Суицид

Суици́д (самоуби́йство) — намеренное лишение себя жизни.

Самоубийство в прозе

Потом он снял с руки кольцо и отдал Данзасу, прося принять его на память. При этом он сказал Данзасу, что не хочет, чтоб кто-нибудь мстил за него и что желает умереть христианином. Вечером ему сделалось хуже. В продолжение ночи страдания Пушкина до того усилились, что он решился застрелиться. Позвав человека, он велел подать ему один из ящиков письменного стола; человек исполнил его волю, но, вспомнив, что в этом ящике были пистолеты, предупредил Данзаса. Данзас подошёл к Пушкину и взял у него пистолеты, которые тот уже спрятал под одеяло; отдавая их Данзасу, Пушкин признался, что хотел застрелиться, потому что страдания его были невыносимы.

— Александр Аммосов, «Последние дни жизни и кончина А.С.Пушкина...», 1863

Если городовой узнает, что кто-либо повесился, то должен немедленно отправиться на место происшествия и, пославши дворников за врачом и в полицейское управление, тотчас же удостовериться, остыл ли умерший или нет. Если тело будет еще совсем теплое, то приказать снять его и стараться привести в чувство при помощи других, находящихся тут жe лиц; если же будет висеть совсем уже остывший труп, то наблюдать, чтобы он оставался в том самом положении, в каком был найден.

— Инструкция городовым московской полиции, 1883

	Рыбкин накинул себе петлю на шею и с удовольствием повесился.
	— А. П. Чехов, «Два газетчика», 1885

— Полноте, не обращайте внимания! — утешала в соседней комнате учительница музыки maman. — Он еще так молод! В его годы молодые люди всегда позволяют себе лишнее. С этим надо мириться. — Нет, Евгения Андреевна, он слишком испорчен! — говорила maman нараспев. — Над ним нет старшего, а я слаба и ничего не могу сделать. Нет, я несчастна! Володя вложил дуло револьвера в рот, нащупал что-то похожее на курок или собачку и надавил пальцем… Потом нащупал еще какой-то выступ и еще раз надавил. Вынув дуло изо рта, он вытер его о полу шинели, оглядел замок; раньше он никогда в жизни не брал в руки оружия… — Кажется, это надо поднять… — соображал он. — Да, кажется… В «общую» вошел Августин Михайлыч и хохоча стал рассказывать о чем-то. Володя опять вложил дуло в рот, сжал его зубами и надавил что-то пальцем. Раздался выстрел… Что-то с страшною силою ударило Володю по затылку, и он упал на стол, лицом прямо в рюмки и во флаконы. Затем он увидел, как его покойный отец в цилиндре с широкой черной лентой, носивший в Ментоне траур по какой-то даме, вдруг охватил его обеими руками и оба они полетели в какую-то очень темную, глубокую пропасть. Потом всё смешалось и исчезло…

— А. П. Чехов, «Володя», 1887

Когда стало совсем темно, Каштанкою овладели отчаяние и ужас. Она прижалась к какому-то подъезду и стала горько плакать. Целодневное путешествие с Лукой Александрычем утомило ее, уши и лапы ее озябли, и к тому же еще она была ужасно голодна. За весь день ей приходилось жевать только два раза; покушала у переплетчика немножко клейстеру да в одном из трактиров около прилавка нашла колбасную кожицу — вот и всё. Если бы она была человеком, то наверное подумала бы: «Нет, так жить невозможно! Нужно застрелиться!»

— А. П. Чехов, «Каштанка», 1887

Во втором поясе седьмого круга наказываются виновные в насилии против самих себя, то есть самоубийцы. Они превращены в ядовитые и сучковатые деревья с листьями не зеленого, а какого-то серого, мрачного цвета. В ветвях деревьев свили себе гнезда отвратительные гарпии, которые рвут и едят их листья. Этот страшный лес, ― лес несказанной скорби, ― окружает степь, покрытую горючими и сухими песками, ― третий пояс седьмого круга. Медленно, но неустанно падает здесь огненный дождь. Тут место казни грешников, виновных в насилии против Бога, отвергавших в своем сердце святое имя Его и оскорблявших природу и ее дары. Одни из грешников лежат распростертые, другие сидят скорчившись, третьи непрерывно ходят, причем без отдыха «мечутся их бедные руки туда и сюда, отбрасывая от себя беспрестанно падающие на них огненные капли».

— Мария Ватсон, «Данте. Его жизнь и литературная деятельность», 1890

В тот памятный для меня день я завернул в кладбищенскую церковь, где кончалось отпевание покойницы. Церковь захлебнулась народом, и все стремились взглянуть на покойницу, лежавшую на невысоком катафалке в белом глазетовом гробу в свежем подвенечном наряде. В любопытстве толпы, в возбуждённом выражении лиц, в смутном перешёптывании присутствующих сразу замечалось нечто необычайное, выходящее из ряда вон. Привлекало внимание праздной толпы то обстоятельство, что покойница окончила жизнь самоубийством, выпив яду. Ей было девятнадцать лет, она была очень недолго замужем и отличалась поразительною красотою. В гробу она лежала, как нарядная восковая куколка, сделанная одним из лучших мастеров игрушек, с золотистыми волосами, с тонкими чёрными бровями, с необыкновенно правильными чертами лица. Такие лица встречаются на старинных миниатюрах, исполненных на слоновой кости.

— Александр Шеллер-Михайлов, «Вешние грозы» (рассказ), 1892

Он слушал, как шаги стихали, потом стихли, и только деревья что-то шептали перед рассветом в сгустившейся темноте… Потом с моря надвинулась мглистая туча, и пошел тихий дождь, недолгий и теплый, покрывший весь парк шорохом капель по листьям. Сначала этот шорох слышали два человека в Центральном парке, а потом только один… Другого на утро ранняя заря застала висящим на одном из шептавших деревьев, со страшным, посиневшим лицом и застывшим стеклянным взглядом.

— Владимир Короленко, «Без языка», 1895

Последний вулканический провал античного Рима сохранился в летописях благодаря чудесной истории Марка Курция, самопожертвование которого, как неоднократно выяснялось историками, мифологами и исследователями религиозных культов, представляло собою не что иное, как ритуальное самоубийство в честь хтонических божеств. Поднимались вы когда-нибудь на Этну или Везувий? Нет? Я очень жизнерадостный человек и жесточайший враг самоубийства. Но, когда я стою у кратера, хотя бы даже незначительного, вроде Стромболи или поццуоланской Зольфатары, это у меня постоянное чувство: тянет туда. Жутко и весело, энтузиастически отважно тянет. Начинаешь понимать Эмпедокла, радостно прыгнувшего в Этну, а миру назад, вверх презрительно выбросившего подметки своих сандалий. В Трофониев грот, говорят, было жутко вползать только до половины тела, а потом ― как вихрем подхватывало и волокло вниз. Все тот же экстаз нарождался! Демонологи на этом соединении жажды смерти с пифическим экстазом построили множество суеверных теорий и нагородили всякой дьявольщины, а в диком быту кое-где до сих пор еще ходят за пророчествами и знамениями на вершины вулканов и кормят кратеры человеческими телами, обыкновенно, мертвыми, но под шумок, если европейский надзор прозевает, то и живыми.

— Александр Амфитеатров, «Жар-цвет», 1895

Егор в детстве, в отрочестве был то ленив, то жив, то смешлив, то скучен ― и всегда очень лжив, без всякой надобности. Раз он нарочно объелся белены ― насилу молоком отпоили. Потом взял манеру болтать, что удавится. Старик-печник Макар, злой, серьёзный пьяница, при котором работал он, услыхав однажды эту брехню, дал ему жестокую затрещину, и он опять, как ни в чём не бывало, кинулся месить ногами глину. Но через некоторое время стал болтать о том, что удавится, ещё хвастливее.

— Иван Бунин, «Весёлый двор», 1911

Человек грузно подымается и пожимает нам руки. И рекомендуется: ― Комаровский. У него низкий, сиплый голос, какой-то деревянный, без интонаций. И рукопожатие тоже деревянное, как у автомата. Кажется, он ничуть не удивлен встрече. ― Приехали на скамейку посмотреть. Да, да ― та самая. Я здесь часто сижу… когда здоров. Здесь хорошее место, тихое, глухое. Даже и днем редко кто заходит. Недавно гимназист здесь застрелился ― только на другой день нашли. Тихое место… ― На этой скамейке застрелился? ― На этой. Это уже второй случай. Почему-то выбирают все эту. За уединенность, должно быть. ― Как же вам не страшно сидеть здесь по ночам одному? ― вмешиваюсь я в разговор. Комаровский оборачивается ко мне и улыбается. Свет фонаря падает на его лицо. Лицо круглое, «обыкновенное» ― такие бывают немцы-коммерсанты средней руки. Во всю щеку румянец. И что-то деревянное в лице и улыбке.

— Георгий Ива́нов, «Петербургские зимы», 1928

	Профессор. Самоубийство? Что такое «самоубийство»? (Ищет в словаре.) Самообложение, самодержавие, самореклама, самоуплотнение… Нашёл «самоубийство». (Удивлённо.) Вы стреляли в себя? Приговор? Суд? Ревтрибунал? Зоя Берёзкина. Нет… я сама. Профессор. Сама? От неосторожности? Зоя Берёзкина. Нет… От любви. Профессор. Чушь… От любви надо мосты строить и детей рожать…
	— Маяковский, «Клоп», 1928

На его глазах у сходен «Святослава» застрелился пожилой отставной полковник, которому отказали в месте на пароходе. За несколько минут до этого полковник, маленький, суетливый, с седой щетиной на щеках, с заплаканными, пыхлыми, сумчатыми глазами, хватал начальника караула за ремни портупеи, что-то жалко шепелявил, сморкался и вытирал нечистым платком прокуренные усы, глаза и дрожащие губы, а потом вдруг как-то сразу решился… И тотчас же какой-то проворный казак вынул из теплой руки мертвого блещущий никелем браунинг, труп в светло-серой офицерской шинели ногами, как бревно, откатили к штабелю ящиков, и возле сходен еще гуще закипел народ, еще яростнее вспыхнула драка в очереди, еще ожесточеннее залаяли хриплые, озлобленные голоса беженцев.

— Михаил Шолохов, «Тихий Дон», том 2

Двадцать девятого января Каледин созвал в новочеркасском дворце атаманское правительство… Большого роста, хмурый, с висячими усами атаман сказал с мрачным спокойствием: — Господа, должен заявить вам, что положение наше безнадежно. Силы большевиков с каждым днем увеличиваются. Корнилов отзывает все свои части с нашего фронта. Решение его непреклонно. На мой призыв о защите Донской области нашлось всего сто сорок семь штыков. Население Дона и Кубани не только не поддерживает нас — оно нам враждебно. Почему это? Как назвать этот позорный ужас? Шкурничество погубило нас. Нет больше чувства долга, нет чести. Предлагаю вам, господа, сложить с себя полномочия и передать власть в другие руки. — Он сел и затем прибавил, ни на кого не глядя: — Господа, говорите короче, время не ждет… Помощник атамана, «донской соловей» Митрофан Богаевский, крикнул ему злобно: — Иными словами — вы предлагаете передать власть большевикам?.. На это атаман ответил, что пусть войсковое правительство поступает так, как ему заблагорассудится, и тотчас покинул заседание, — ушел, тяжело ступая, в боковую дверь, к себе. Он взглянул в окно на мотающиеся голые деревья парка, на безнадежные снежные тучи, позвал жену; она не ответила. Тогда он пошел дальше, в спальню, где пылал камин. Он снял тужурку и шейный крест, в последний раз, словно не вполне еще уверенный, близко взглянул на военную карту, висевшую над постелью. Красные флажки густо обступили Дон и кубанские степи. Игла с трехцветным флажком была воткнута в черной точке Ростова. И только. Атаман вытянул из заднего кармана синих с лампасами штанов плоский теплый браунинг и выстрелил себе в сердце.

— Алексей Николаевич Толстой, «Хождение по мукам»

Для чего жить, когда он уже потерял самое дорогое — способность бороться? Чем оправдать свою жизнь сейчас и в безотрадном завтра? Чем заполнить ее? Просто есть, пить и дышать? Остаться беспомощным свидетелем того, как товарищи с боем будут продвигаться вперед? Стать отряду обузой? Что, вывести в расход предавшее его тело? Пуля в сердце - и никаких гвоздей! Умел неплохо жить, умей вовремя и кончить. Кто осудит бойца, не желающего агонизировать? Рука его нащупала в кармане плоское тело браунинга, пальцы привычным движением схватили рукоять. Медленно вытащил револьвер. — Кто бы мог подумать, что ты доживешь до такого дня? Дуло презрительно глянуло ему в глаза. Павел положил револьвер на колени и злобно выругался: — Все это бумажный героизм, братишка! Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить — шлепайся. А ты попробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новоград-Волынском семнадцать раз в день в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Спрячь револьвер и никому никогда об этом не рассказывай! Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной.

— Николай Островский, «Как закалялась сталь», 1934

	Есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема — проблема самоубийства. Решить, сто́ит или не сто́ит жизнь того, чтобы её прожить, — значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Всё остальное — имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями — второстепенно.
	фр. Il n'y a qu'un problème philosophique vraiment sérieux: c'est le suicide. Juger que la vie vaut ou ne vaut pas la peine d'être vécue, c'est répondre à la question fondamentale de la philosophie
	— Альбер Камю «Миф о Сизифе», 1941

	Самоубийство — болезнь наследственная и, быть может, заразная.
	— Бернар Вербер, «Танатонавты»

	Те, кто кончает жизнь самоубийством, жалеют об этом всю свою недожитую жизнь.
	— Аркадий Давидович

	Как бы только Шарлотта-Амалия чего-нибудь не натворила… Нет, пустяки, она такая безвольная и испорченная, а самоубийце необходимы чистота убеждений и благородство души.
	— Андрей Упит, «На грани веков»

	Почему люди не смеют убить себя? Что удерживает их? — две вещи, только две причины, одна очень маленькая, другая очень большая, но и маленькая, тоже очень большая — это боль, а большая — это Бог. А ты знаешь: что такое Бог? Бог есть боль страха смерти..., но и это всё равно.
	— фильм «Скверный анекдот»

— И трех часов не вытянет, товарищ капитан. Грудь и живот. Осколки. — Ермаков! — вдруг ясным голосом позвал майор Бульбанюк и открыл глаза; в туманной мерцающей глубине их, борясь с болью, мелькнуло что-то решенное, незнакомое. — Ермаков… ты вот что… подари мне свой пистолет. Мой немцы покорежили. Ты себе… найдешь. И вынь из галифе мой билет. Сохрани… Борис, не ответив, достал из его кармана теплый, влажный, пахнущий потом и кровью партбилет, долго смотрел Бульбанюку в лицо. Борис молчал: майору было ясно положение батальона, и теперь никакого смысла не было скрывать истинные обстоятельства, и он не хотел делать этого. Стиснув зубы, Борис вынул свой пистолет из кобуры и протянул его старшине. — Положите в сумку майора, — сказал он, представив себя на секунду в положении Бульбанюка и не мучаясь тем, что делал.

— Юрий Бондарев, «Батальоны просят огня», 1957

Полумертвый, изломанный, лежа на земле, не в силах двинуться с места, он сейчас впервые за последние, кружившие ему голову годы чувствовал весь трагизм происшедшего с ним и всю меру своей невольной вины человека, бегом, без оглядки взлетевшего на верхушку длинной лестницы военной службы… Он вспоминал свои собственные противоречивые приказания, которые он, подавленный и оглушенный, отдавал в первые дни, мечась на истребителе, каждый час рискуя жизнью и все-таки почти ничего не успевая спасти. <…> Он знал, что не сдастся в плен, и колебался только, когда застрелиться - попробовать сначала убить кого-нибудь из немцев, если они близко подойдут, или застрелиться заранее, чтобы не впасть в забытье и не оказаться в плену, не успев покончить с собой. В его душе не было предсмертного ужаса, была лишь тоска, что он никогда не узнает, как все будет дальше. Да, война застала врасплох; да, не успели перевооружиться; да, и он, и многие другие сначала плохо командовали, растерялись. Но страшной мысли, что немцы и дальше будут бить нас так, как в первые дни, противилось все его солдатское существо, его вера в свою армию, в своих товарищей, наконец, в самого себя, все-таки прибавившего сегодня еще двух фашистов к двадцати девяти, сбитым в Испании и Монголии. Если б его не сбили сегодня, он бы им еще показал! И им еще покажут! Эта страстная вера жила в его разбитом теле, а рядом с ней неотвязной тенью стояла черная мысль: «А я уже никогда этого не увижу». <…> Говорят, человек перед смертью вспоминает всю свою жизнь. Может быть, и так, но он вспоминал перед смертью только войну! Говорят, человек перед смертью думает сразу о многом. Может быть, и так, но он перед смертью думал только об одном - о войне. И когда он вдруг, в полузабытьи, услышал голоса и залитыми кровью глазами увидел приближавшиеся к нему три фигуры, он и тут не вспомнил ни о чем другом, кроме войны, и не подумал ничего другого, кроме того, что к нему подходят фашисты и он должен сначала стрелять, а потом застрелиться. Пистолет лежал на траве у него под рукой, он нащупал четырьмя пальцами его шершавую рукоятку, а пятым - спусковой крючок. С трудом оторвав руку от земли, он, раз за разом нажимая на спуск, стал стрелять в расплывавшиеся в кровавом тумане серые фигуры. Сосчитав пять выстрелов и боясь обсчитаться, он дотянул руку с пистолетом до лица и выстрелил себе в ухо. Два милиционера и Синцов остановились над телом застрелившегося летчика. Перед ними лежал окровавленный человек в летном шлеме и с генеральскими звездами на голубых петлицах гимнастерки. Все произошло так мгновенно, что они не успели прийти в себя. Они вышли из густого кустарника на полянку, увидели лежавшего в траве летчика, крикнули, побежали, а он раз за разом стал стрелять в них, не обращая внимания на их крики: «Свои!» Потом, когда они почти добежали до него, он сунул руку к виску, дернулся и затих.

— Константин Симонов, «Живые и мёртвые»

То решение, которое он принял душной ночью в госпитальном парке, теперь окончательно и прочно укрепилось в нем, он только ждал случая, чтобы привести «приговор в исполнение». И нынче здесь, в кресле, как всегда, оставаясь наедине с собой, он стал думать о «конце», упрямо глядя своими всегда твердыми глазами на дверцу белого шкафчика с красным крестом. На душе у него было спокойно, он решительно ничего не боялся, даже Веру оставлять было не страшно. «В сущности, я только облегчу ее жизнь, — думал он, — слишком она порядочная, чтобы бросить меня сейчас, а веселого будущего со мной ей, разумеется, не дождаться». Так рассуждая, он все глядел на белую дверцу шкафчика, пока не заметил торчащий из замка ключ. Нынче дежурила всегда буйно-веселая, пунцово-румяная и черноглазая сестра Раечка, — это, конечно, она позабыла запереть свою аптеку. Не вставая, Володя протянул левую руку — дверца открылась. Здесь, как и в других госпиталях, все было расставлено по раз навсегда установленному, привычному порядку; он знал и помнил этот порядок, так что долго искать ему не пришлось. Вот слева, на второй полочке: две таблетки — добрый сон, пятьдесят — тихая смерть. Сон, переходящий в смерть. А для того, чтобы у Раи не было никаких неприятностей, он насыплет таблетки в карман, а склянку поставит обратно в шкафчик, таблетки тут не считаны… <…> Опираясь на костыль, медленно миновал военврач Устименко стол, за которым в своем кресле дремала неправдоподобно краснощекая сестричка Рая. Ключ по-прежнему торчал в аптечке, как тогда, когда Володя украл люминал. — Раиса, а Раиса! — потрогал он сестру за плечо. — Аички? — глядя на него спящими, хоть и открытыми глазами, спросила она. — Аптечку закрывать надо! — строго велел Устименко. — Слышишь? Мне известен случай, когда один идиот… Да ты проснулась или нет? — Проснулась! — облизывая губы и тряся головой, сказала Раиса. — Даже странно, как это я не проснулась? — Так вот, мне известен случай, когда один идиот украл банку с люминалом, развел таблетки в воде, выпил и заснул навечно. Сестру судили. Понятно? — Кошмар какой! — сказала Раечка. — С ума сойти можно! Надо же такое человеку на ночь сказать, если я в первый раз в жизни забыла… — Нет, не в первый! — глядя прямо в глаза Раисе, жестко произнес Устименко. — Не в первый!

— Юрий Герман, «Дорогой мой человек»

Нужно было позвонить домой. Но на это у Штуба не хватило сил. Не могло хватить. Уже с трудом из последних сил он постелил себе на диване постель, попросил дежурного не будить, даже если позвонит Москва, разделся и прилег. В одиннадцать он начал принимать люминал: две таблетки, через десять минут еще две, потом последние две. Полежал тихо, выпил остатки коньяка, выбросил окурки в печь, полную головней, мерцающих синими огнями. Пора? «Странное слово — пора», — подумал он. Повернув на несколько секунд выключатель люстры, он внимательно оглядел кабинет. Все здесь было в идеальном порядке, как он любил. Разве вот коньячная бутылка? Но и у нее была своя роль: выпил-де и крепко уснул. Выпил и печь закрыл раньше времени. Главное — чтобы истинные мотивы никому не пришли в голову. Во всяком случае — чтобы они не были очевидны. Теперь наступило время. Крепко вышагивая короткими, мускулистыми ногами, на которых белели шрамы — та распроклятая мина, — Штуб подошел к печке. Открыл верхнюю дверцу, плотно насадил чугунную вьюшку и, убедившись в том, что сине-зеленые огоньки изогнулись в сторону кабинета, словно запросились к нему, захлопнул чугунную дверцу топки. Это было все. Его день кончился. И его труд. Теперь зеленая изразцовая печь принялась за свою работу — ей так было велено. Стрелки часов теперь словно бы притормозили, пошли медленнее. Или так казалось ему потому, что работа окончилась? Люминал путал мысли Штуба. А может быть, угарный газ делал свое дело? Окись углерода? Как его формула? «СО»? Так? Впрочем, какое ему дело до формулы. Последнее, о чем он думал, была целесообразность: Устименко, Щукин, Гебейзен, Саинян, Габай, Воловик, Нечитайло, жена Щукина, Митяшин. Девять. Он один. А Золотухин и Лосой? И еще он отогнал от себя Тутушку, чтобы она не видела все это безобразие, Тутушку, которая никогда не узнает. «Угорел». С тем и доживут Тяпа и Тутушка свою жизнь. И Алик. И другой… как его… чужой, свой мальчик… Когда тело Штуба привезли в больничный морг на предмет судебно-медицинского вскрытия, доктора, сестры, санитары и санитарки садили саженцы. К каждому молодому деревцу аккуратная Нора привязывала бирочку, а Митяшин, который все умел, точил заступы и командовал, как заправский садовник. И Саинян копал, и Нечитайло, и Устименко. Они даже пиджаки сняли — в этот день снова было тепло. И Варвара тоже пришла помочь. Сажая молоденький клен неподалеку от Ляли Щукиной, она попросила: — Сказал бы Федор Федорович Устименке, что нельзя ему ворочать такой лопатой. Тяжело же! А Штуб лежал на оцинкованном столе один, закрытый простыней, и словно ждал.

— Юрий Герман, «Я отвечаю за всё»

— Пан Филипчак повесился, — продолжала баронесса, — но сорвался с веревки. Заменил веревку на нейлоновую, и крюк не выдержал. Тогда он выскочил в окно, но он жил на первом этаже. — Позабыл об этом от нервов? — спросил Паташонский-мл. — Наверное, — ответила баронесса, — когда пан Филипчак лёг на рельсы, поезд сошёл с рельс за сто метров от него. — Если кому-то не везёт, то уж во всём, — сказал Беспальчик. Баронесса кивнула головой. — Травился он цианистым калием, так яд оказался лежалым, прыгнул в реку и влетел в милицейскую моторку. Пробил дно, заплатил штраф и попал в больницу. — Конец? — заинтересовался Беспальчик. — Конец, — сказала баронесса. В больнице пан Филипчак отравился фляками и загнулся беспрепятственно. Временами что-то кому-то не удаётся, человек ломается и теряет надежду. <...> — Если человек вправду чего-то хочет, то в конце концов добьётся, — изрёк Беспальчик.

— Анатоль Потемковский, «Ситуация»

	Ты так часто говоришь, что покончишь с собой, и так редко это делаешь!
	— «Футурама»

Самоубийство в стихах

	Здесь место есть… Самоубийц Тела там зарываются… На месте том плакун-трава Одна, как тень, качается…
	— Генрих Гейне (пер. А.Майкова), «Здесь место есть… Самоубийц...», 1820-е

Не откроют Не откроют нам Не откроют нам причин потери ни петля, ни петля, ни ножик перочинный. Может, Может, окажись Может, окажись чернила в «Англетере», вены вены резать вены резать не было б причины. Подражатели обрадовались: Подражатели обрадовались: бис! Над собою Над собою чуть не взвод Над собою чуть не взвод расправу учинил. Почему же Почему же увеличивать Почему же увеличивать число самоубийств? Лучше Лучше увеличь Лучше увеличь изготовление чернил!

— Владимир Маяковский, «Сергею Есенину», 1926

И о самоубийстве мысль вползла в меня из дырок телефонной трубки, как та змея из черепа коня, в своих зубах скрывая смерть Олега. Я ненавижу эту мысль в себе. Она являлась в юности кокеткой, приятно ублажая самолюбье: «Самоубийство не убьёт ― прославит. Заставь себя признать самоубийством, ― тогда тебя оценят все они». <...> «Самоубийство! ― закричал «левак», пропахший табаком и динамитом. ― Не будем убивать ― убьют всех нас! Один процент ошибок допустим. Не делают в перчатках революций». «Как видите, на мне перчаток нет, но в чистоте я соблюдаю руки. Самоубийство ― в лёгкости убийств. Самоубийцы ― все тираны мира. Таким самоубийством я не кончу.»

— Евгений Евтушенко, «Голубь в Сантьяго», 1978

	Как он мог?! Он, несущий великое имя, понимавший масштабность и дел и пути, как он мог — окружённый друзьями своими — добровольно и резко из жизни уйти?! Предлагайте мне версию вашу любую. Только пламя догадки жжёт душу мою. Ведь пускает в себя пистолетную пулю комиссар, окружённый врагами в бою. — о Маяковском
	— Владимир Туркин, «Мной прочитано всё до последней страницы…», 1980

	Это материк дистиллированной воды и белого шума, там нету ни распада ни огня. Дуэлянткам взять бы в свидетели Улялюма. И жаль, что самоубийство избегает меня.
	— Алексей Парщиков, «Сомнамбула» (из сборника «Сомнамбула»), 1999

См. также

• Смерть
• Убийство
• Жизнь
• Бытие