он понизил голос — А теперь появились слеги. <…> Никто не знает толком, что это такое, но рассказывают фантастические вещи! Ценою пустячка — собственной жизни — вы можете прожить двадцать жизней. И каких жизней! Императора Всея Вселенной. Властелина Острова Женщин. Бога-Творца… — черновик

Глава десятая

… рыбари — это тоже круг рая, наверняка, меценатство для аристократов духа, а Старое Метро для тех, кто попроще, хотя интели тоже аристократы духа, а напиваются как свиньи и ни на что больше не годны, даже они больше ни на что не годны, слишком много ненависти, слишком мало любви, ненависти легко научить, а вот любви — трудно, и потом, любовь слишком затаскали и обслюнявили, и она пассивна, почему-то так получилось, что любовь всегда пассивна, а ненависть зато всегда активна и потому очень привлекательна…

— Сладкая смерть, лучший подарок старому другу. — черновик

Глава одиннадцатая

В огромном большинстве стран мира воспитание молодого поколения находится на уровне восемнадцатого-девятнадцатого столетий. Эта давняя система воспитания ставила и ставит своей целью прежде всего и по преимуществу подготовить для общества квалифицированного участника производственного процесса. Эту систему не интересуют все остальные потенции человеческого мозга, и поэтому вне производственного процесса современный человек в массе остаётся психологически человеком пещерным, Человеком Невоспитанным. Неиспользование этих потенций имеет результатом неспособность индивидуума к восприятию нашего сложного мира во всех его противоречиях, неспособность связывать психологически несовместимые понятия и явления, неспособность получать удовольствие от рассмотрения связей и закономерностей, если они не касаются непосредственного удовлетворения самых примитивных социальных инстинктов. Иначе говоря, эта система воспитания практически не развивает в человеке чистого воображения, фантазии и — как немедленное следствие — чувства юмора. Человек Невоспитанный воспринимает мир как некий по сути своей тривиальный, рутинный, традиционно простой процесс, из которого лишь ценой больших усилий удаётся выколотить удовольствия, тоже, в конце концов, достаточно рутинные и традиционные. Но и неиспользованные потенции остаются, по-видимому, скрытой реальностью человеческого мозга. Задача научной педагогики как раз и состоит в том, чтобы привести в движение эти потенции, научить человека фантазии, привести множественность и разнообразие потенциальных связей человеческой психики в качественное и количественное соответствие с множественностью и разнообразием связей реального мира. Эта задача, как известно, и должна стать основной задачей человечества на ближайшую эпоху. Но пока эта задача не решена, остаются основания предполагать и опасаться, что успехи психотехники приведут к таким способам волновой стимуляции мозга, которые подарят человеку иллюзорное бытие, яркостью и неожиданностью своей значительно превышающее бытие реальное. И если вспомнить, что фантазия позволяет человеку быть и разумным существом, и наслаждающимся животным, если добавить к этому, что психический материал для создания ослепительного иллюзорного бытия поставляется у Человека Невоспитанного самыми тёмными, самыми первобытными рефлексами, тогда нетрудно представить себе тот жуткий соблазн, который таится в подобных возможностях… <…> Фантазия — бесценная вещь, но нельзя ей давать дорогу внутрь. Только вовне, только вовне… До чего же вкусного червячка забросила какая-то сволочь на удочке в эту заводь! И как точно выбрано время… Да, если бы я командовал уэллсовскими марсианами, я не стал бы возиться с боевыми треножниками, тепловым лучом и прочей ерундой… Иллюзорное бытие… Нет, это не наркотик, куда там наркотикам… Это именно то, что должно было быть. Здесь. Сейчас. Каждому времени своё. Маковые зерна и конопля, царство сладостных смутных теней и покоя — для нищих, для заморенных, для забитых… А здесь никому не нужен покой, здесь ведь не угнетают и никто не умирает от голода, здесь просто скучно. Сытно, тепло, пьяно и скучно. Мир не то чтобы плох, мир скучен. Мир без перспектив, мир без обещаний… <…> Да, это вам не царство теней, это именно бытие, настоящее, без скидок, без грезовой путаницы… Слег надвигается на мир, и этот мир будет не прочь покориться слегу.

Он противоположен реальному миру, он враждебен ему. Люди, ушедшие в иллюзорный мир, погибают для мира реального. Они всё равно что умирают. И когда в иллюзорные миры уйдут все — а ты знаешь, этим может кончиться, — история человечества прекратится…

Глава двенадцатая

Я знал таких людей. Они приезжали из крошечных, разграбленных до полной нищеты королевств и республик, они жадно ели и пили, вспоминая прокалённые солнцем пыльные улицы своих городов, где в жалких полосках тени неподвижно лежали умирающие голые мужчины и женщины, а дети с раздутыми животами копались в помойках на задворках иностранных консульств. Они были переполнены ненавистью, и им нужны были только две вещи: хлеб и оружие. Хлеб для своей шайки, находящейся в оппозиции, и оружие против другой шайки, стоящей у власти. Они были самыми яростными патриотами, горячо и пространно говорили о любви к народу, но всякую помощь извне решительно отвергали, потому что не любили ничего, кроме власти, и никого, кроме себя, и готовы были во славу народа и торжества высоких принципов уморить свой народ — если понадобится, до последнего человека — голодом и пулемётами. — Оружие? Хлеб? — спросил я. Он насторожился. — Да, — сказал он. — Оружие и хлеб. Только без дурацких условий. И по возможности даром. Или в кредит. Истинные патриоты никогда не имеют денег. А правящая клика купается в роскоши… — Голод? — спросил я. — Всё что угодно. А вы тут купаетесь в роскоши. — Он ненавидяще посмотрел на меня. — Весь мир купается в роскоши, и только мы голодаем. Но вы напрасно надеетесь. Революцию не остановить! <…> — Предположим, вы победили, повесили Бадшаха, если он, в свою очередь, не успел удрать за хлебом и оружием… — Он не успеет. Он получит то, что заслужил. Революционный народ раздерёт его в клочья! И вот тогда мы начнём работать. Мы построим у себя химические заводы и завалим страну едой и одеждой. Мы вернём территории, отторгнутые у нас сытыми соседями, мы выполним всю программу, о которой вопит сейчас лживый Бадшах, чтобы обмануть народ… И вот тогда, только тогда, мы разоружимся. Нам уже не нужна будет ваша помощь. Понимаете? Мы разоружимся не потому, что вы поставили нам такие условия, а потому, что нам уже не нужно будет оружие. И вот тогда… — Он закрыл глаза, сладко застонал и повёл головой. — Тогда вы станете сытыми, будете купаться в роскоши и спать до полудня? Он усмехнулся. — Я это заслужил. Народ это заслужил. Никто не посмеет попрекнуть нас. Мы будем есть и пить, сколько пожелаем, мы будем жить в настоящих домах, мы скажем народу: теперь вы свободны, отдыхайте и развлекайтесь! — И ни о чём не думайте, — добавил я. — А вам не кажется, что это все может выйти вам боком? — Бросьте! — сказал он благодушно. — Это демагогия. Вы демагог. И догматик. У нас тоже есть такие догматики, вроде вас: бойтесь сытости! Человек, мол, потеряет смысл жизни. Нет, отвечаем мы, человек <…> найдёт, а не потеряет. Надо чувствовать народ, надо самому быть из народа, народ не любит умников! Ради чего же мы, чёрт побери, даём себя жрать древесным пиявкам и сами жрём червей? <…> Изобилие плохо, когда его у тебя нет, а у соседа оно есть. А завоёванное изобилие — это отличная штука! За него стоит подраться. Все за него дрались. Его нужно добывать с оружием в руках, а не обменивать на свободу и демократию. — Значит, всё-таки ваша конечная цель — изобилие? — Безусловно!.. Конечная цель всегда изобилие. <…> Мы знаем, что все великие революционеры дрались за изобилие. У нас нет времени самим теоретизировать, но в этом и нет необходимости. Теорий достаточно и без нас. И потом изобилие нам никак не грозит. Оно нам ещё долго не будет грозить. Есть задачи гораздо более насущные. — Повесить Бадшаха, — сказал я. — Да, для начала. А потом нам придётся истребить догматиков. Я чувствую это уже сейчас. Потом осуществление наших законных притязаний. Потом ещё что-нибудь объявится. А уж потом-потом-потом наступит изобилие. Я оптимист, но я не верю, что доживу до него. Так что вы не беспокойтесь, справимся как-нибудь. Если с голодом справимся, то с изобилием и подавно… Догматики болтают: изобилие, мол, не цель, а средство. Мы отвечаем на это так: всякое средство было когда-то целью. Сегодня изобилие — цель. И только завтра оно, может быть, станет средством. Я встал. — Завтра может оказаться поздно, — сказал я. Он смотрел на меня как на слабоумного.

… мы поймали слег — сочетание стандартного приёмника, стандартного тубусоида и стандартных химикалий с очень стандартной горячей водопроводной водой. Короче говоря, тайные фабрики искать не придётся <…>. Придётся искать ловких и беспринципных спекулянтов, которые очень тонко чувствуют, что живут в Стране Дураков. Как трихины в свиной ляжке… <…> Нечего было разрушать и сжигать, некого здесь было брать и высылать на Баффинову Землю. Была современная промышленность бытовых приборов, государственные магазины, где слеги продавались по пятьдесят центов, и были — вначале — один-два не лишённых изобретательности человека, изнывающих от безделья и жаждущих новых впечатлений, и была средних размеров страна, где изобилие было когда-то целью, да так и не стало средством. И этого оказалось вполне достаточно.

— Познакомьтесь, это ваш дублёр Оскар Пеблбридж. Из Юго-Западного отделения. Мы пожали друг другу руки. Что мне всегда не нравилось в нашем Совете Безопасности, так это множество замшелых традиций, а из всех традиций больше всего меня бесила идиотская система перекрестной конспирации, из-за которой мы постоянно перехватываем друг у друга агентуру, бьём друг другу физиономии и сплошь и рядом стреляем друг в друга, и довольно метко. Не работа, а игра в сыщики-разбойники, ну их всех в болото…

— Между прочим, на площади напротив «Олимпика» стоит памятник какому-то Юрковскому. — Это тот самый и есть. — Правда? — сказал Оскар. — А впрочем, вполне возможно. Только памятник ему воздвигли не за то, что он был известным планетологом. Он просто впервые в истории города сорвал банк в электронную рулетку. Такой подвиг было решено увековечить. — см. начало главы 3

О повести

Примечание: большая часть критических статей 1960—70-х была частью заказанной властями кампании травли.

	Повесть — нерешительная попытка более внимательно рассмотреть земные исторические тупики, но его фокус затуманен. Страна Дураков — сочетание осовремененных США, описанных Хемингуэем, Раймондом Чандлером или гангстерскими фильмами, с фольклорным «тридевятым царством». Хотя государство сильно и энергично, оно не являлось объектом конкретной социополитической критики — на что не замедлили указать некоторые советские критики, не было оно и описано достаточно общо, чтобы можно было говорить об иносказательной социофилософской модели государства массового благосостояния.
	The story is a half-hearted try at a more precise Earthly localization of the concern with historical blind alleys, but its focus is blurred. The Country of the Fools is midway between an updated USA of Hemingway, Raymond Chandler, or gangster movies, and a folktale—like Never-never Land. Though vigorous and swift-paced, it is neither sufficiently concrete for precise sociopolitical criticism—as some Soviet critics were quick to point out—nor sufficiently generalized for a parabolic sociophilosophical model of a mass welfare state.
	— Дарко Сувин, «Творчество братьев Стругацких», 1974

	В «Лезвии бритвы» мы обнаруживаем истоки некоторых сюжетов повестей Стругацких. <…> Один из героев романа говорит: <цитирует из ч. 1, гл. 2 от «есть вещи, которыми нельзя заниматься» до «мостик-то ведь узок»>. Несложно заметить в этой цитате всю идейную проблематику повести «Хищные вещи века» в сжатом виде.
	— Борис Межуев, «Тайна „Мира Полдня“», 2012

Стругацкие

• см. письма Бориса Аркадию 21 и 27 января 1964

• см. письма Аркадия Борису 1, 20 февраля и 24 июня 1965

	Я читал «Новые карты ада» <…> и не обращал внимания на одну очень интересную штуку: помните, там раздражали крысам центр удовольствия? Мне это просто забавным показалось, и — проскочило. А когда я перечитал книжку в пятый или шестой раз, <…> то вдруг подумал в ужасе: «Господи боже мой! А если с людьми так?..» <…> «Хищные вещи века», кстати, отсюда и возникли.
	— Аркадий Стругацкий, интервью «В подвале у Романа», 17 марта 1982

• см. Борис Стругацкий, соотв. главу «Комментариев к пройденному», 1999

1960-е

… братья Стругацкие продолжают в <…> почти гротескной форме ту же борьбу против буржуазной идеологии. <…> Исходя из реальных тенденций современного буржуазного общества и более всего из свойства его идеологии разлагать души людей, воспитывать отупелых потребителей, ищущих во всём широком мире только сытости и наслаждения, Стругацкие создают модель воображаемой страны <…>. Люди в этой стране имеют всё — еду, одежду, развлечения — и тем не менее опускаются до состояния наслаждающегося животного, лучшие из них мучаются и погибают. <…> Повесть насыщена ненавистью к подобному благополучию, достигнутому ценой измельчания идей, чувств, человеческой личности. Ему противопоставляется уверенность в первостепенной ценности и победе духовных идеалов коммунизма. — Стругацкие в «От авторов» парафразировали это; см. ниже комментарий Б. Клюевой, 1998

— Иван Ефремов, предисловие

	… авторы с помощью громких тирад и заклинаний пытаются обличать этот мир животной сытости и умственной деградации. Но обличения не получается, как не получается и обещанного в предисловии гротеска. Вещи оказываются не столько хищными, сколько привлекательными.
	— Владимир Немцов, «Для кого пишут фантасты?»

	Быт и нравы «Страны Дураков» настолько отвратительны, что при всём желании нельзя увидеть в этом мире <…> прообраз желаемого будущего. <…> мало показан мир, противостоящий паразитическому, прогнившему обществу, изображённому в этой повести.
	— Евгений Брандис и Владимир Дмитревский, «Фантасты пишут для всех!»

	Конечно, Страна Дураков не появится никогда на карте. Трудны перевалы истории, но человечество идёт вверх, и неизбежна победа разума. «Хищные вещи века» — повесть-предупреждение: берегите человеческие души! Не дайте туману лжи и индивидуализма окутать земной шар! Эта повесть — событие в современном преображении фантастического жанра. Фантастика социальная, даже философская…
	— Виталий Ган, «Верните душу людям!»

Капитализм, хотя и «нео», остаётся капитализмом. А этого-то как раз Стругацкие в повести и не показывают. Создаётся впечатление, что «Страна Дураков» — это некое бесклассовое общество. И здесь-то заключён главный, принципиальный просчёт авторского замысла. Они сами чувствуют, как нам кажется, этот недостаток и пытаются как-то оговорить его в предисловии. <…> буржуазная идеология при неокапитализме сохраняется, а капиталистические отношения, основа этой идеологии, исчезают? Очевидно, нет. Но в повести они зримо не показаны. И получается странная, однобокая картина — «вещи века» сами по себе разлагают общество. А что такое вообще неокапитализм? Он очень смахивает на «народный капитализм», который рекламируют учёные — апологеты капитализма. Выходит, что Стругацкие невольно поверили <…>. Вероятно, они хотели сказать, что даже такой капитализм остается капитализмом и приводит к моральной деградации. Намерение ясное, этически, может быть, и благородное, однако без социального анализа очень много теряющее в своей убедительности! <…> Теперь о некоторых персонажах повести. Вот — «интели». Они совершают террористические акты. Во имя чего? По-видимому, они таким путём борются с неокапитализмом. Но чего они хотят, каковы их общественные идеалы, как к ним относятся авторы повести, оправдывают ли они совершаемые «интелями» террористические акты? <…> Совсем непонятен мальчик Лэн, <…> он, несомненно, болен психически, ведёт себя явно нелепо и произносит какие-то средневековые заклятия. <…> Зачем всё это понадобилось авторам? Возможно, чтобы показать душевную опустошённость жителей «Страны Дураков» с ранних лет. Но мистическая окраска этих сцен ни в чём не убеждает и вызывает только чувство раздражения. Авторы пугают, но читателю скучно, а не страшно. Ну и, наконец, <…> прибыли сюда разведчики какого-то Совета Безопасности. Но какие цели ставит этот Совет Безопасности, тоже остаётся непонятным.

— Михаил Федорович, «Не только занимательное чтение»

За последнее время появились романы советских писателей, посвящённые будущему, лишённому чётких социальных очертаний, например, капиталистическому обществу, в котором совсем нет классовой борьбы, не видно его социальной основы. В повести <…> ставится ряд проблем — о судьбе сознания и характера человека, об изменении этических взглядов и психологических установок человека в этих новых условиях. Но что можно сказать об этих изменениях, если в повести отсутствует первооснова всех социальных изменений? Как может художник писать о жизни общества и ни одним штрихом не выдать её социальной сущности?

— Юрий Францев, «Компас фантастики »

Может быть, иных читателей именно эта повесть Стругацких впервые заставит задуматься, насколько опасно для человека сделать наслаждение целью жизни <…>. И я не знаю, что здесь опаснее: то ли, что читатель не разберётся в «экономическо-социологической» основе Страны Дураков, или то, что, разобравшись в ней, он облегчённо вздохнет: «Ну, это-то меня лично не касается, потому что происходит в капиталистическом мире». Я очень хотел бы надеяться, что такой читатель всего-навсего плод моей фантазии, но иные газетные и негазетные выступления почему-то лишают меня моей благой уверенности.

— Александр Горловский, «Время фантастики»

Стало быть, в Стране Дураков распределение благ происходит по потребности, но ведь это непременный принцип коммунистического общества, а не капиталистического! <…> Распределение по потребности противоречит самой классовой сущности капитализма, заключающейся в имущественном и правовом неравенстве. <…> Идейный замысел повести вращается вокруг «хищной сущности» вещей, проявляющейся якобы при их изобилии и общедоступности. Но жизнь свидетельствует, что «хищная сущность» вещей проявляется лишь там, где одни обладают ими в избытке, а у других их не хватает <…>. Жители Страны Дураков почти сплошь инфантильные мещане, предающиеся неумеренным, чувственным наслаждениям самого грубого свойства и различным порокам. Причиной, по мнению авторов, является опять-таки изобилие! Вот после таких «философских повестей» и доказывай молодёжи необходимость борьбы за изобилие как одного из существенных признаков коммунизма! <…> «Страна Дураков» оставляет впечатление не законченного художественного произведения, а предварительных набросков, авторской заготовки, над которой ещё работать и работать. Пока же нельзя <…> авторам обижаться на тех, кто видит в «Стране Дураков» обидную карикатуру на наше близкое будущее.

— Юрий Котляр, «Мир мечты и фантазии»

В тех случаях, когда писатель отрывается от марксистско-ленинского анализа законов общественного развития, его ждёт неудача. <…> Массовая идеология, разделяемая всеми членами общества, — это особенность общества, в котором нет антагонистических классов или нет классов вообще, то есть социалистической страны, коммунистического общества. <…> Может быть, авторы эксперимента, отвлекаясь от прочих соображений, хотели просто показать, что если сделать два допущения: 1) предоставить некоему скоплению людей в изобилии материальные блага и 2) лишить их стимулов социального и морального порядка, грубо говоря, поставить их в положение животных на откормочном пункте, то животные начала и будут в них развиваться?.. <…> Читатель, знакомый с зарубежной фантастической литературой, легко заметит, что модель, созданная авторами повести, отнюдь не оригинальна, она в известной мере воплощает идеи, характерные для ряда романов-предупреждений, созданных на Западе. Но авторы тех романов, хотя и движимы благими побуждениями, <…> по существу, смотрят на возможность развития человеческого общества с пессимистических позиций, ибо не видят подлинных тенденций его развития. Конечно, советским писателям отнюдь не заказано обращаться к столь «заезженной» в фантастике теме, но <…> увы, «табу», наложенное авторами повести на социальные стороны, не позволяет им сказать своё слово, вступить в полемику с теми, кто в силу разных причин страдает ограниченным социальным видением. <…> Жилин решает принять активное участие в новом спасении дураков, «в последней войне, самой бескровной и самой тяжёлой для её солдат». В этой войне он не сможет опираться на социальные силы: в Стране Дураков их нет. <…> Жестоко поступили напоследок писатели с давним своим и таким симпатичным по характеру героем, направив его усилия на осуществление невыполнимой задачи. — см. комментарий Всеволода Ревича

— Виктор Сапарин, «Будущее человечества через призму фантастики»

… от фантастов нельзя требовать ответа на вопросы, которые разрешит только живая практика истории. Достаточно того, что в «Хищных вещах века» Стругацкие показали всю жизненную остроту проблемы, сформулированной в эпиграфе из Сент-Экзюпери: «Есть лишь одна проблема — одна-единственная в мире — вернуть людям духовное содержание, духовные заботы». <…> мотив долга человека перед людьми, оказавшимися беззащитными перед «хищными вещами», и сближает повесть Стругацких с романом Лема. Правда, у Стругацких художественное решение холодней, дидактичней и декларативней. Жилин раздваивается между жалостью к жертвам сытого неблагополучия и ненавистью к закоренелому мещанину. Нечего возразить против социальной педагогики, которую Жилин формулирует в финале, но куда более впечатляет его ненависть.

— Анатолий Бритиков, «Русский советский научно-фантастический роман», 1969

1990-е

• см. Войцех Кайтох, «Братья Стругацкие» (1993), окончание гл. III

Можно говорить так: «Хищные вещи века» — это критика современного нам тогда общества. А куда мы тогда, простите, денем все эти удивительные социогенетические, социопсихологические предвидения, которые есть в этой вещи? <…> Это что, это критика? Чего? Будущего? Критика тенденций? Простите, это самое последнее дело, это марксизм — критиковать тенденции. И никогда в жизни Стругацкие этим не занимались. Значит, это нормальное социальное предвидение. Это Жюль Верн, но не в электричестве, не в электротехнике, не в астронавтике, а в социологии, в социогенетике, в социопсихологии. И в индивидуальной психологии. С этой точки зрения мы можем это назвать эзоповым языком? Это то, о чём они думали, то, о чём думали вы…

— Юрий Черняков, интервью об Аркадии Стругацком, 1995

Считаю, что отделались мы «малой кровью»: кое-где по красному карандашу внесли «поправки», и Аркадий предложил предпослать «Хищным вещам» предисловие о Стране Дураков, которое по смыслу своему практически повторяло предисловие к книге И. А. Ефремова, зато для начальства должно было стать свидетельством «правоверности» самих Стругацких. И работа над этим предисловием шла очень туго: от Аркадия требовали вычеркнуть одно, дописать другое, без конца морщили нос и наконец смилостивились. Книга вышла в свет. Правда, В. О. Осипов обещал после этого рассматривать «через микроскоп» каждую отредактированную мною рукопись. Обещание своё он не выполнил, ибо читать да ещё фантастику он категорически не мог, но портить жизнь Стругацким и наказывать меня за выходившую в те годы фантастику ему помогали доброхоты-рецензенты, постоянно оплёвывавшие эту литературу в солидных газетах и журналах, даже в «Крокодиле».

— Бела Клюева, «Воспоминания», 1998