Десятая жертва (роман)

«Десятая жертва» (англ. The 10th (Tenth) Victim) — роман Роберта Шекли 1965 года, сатирическая антиутопия. Новеллизация одноимённого фильма, снятого по его рассказу «Седьмая жертва» 1953 года.

Цитаты

	У Рима есть особая атмосфера, наивная и несравнимая. В Риме можно стать главным действующим лицом в драме своей собственной жизни. (Это, разумеется, не более чем иллюзия, однако северные города не могут похвастаться и этим.) — 2
	Rome has an ambiance, puerile yet unmatchable. Rome hints at the possibility of becoming the main actor in the drama of one’s own life. (The hint is false, of course; but the stolider northern cities do not even possess the hint.)

	Её можно было бы назвать очень привлекательной — если вам по душе такой тип женщин, — правильнее всего было охарактеризовать её как параноидального шизофреника, одержимого манией убийства, с едва уловимыми кошачьими манерами. — 5
	She was an extremely attractive woman if you liked the type, which could best be described as homicidal schizophrenic paranoiac with kittenish overtones.

— Какая судьба ждёт тебя, мой мальчик? — По-видимому, я умру, — заметил Поллетти. — Да, пожалуй, — согласился Сильвестре. — Но тут возникает другой вопрос: как ты умрёшь? Будет ли твоя смерть великолепной, как гибель камикадзе, или жалкой, как у загнанной в угол крысы? — Не вижу особой разницы. — Что ты! Между этими смертями колоссальная разница! — воскликнул профессор. — Раз уж ты не можешь хорошо убивать, сумей по крайней мере красиво умереть. В противном случае ты навлечёшь позор на свою семью, друзей и на школу тактики жертв профессора Сильвестре. Никогда не забывай лозунг нашей школы: «Умирай не хуже, чем убиваешь!» — 7

“My boy, what will become of you?” “I suppose that I’ll die,” Marcello said. “Probably,” Silvestre agreed. “But more important than that is the question of how you will die. Are you going to die magnificently, like a kamikaze, or miserably, like a cornered rabbit?” “I can’t see that it makes much difference,” Polletti said. “It makes all the difference!” the professor cried. “If you cannot kill well, then at least you ought to die well. Otherwise you will bring discredit upon your family, your friends, and upon Professor Silvestre’s School for Victim Tactics. Remember our slogan here: ‘Die as Well as You Kill.’ ”

… Поллетти снова повернулся к телевизору. «…Недавно избранный президент Бразилии Гильберт открыл второй этап Мировых Олимпийских игр торжественным заявлением. Обращаясь к миллионам зрителей, собравшимся на Центральном стадионе Рио, он сказал, что подлинный эмоциональный катарсис, должным образом направляемый в процессе Охоты, ещё недоступен всем, тогда как олимпийские состязания гладиаторов, представляющие собой наиболее чистую и мощную форму вторичного эмоционального катарсиса, доступны многим. Далее он заявил, что присутствие на Играх является долгом каждого гражданина, искренне желающего не допустить массовой гибели людей, как во время войн прошлого. Вежливые аплодисменты были ответом на его выступление. Первая схватка сегодня проходила между Антонио Абруцци, трёхкратным чемпионом Европы в боях своеобразного стиля на боевых топорах, и известным финским бойцом-левшой Аэзиром Дрнги, одержавшим победу в прошлогодних полуфинальных боях североевропейской зоны. Всё указывало на то, что приближается сенсация…» — 9

… Polletti turned back to the television set. “Meanwhile, President-elect Gilberte of Brazil opened Section 2 of the World Olympics with a solemn statement. He told the millions packed into the Rio Central Stadium that primary emotional catharsis, as canalized and directed in the Hunt, was not yet economically possible for all; whereas the Olympic Gladiatorials, which gave the finest and most powerful form of secondary emotional catharsis available, were within the means of every citizen. He further stated that attendance at the games was the duty of every citizen who sincerely wished to avert the massed-slaughter warfare of the past. His words were greeted with respectful applause. The first contest today was between Antonio Abruzzi, three-time European champion of the free-style Battleax Event, against the popular Finnish left-hander Aesir Drngi, victor at last year’s North European semifinals. An upset seemed in the making when—”

1

… на углу 69-й улицы и Парк-авеню ей пришлось продираться сквозь толпу, собиравшуюся поглазеть, как сажают на огромный гранитный кол преступника, уличённого в попытке выбросить мусор. Никто даже внимания не обратил на бегущую Кэролайн; зеваки глаз не сводили с гнусного нарушителя, деревенщины из Хобокена, у ног которого валялась предательская улика — обёртка «Херши», — а руки были перемазаны шоколадом. С каменными лицами они слушали стенания и жалкие мольбы. Когда два палача подняли его за руки, чтобы посадить на Кол Злодеев, лицо преступника стало серым. Публичные казни были недавним нововведением; последнее время их горячо обсуждала общественность, <…> не проявляя такого же интереса к смертельным играм Охотников и Жертв.

… fought her way through a crowd gathered to watch the public impalement of a litterbug on the great granite stake at 69th and Park. No one even remarked on Caroline’s progress; their eyes were intent on the wretched criminal, a lout from Hoboken with a telltale Hershey paper crumpled at his feet and with chocolate smeared miserably on his hands. Stony-faced they listened to his specious excuses, his pathetic pleas; and they saw his face turn a mottled gray as two public executioners lifted him by the arms and legs and lifted him high in the air, positioned for the final plunge onto Malefactor’s Stake. There was a good deal of interest just then in the newly instituted policy of open-air executions <…> and not much current interest in the predictably murderous antics of Hunters and Victims.

Итак, [Охота] закончена, он победил, жертва мертва, он… Одна из восковых фигур в дальнем конце зала ожила. Это была Кэролайн. На ней был странный металлический бюстгальтер, похожий на тот, что носила Вильма, легендарная жена Бака Роджерса. У Кэролайн эта часть гардероба оказалась более практичной. Не успел поражённый Охотник опомниться, как из каждой чашечки одновременно вылетело по пуле. Китаец ещё успел пробормотать: «Так-так… Теперь, кажется, всё…» — и рухнул на пол, бездыханный, словно вчерашняя скумбрия в рыбной лавке. Свидетелями происшедшего оказались несколько посетителей. Один из них заметил: — По-моему, это вульгарное убийство. — Ничуть, — ответил тот, к кому обратились. — Я считаю, что это классическое убийство, — уж простите мне этот архаизм. — Ловкая работа, но неизящная, — настаивал первый. — Впрочем, можно назвать её fin de siècle, а? — Конечно, — отозвался второй, — если имеешь вкус к дешёвым аналогиям.

So it was done, he had accomplished the kill, he had succeeded, he— One of the wax dummies on the far end of the line came suddenly and disconcertingly to life. The dummy whirled; it was Caroline, half clad, the upper half of her comely body concealed only by a strangely shaped metal brassière reminiscent of the one worn by Wilma, the legendary wife of Buck Rogers. Caroline’s was a more practical garment than that archetypical brassière of yore; for as she faced the startled Hunter, each breast piece fired a single shot. And the Hunter barely had time to say, “Even so, one begins to understand,” before he keeled over, as dead as yesterday’s mackerel in today’s fish store. A number of onlookers had, of course, been looking on. Now one remarked to another: “I consider that a vulgar kill.” The spoken-to replied: “Not in the slightest. It’s a campy kill, if you will forgive the archaism.” “Neat but gaudy,” the first replied. “One could, I suppose, call it a fin de siècle kill. Eh?” “Most assuredly,” the second onlooker replied, “if one had a taste for baggy-pants analogy.”

3

Правила были просты: к участию в Охоте допускались все мужчины и женщины в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет, независимо от цвета кожи, вероисповедания и национальности. Изъявившие желание участвовать были обязаны пройти все десять Охот, поочерёдно становясь пять раз Охотниками и пять — Жертвами. Охотники получали имя, адрес и фотографию Жертвы, Жертва — всего лишь уведомление, что её преследует Охотник. Все убийства требовалось совершить лично, причём за убийство не того человека следовало суровое наказание. Сумма денежного приза увеличивалась в зависимости от количества совершенных убийств. Победитель, успешно прошедший весь путь, получал в награду практически неограниченные гражданские, финансовые, политические и моральные права. Так просто. После введения Охот прекратились все крупные войны; их заменили миллионы маленьких войн, количество соперников в которых было сведено к минимуму — двум. Охота была делом совершенно добровольным, и её цель отвечала самой практической и реалистичной точке зрения. Если кто-то хочет убить кого-то, гласили аргументы в её пользу, почему не дать ему такую возможность при условии, что мы сумеем найти кого-то, желающего того же. Таким образом, они могут охотиться друг за другом и оставят нас в покое. Несмотря на то что создавалось впечатление полной новизны, охотничьи игры были, в принципе, стары как мир. Это было качественно изменённым возвращением к древним, более счастливым временам, когда наемники воевали друг с другом, а гражданские лица оставались в стороне и разговаривали об урожаях. Для истории характерна цикличность. Когда накапливается слишком много явлений с одним знаком, он неминуемо переходит в противоположный. Время профессиональной — и часто бездействующей — армии прошло, наступил век массовой армии. Фермеры больше не говорили про урожаи, вместо этого они воевали за них. Даже если у них не было урожаев, которые следовало защищать, им всё равно приходилось воевать. Рабочие оказались вовлеченными в хитроумные византийские интриги в заокеанских странах, а продавцы обувных магазинов с оружием в руках пробирались сквозь сумрачные джунгли и по вершинам гор, покрытым вечными снегами. Почему они делали это? В те дни всё казалось таким ясным. Приводилось множество причин, и каждый находил объяснение, отвечающее его чувствам. Однако то, что казалось столь очевидным, со временем утратило ясность. Профессора истории спорили между собой, эксперты в сфере экономики сомневались, психологи позволяли себе не соглашаться, а антропологи считали нужным напомнить. Фермеры, рабочие и продавцы обувных магазинов терпеливо ждали, когда кто-нибудь скажет им: с какой стати, собственно, они подвергают свою жизнь опасности? Когда ясного ответа не последовало, они начали испытывать раздражение, недовольство и даже ярость. Иногда они обращали оружие против правителей своих стран. Растущая непримиримость народа, дополненная технологической возможностью умертвить всех и все, привела к излишнему накоплению факторов с одним знаком, и тот перешел в противоположный. Этого, конечно, нельзя было допустить. На исходе пяти тысяч лет человеческой истории люди начали наконец что-то понимать. Даже правители, славившиеся тем, что неохотнее всех соглашались на перемены, осознали их неизбежность. Войны не приводили ни к чему и не приносили никакой пользы; однако проблема склонности людей к насилию, которую не сумели искоренить долгие годы религиозного принуждения и полицейского обучения, все ещё оставалась нерешённой. Решение было найдено в узаконенной в настоящее время Охоте. Таким было по крайней мере одно объяснение возникновения этого явления. Справедливости ради следует отметить, что не все соглашались с подобным толкованием. Как всегда, профессора истории спорили между собой, эксперты в сфере экономики сомневались, психологи позволяли себе не соглашаться, а антропологи считали нужным напомнить. Таким образом, если принять во внимание их возражения, у нас не остаётся ничего, кроме непреложного факта существования самой Охоты — факта такого же странного, как похоронные обряды древних египтян, такого же обычного, как обряды посвящения индейцев племени сну, и столь же непостижимого, как нью-йоркская фондовая биржа. В результате существование Охоты можно объяснить только её существованием, поскольку, согласно по крайней мере одному авторитетному мнению, ничто оправдывает существование чего-нибудь.

The rules were simple: The Hunt was open to anyone, man or woman, regardless of race, creed, or nationality, between the ages of 18 and 50. Anyone entering was in for all ten Hunts, alternately serving five as Victim and five as Hunter. Hunters received the name, address and photograph of their Victim; Victims simply received notification that a Hunter was after them. All kills had to be performed in person and there were severe penalties for killing the wrong person. Prize money was awarded in sums increasing with the number of kills. A Tens Winner, having gone the entire route successfully, was awarded almost unlimited civil, financial, political, and moral rights. That was all there was to it. It was as easy as falling off a precipice. There had been no more big wars since the inauguration of the Hunt; only countless millions of small ones, scaled down to the smallest possible number of contestants: two. The Hunt was entirely voluntary, and its aim was in accord with the most practical and realistic outlook. If someone wants to kill someone, the argument ran, then why not let him try, providing we can find someone else who also wants to kill someone. That way, they can slaughter each other and leave the rest of us alone. Though it gave the appearance of the utmost modernity, the Hunting Game was, in principle, not new at all. It was a qualitative reversion to an older, happier age when paid mercenaries did the fighting and noncombatants stayed on the sidelines and talked about the crops. History is cyclical. An overdose of yin changes inevitably into yang. The day of the professional (and frequently nonfighting) army passed, and the age of the mass army began. Farmers could no longer talk about their crops; they had to fight for them. Even if they had no crops to fight for, they still had to fight. Factory hands found themselves involved in Byzantine intrigues in lands beyond the sea, and shoe clerks carried weapons into alien jungles and across frozen mountaintops. Why did they do it? In those days it had all seemed very clear. Many reasons had been given, and every man adopted the rationale which suited his own particular emotionality. But what seemed obvious at the time became less so as the years passed. Professors of history argued, experts in economics demurred, psychologists begged to differ, and anthropologists felt it necessary to point out. The farmer, shoe clerk and factory hand waited patiently for someone to tell them why they were really being killed. When no clear-cut answer was forthcoming, they became irritated, resentful, and sometimes even wrathful. Occasionally they would turn their weapons upon their own rulers. That, of course, could not be countenanced. The growing intransigency of the people, plus the technological possibility of killing everyone and everything, definitely overloaded the yang, thereby bringing forth the yin. After five thousand or so years of recorded history, people were finally beginning to catch on. Even rulers, notoriously the slowest of men to change, realized that something had to be done. Wars were getting nobody nowhere; but there was still the problem of individual violence which untold years of religious coercion and police instruction had failed to curb. The answer, for the moment, became the legalized Hunt. That, at any rate, is one view of the growth of the institution. But it is only fair to add that not everyone agrees with this interpretation. As usual, professors of history continue to argue, experts in economics demur, psychologists beg to differ, and anthropologists feel it necessary to point out. So, taking their objections into account, we are left with nothing but the irreducible fact of the Hunt itself; a fact as strange as the burial rites of the ancient Egyptians, as normal as the initiation ceremonies of the Sioux, and as unbelievable as the New York Stock Market. In the final analysis, the existence of the Hunt is explicable only because of its existence; for, in at least one prominent view, nothing justifies the existence of anything.

6

	Стоит женщине совершить несколько убийств, и она начинает думать, что ей позволено всё.
	Give a woman a few kills and she thinks she can do anything.

	— Итак, я совершу убийство в Колизее! — На лице Кэролайн появилась блаженная улыбка. — Господи, наконец-то осуществится голубая девичья мечта.
	Caroline, smiling beatifically, said, “I’m going to kill in the Colosseum! It’s like some kind of a wild kid’s dream come true.”

15

	… люди, утратившие иллюзии, <…> часто легко поддаются зову романтики.
	… the disillusioned <…> are frequently and peculiarly prone to the myth of romance.

	— По-моему, весь институт брака является фарсом, пародией на человеческие отношения, злой шуткой с зеркалами, абсурдной ловушкой, в которую люди сами загоняют себя… — вариант трюизма
	“I consider the entire connubial institution a farce, a travesty on human relations, a wicked trick with mirrors, an absurd self-imposed trap—”

Перевод

И. Почиталин, 1998

О романе

	Как социальное теоретизирование, нельзя воспринимать гипотезу слишком серьёзно. <…> книга является очень успешным (и при этом напряжённым) фарсом. Что меня завораживает и по-новому восхищает Бобом Шекли, так это то, что данное переписывание, далёкое от обычного дополнения и разбавления, не только очень хорошо сделано само по себе, но и применяет совершенно иную технику к изначальной теме, возможно, более эффективно.
	As social theorizing, one cannot take the hypothesis too seriously. <…> the book is highly successful (and withal suspenseful) farce. What fascinates me, and excites a new kind of admiration for Bob Sheckley, is that this rewrite, far from the usual padding-out and watering-down job, is not only very well done on its own, but applies a completely different technique to the original theme, perhaps more effectively.
	— Джудит Меррил

… независимо от того, какое обоснование может предложить автор такой работы, она про детей, играющих в полицейских и грабителей. Чтобы серьёзно отнестись к такого рода сюжетам, нужно отбросить значительно больше недоверия, чем нужно для того, чтобы прочитать такую книгу, как «Три мушкетёра». <…> итальянские кинематографисты и, следовательно, Шекли, <…> решили сделать эту историю средством сатиры в итальянской манере, типичной для таких известных постановок, как «La Dolce Vita» и «8 1/2». <…> для того, чтобы понять «La Dolce Vita», вы должны быть «внутри». В противном случае вы подвергаетесь серьёзной опасности упустить некоторые тонкости и действительно мастерские символические штрихи, которые превращают посредственную и часто скучную историю в шедевр искусства. <…> Если вам в действительности нужна леденящая душу панорама будущего, <…> вас отпугнут довольно неряшливые заключительные главы книги. Эта книга в первую очередь интересна <…> успешным превращением <…> рассказа «Седьмая жертва» в крупный кинофильм с участием нескольких чрезвычайно дорогих и квалифицированных актёров <…>. Это необычно и, вероятно, представляет собой вступление Шекли, наконец-то, в большой мир высокооплачиваемой, признанной на международном уровне коммерческой работы. <…> в результате вы можете быть уверены, что «Десятая жертва», а вместе с ней и Роберт Шекли, получат много заслуживающего критического внимания, и что будет предпринят ряд попыток имитации. <…> книга представляет собой исследование возможностей другого мира, в который может проникнуть <…> журнальная научная фантастика.

— Альгис Будрис