Алексей Елисеевич Кручёных

Алексе́й Елисе́евич Кручёных (1886—1968) — русский-советский поэт-футурист, художник, издатель, коллекционер, теоретик стиха, критик, журналист.

Алексей Кручёных

Футуристы, 1912 г. (А.Кручёных сидит крайний справа)

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Известен в основном как главный теоретик и практик «заумной поэзии», автор хрестоматийно знаменитого текста «дыр бул щыл» на собственном языке из сборника «Помада» (Москва, 1913 год).

Цитаты из стихотворений

	Дыр бул щыл убешщур скум вы со бу р л эз
	— Алексей Кручёных, «Дыр бул щыл...», декабрь 1912

	Оставив царские заботы На одр больного ты сошла Где гной и рвоты Отраду вдруг нашла.
	— «Оставив царские заботы...», 1913

	ЗАБЫЛ ПОВЕСИТЬСЯ ЛЕЧУ К АМЕРИКАМ НА КОРАБЛЕ ПОЛЕЗ ЛИ КТО ХОТЬ был ПРЕД НОСОМ
	— «Слова мои ― в охапку – многи...», 1919

	Слова мои ― в охапку – многи ― там перевязано пять друзей и купец! так не творил еще ни государь, ни Гоголь среди акаций пушАтых на железной дороге, Не одинок я и не лжец, ― о Крючёк кручёных молодец!…
	— «Слова мои ― в охапку – многи...», 1919

	У меня совершенно по иному дрожат скулы ― сабель атласных клац ― когда я выкрикиваю: хыр дыр чулЫ заглушаю движенье стульев и чавкающий раз двадцать под поцелуем матрац…
	— «У меня совершенно по иному дрожат скулы...», 1919

	Первоначально самки пахли Цветочным илом И брызги чебреца в глазах, И ветви кос дремучих Не выпускали пленных никогда!
	— «Женщина в пещере», 1920

	Сестёр не будет ― и не надо! ― Кану сменилися снавьем Ынасом дыбо ― гласным мы в новом климате дюбяво расцветаем...
	— «Весная металлическая» (I), 1921

	После серного дождя, землетруса, на обломках горелых бревен человечек уже мучается над постройкой нового крова.
	— «Велимир Хлебников в 1915 году», 1920-е

	На Третьей Мещанской ― уютный дом, бородатый дворник у ворот, бородатый дворник у ворот, ― вылитый Кропоткин!..
	— «Любовь втроем», 1928

Цитаты в прозе

Чтоб писалось туго и читалось туго неудобнее смазных сапог или грузовика в гостиной (множество узлов, связок и петель и заплат, занозистая поверхность, сильно шероховатая. В поэзии Д. Бурлюк, В. Маяковский, Н. Бурлюк и Б. Лившиц, в живописи Бурлюк, К. Малевич). У писателей до нас инструментовка была совсем иная, например: По небу полуночи ангел летел И тихую песню он пел... Здесь окраску дает бескровное пе... пе... Как картины, писанные киселем и молоком, нас не удовлетворяют и стихи, построенные на па-па-па пи-пи-пи ти-ти-ти и т. п. Здоровый человек такой пищей лишь расстроит желудок. Мы дали образец иного звука и словосочетания: дыр, бул, щыл, убещур скум вы со бу р л эз (Кстати, в этом пятистишии более русского национального, чем во всей поэзии Пушкина). Не безголосая, томная, сливочная тянучка поэзии (пасьанс... пастила..), а грозное баячь...

— Алексей Кручёных, Велимир Хлебников, «Слово как таковое», 1913

1. Мысль и речь не успевают за переживанием вдохновенного, поэтому художник волен выражаться не только общим языком (понятия), но и личным (творец индивидуален), и языком, не имеющим определенного значения (не застывшим), заумным. Общий язык связывает, свободный позволяет выразиться полнее (пример: го оснег кайд и т. д.). 2. Заумь ― первоначальная (исторически и индивидуально) форма поэзии. Сперва ― ритмически-музыкальное волнение, празвук (поэту надо бы записывать его, потому что при дальнейшей работе может позабыться). 3. Заумная речь рождает заумный праобраз (и обратно) ― неопределимый точно, например: бесформенные бука, Горго, Мормо; Туманная красавица Иллайяли; Авоська да Небоська и т. д.

— Алексей Кручёных, «Декларация заумного языка», 1921

Цитаты о Кручёных

Был у меня Кручёных. Впервые. Сам отрекомендовался. В учительской казенной новенькой фуражке. Глаза бегающие. Тощий. Живет теперь в Лигове с Василиском Гнедовым: ― Целый день в карты дуем, до чертей. Теперь пишу пьесу. И в тот день, когда пишу стихи, напр. ― Бур шур Беляматокией ― не могу писать прозы. Нет настроения. ― Пришел Репин. Я стал демонстрировать творения Крученых. И. Е. сказал ему: ― У вас такое симпатичное лицо. Хочу надеяться, что вы скоро сами плюнете на этот идиотизм. ― Значит, теперь я идиот. ― Конечно, если вы верите в этот вздор.

— Корней Чуковский, Дневник, 22 июля 1913

Или вот Маяковский — кликуша, проклинатель, горластый. Казалось бы, вот скандалист прирожденный. Но вглядитесь: это лишь симулянт сумасшествия, транса, а на деле кропотливый шлифовальщик мозаически склеенных образов, такой же эпигон модернизма, как Эльснер, Курдюмов и проч. А больше и нет никого. О Кручёных даже говорить невозможно: это просто — пронырливый ноль, а Хлебников, подававший надежды, уже давно — графоман непробудный, старчески унылый, беспросветный. Так и пропадает футуризм. Пропадает зря, неиспользованный. Сдать разве этих в запас и навербовать себе к осени новых?

— Корней Чуковский, «Тоска по скандалу», 3 декабря 1913

	Мы ― ещё только начало. Как говорил некогда Кручёных, «мир погибнет, а нам нет конца».
	— Велимир Хлебников, «Ляля на тигре», 1916

	Истинно говорим вам: никогда еще искусство не было так близко к натурализму и так далеко от реализма, как теперь, в период третичного футуризма. Поэзия: надрывная нытика Маяковского, поэтическая похабщина Крученых и Бурлюка...
	— Декларация <имажинизма>, 1919

	Разве не замечательно, что футуризм все время базировался на прошлом. Хлебников — это пережиток древнеславянских народных творчеств. Бурлюк вытек из персидского ковра. Кручёных из канцелярских бумаг.
	— Вадим Шершеневич, «2×2=5», 1920

Кручёных говорит: наплевать! ― То есть позвольте… на что наплевать? ― На всё! ― То есть, как это на всё? ― Да так. Ужасно, какой беспардонный. Это не то что Игорь. Тот такой субтильный, тонконогий, все расшаркивался, да все по-французски; этот ― в сапожищах, стоеросовый, и не говорил, а словно буркал: Дыр бул щыл Убеш щур Скум вы-ско-бу раз эз. И к дамам без всякой галантности. Петербургские ― те были комплиментщики, экстазились перед каждой принцессой: ― Вы такая эстетная, вы такая бутончатая… Я целую впервые замшу ваших перчат. А Кручёных икнёт, да и бухнет: ― У женщин лица надушены как будто навозом! Такая у него парфюмерия. Этот уж не станет грациозиться. Эротика в поэзии ненавистна ему, и вслед за Маринетти он готов повторять, что нет никаких различий между женщиной и хорошим матрацом. <...> Красота поработила весь мир, и Кручёных ― первый поэт, спасший нас от её вековечного гнёта. Оттого-то корявость, шершавость, слюнявость, кривоножие, косноязычие, смрад так для него притягательны, и в последней своей поэме он поет собачью конуру, где грязный блохастый пес давит губами клопов, ― именно в виде протеста против наших эстетических уставов! Ему и смехунчики гадки, ведь и в них еще осталась красота. Смехунчики есть бунт лишь против разума, а дыр бул щыл зю цю э спрум есть бунт и против разума, и против красоты! Здесь высшее освобождение искусства!..

— Корней Чуковский, «Кубофутуристы», 1922

...для Кручёных эти «призывы в свинью и навоз» ― есть священное торжественное дело, которому он фанатически предан. Всякая грация, нежность, всякая душевная нарядность отвратительны ему до тошноты. Если бы у него невзначай сорвалось какое-нибудь поэтично-изящное слово, он покраснел бы до слез, словно сказал непристойность. Такие были они все, эти московские: Рафаэли навыворот, эстеты наизнанку. <...> ...если Северянин поёт, что паж полюбил королеву и королева полюбила пажа, то Кручёных нарочно ведет эту королеву на гноище и заставит отдаваться полумертвецу-прокаженному среди блевотины, смрада и струпьев! К черту обольстительниц-прелестниц, все эти ножки, ланиты да перси, и вот красавица из альбома Крученых: Посмотри, какое рыло, Просто грусть. Все это, конечно, называлось бунтом против канонов былой, отжитой красоты, и, как мы ниже увидим, нет такого пункта в нашей веками сложившейся жизни, против коего не бунтовал бы Кручёных, но странно: бунтовщик, анархист, взорвалист, а скучен, как тумба. Нащёлкает еще десятка два таких ошеломляющих книжек, а потом и откроет лабаз, с хомутами, тараканами и дегтем. <...> Бунт против логической речи сводится, как мы видели, к написанию целого ряда ничего не значащих слов. Кроме этого, Крученых ничего не умеет. Даже к хорошему скандалу неспособен. Берет, например, страницу, пишет на ней слово шиш, только одно это слово! ― и уверяет, что это стихи, но и шиш выходит невеселый. Только Россия рождает таких скучных людей, ― подстать своим заборам и осинам. У другого вышло бы забубенно и молодо, ежели бы он завопил: ― Беляматокияй! ― Сержамелепета! А у этого ― даже скандала не вышло: в скандалисты ведь тоже не всякий годится, это ведь тоже призвание!

— Корней Чуковский, «Кубофутуристы», 1922

Футуристы басили, как христоспасительные протодиаконы: отите, ― Буду безукоризненно нежный, Не мужчина, а ― облако и штанах! Что же это, как не средний палец вместо указательного. Или, говоря языком литературным, не самый обыкновенный плагиатик, только слегка прикрытый от нескромных, но подслеповатых глазок критики фиговым листочком. Воистину были замечательные времена. Даже в Алексея Крученых, публично демонстрирующего симфонии своего катарального желудка, начинали веровать наивные Чуковские и апостольствовали о «дыр-бул-щиле» как о новой вере своего поколения. Десять смутных лет пережило российское искусство.

— «Почти декларация» <имажинизма>, 1923

	Маяковский, Кручёных и Чуковский выступали перед медичками. Чуковский противопоставил футуристам науку и демократию вообще. Кто-то из футуристов непочтительно сказал о Короленко. Был визг. Маяковский прошел сквозь толпу, как духовой утюг сквозь снег. Кручёных отбивался калошами. Наука и демократия его щипали, ― они любили Короленко.
	— Виктор Шкловский, «Третья фабрика», 1925

Известно, что чем левей искусство, тем труднее разобрать, гений ли автор или бездарность. На некоторой (всем доступной) «высоте» левизны различить это становится просто невозможным. Звезда Кручёных до сих пор заманчиво и поощрительно сияет всем молодым и не молодым людям, мечтающим о славе. Написал человек: Дыр-бул-щыр У-бе-щур… ― и стал «Мэтром». Конечно, поработать, вероятно, над этим oeuvre'ом пришлось порядочно, но ведь и результат недурен!

— Георгий Иванов, «Китайские тени», 1925-27

Футуристы жили коммуной в пустой и холодной квартире на Петербургской стороне. Мебели не было ― сидели на чемоданах, спали на соломе. Ходили они повсюду тоже скопом, пугая встречных страшным видом. Огромные братья Бурлюки, такой же Маяковский и рядом тщедушный Хлебников и Крученых. Футуристы с утра пили водку ― кофе в их коммуне не полагалось. Прихлебывая «красную головку», стряхивали папиросный пепел в блюдо с закуской. Туда же бросались и окурки. Крученых, бывший по домашней части, строго следил за этим. <...> Крученых совещался, что ему «читать» на предстоящем вечере ― просто ли обругать публику или потребовать на эстраду чаю с лимоном, чай выпить, остатки выплеснуть в слушателей, прибавив: «Так я плюю на низкую чернь». Коммуна была за лимон. <...> Шел футуристический вечер в зале Калашниковской биржи. Крученых и Бурлюки проделывали «нумера», бывшие когда-то ударными, ― обзывали публику сволочью, читали стихи, повернувшись к залу спиной, и т. п. <...> Видно было, что все это так, чтобы убить время, ― гвоздь же вечера впереди. Но что это за гвоздь? В антракте сведущие люди шёпотом сообщали: «Крученых будет палить из револьвера… В публику бросят петарду…» После антракта, кто поосторожней, пересели в задние ряды.

— Георгий Иванов, «Петербургские зимы» (главы, не вошедшие в книжное издание), 1926

	Есенин, глядя на рисунки дадаистов и читая их изречения и стихи: ― Ерунда! Такая же ерунда, как наш Кручёных.
	— Иван Грузинов, «С.Есенин разговаривает о литературе и искусстве», 1926

Весной 1925 года Крученых предложил издательству «Современная Россия», в котором я работал, книгу, направленную против Есенина. Заглавие книги было следующее: «Почему любят Есенина». «Современная Россия» отказалась печатать книгу Крученых, так как Есенин был сотрудником издательства ― две книги Есенина вышли в «Современной России», к тому же доводы критика были неосновательны. Летом, придя в издательство, Крученых встретил там одного из друзей Есенина ― А. М. Сахарова. Узнав о книге Крученых, Сахаров стал доказывать, что выступление злостного критика не повредит Есенину; напротив, прибавит поэту лишнюю крупицу славы. Сахаров обещал переговорить по этому поводу с Есениным. Через некоторое время выяснилось, что Есенин ничего не имеет против выступления недоброжелательного критика, ничего не имеет против, если книга Крученых выйдет в «Современной России». Разговоры о книге Крученых тянулись до осени. «Современная Россия», несмотря на согласие Есенина, считала книгу Крученых негодной. В ноябре Крученых зашел в «Современную Россию», встретил там Есенина и спросил, как он относится к факту напечатания книги, направленной против него? Есенин сказал, что он не имеет никакого морального права вмешиваться в личное дело Крученых; критика, разумеется, свободна; это настолько очевидно, что не стоит и разговаривать. Есенин и я направляемся ко мне на квартиру. Крученых следует за нами. Является Александровский. Есенин в хорошем настроении. Достает бутылку портвейна. Начинает подшучивать над Крученых: ― Крученых перекрутил, перевернул литературу. ― Напишите это и подпишитесь! ― засуетился Крученых. Стал оглядываться по сторонам, ища бумаги, обшарил карманы, полез в портфель и быстро вынул необходимые канцелярские принадлежности. Услужливо положил бумагу на книгу, чтобы удобнее было писать. Крученых во что бы то ни стало хотел получить письменное согласие на печатание книги, направленной против Есенина. Есенин начал возмущаться: ― При чем тут согласие, что за вздор? При чем тут подписка? Что это ― подписка о невыезде, что ли? Крученых продолжал просить. Есенин, саркастически ухмыляясь, написал под диктовку Крученых эту фразу. Есенин не спеша налил портвейн. Выразительно обнес Крученых. Подчеркнул этот жест. Крученых подставил рюмку. Есенин, негодуя, крикнул: ― Таких дураков нам не надо! Назревало недоразумение. Буря вот-вот должна была разразиться. Крученых учел обстановку. Спешно собрал свои канцелярские принадлежности и юркнул в дверь.

— Иван Грузинов, «Есенин», 1926

...«самовитое», внесмысловое слово объявлялось единственным законным материалом поэзии. Тут футуризм доходил до последнего логического своего вывода ― до так называемого «заумного языка», отцом которого был Кручёных. На этом языке и начали писать футуристы, но вскоре, по-видимому, просто соскучились. <...> Вождем, пророком и энтузиастом был Хлебников, «гениальный кретин», как его кто-то назвал (в нем действительно были черты гениальности; кретинистических, впрочем, было больше). Крученых служил доктринёром, логиком, теоретиком. Бурлюк ― барабанщиком, шутом, зазывалой. <...> Маяковский быстро сообразил, что заумная поэзия ― белка в колесе. Для практического человека, каким он был, в отличие от полоумного визионера Хлебникова, тупого теоретика Крученых и несчастного шута Бурлюка, ― в «зауми» делать было нечего.

— Владислав Ходасевич, «Декольтированная лошадь», 1927

	В Москве Хлебников. Его тихая гениальность тогда была для меня совершенно затемнена бурлящим Давидом. Здесь же вился футуристический иезуит слова ― Кручёных. После нескольких ночей лирики родили совместный манифест.
	— Владимир Маяковский, «Я сам», 1928

На возвышении сидел К. Я не узнал его сразу. Руки скрещены на груди, лицо странно бледное ― густо напудренное. Одет ― в широкую кроваво-красную хламиду. На лбу ― золотой обруч. … Военно-медицинская академия… Николаевский госпиталь… Вытянувшийся в струнку ординатор: ― Ваше превосходительство, честь имею… К. сидел на своем золоченом возвышении неподвижно, как идол. Перед ним Крученых, с толстой восковой свечой в руках, бормотал что-то непонятное глухим истерическим шепотом. Потом вдруг взвизгнул, заголосил, закатился. Из первого ряда бросились его поднимать. Но он сейчас же вскочил с лицом перекошенным, восторженным… ― Свершилось, свершилось! ― визжал он уже совершенно как кликуша. ― Вот… он… приял власть… владыка… футурист… царь революции… ― И вся зала визжала, аплодировала, топала. Хлебников бился в припадке. Фальцет Крученых перекрикивал всех: ― Приял… владыка… царь… К. сидел все так же неподвижно, скрестив руки, наклоня слегка голову. По его лицу напудренного идола расплывалась тихая бессмысленная улыбка… … Я разыскал свое пальто в ворохе других ― собачьих воротников футуристической братии и чьих-то бобров, лежащих вперемешку.

— Георгий Иванов, «Петербургские зимы», 1928

Говорят: Это — как у Пушкина… Пушкинский стих. Пушкин — полюс. Затем говорят: Это почище, чем у Кручёных. Куда Кручёныху с его дыр-бул-щуром! (Когда критику не нравятся словообразования современного писателя.) Кручёных — полюс. Кол вбит Кручёныхом. По одну сторону — «как у Пушкина», по другую — всё возможно… Это патетическая часть, теперь часть деловая: молодым писателям чрезвычайно полезно знакомство с А.Кручёныхом, с его взглядами на литературное мастерство и его вкусом. А Крученыху ничто не нравится. Иногда думаешь: «Ну и чёрт с ним, он ничего не понимает, футурист». Однако хочется почему-то вызвать одобрение Крученыха.

— Юрий Олеша, «Книга прощания», 4 августа 1929

...мимоходом воздав должное гениальности Хлебникова, Чуковский делал неожиданный выверт и объявлял центральной фигурой русского футуризма… Алексея Кручёных. В будетлянском муравейнике, хозяйственно организованном Давидом Бурлюком, всякая вещь имела определенное назначение. Красовавшаяся перед вратами в становище речетворцев навозная куча, на вершине которой, вдыхая запах псины, нежился автор «дыр-бул-щела», высилась неспроста. Это было первое испытание для всех, кого привлекали шум и гам, доносившиеся из нашего лагеря. Кто только не спотыкался об эту кучу, заграждавшую подступ к хлебниковским грезогам и лебедивам! Чуковский растянулся во весь свой рост, верхний нюх Бурлюка ещё раз оправдал себя на деле, а бедный Кручёных, кажется до сих пор не понявший роли, на которую его обрек хитроумный Давид, возгордился пуще прежнего.

— Бенедикт Лившиц, «Полутораглазый стрелец», 1933

...Тем удивительнее показалась мне теплота, с которой и она, и Матюшин говорили о Крученых, доводившем до абсурда своим легкомысленным максимализмом (вот уж кому, поистине, терять было нечего!) самые крайние наши положения. Только равнодушие к стихии слова (у Гуро, вероятно, подсказанное пренебрежением к нему как к рудиментарной форме проявления вовне человеческого «я», у Крученых ― должно быть, вызванное сознанием полной беспомощности в этой области) могло, на мой взгляд, породить эту странную дружбу; во всем остальном у них не было ничего общего.

— Бенедикт Лившиц, «Полутораглазый стрелец», 1933

Я наблюдал из-за кулис этих офицеров, перед которыми две недели назад должен был бы стоять навытяжку, и предвкушал минуту, когда буду читать им хлебниковское «Крылышкуя золотописьмом тончайших жил». Мне доставляли неизъяснимое удовольствие сумасшедший сдвиг бытовых пропорций и сознание полной безнаказанности, этот однобокий суррогат чувства свободы, знакомый в те годы лишь умалишенным да новобранцам. Только звание безумца, которое из метафоры постепенно превратилось в постоянную графу будетлянского паспорта, могло позволить Крученых, без риска быть искрошенным на мелкие части, в тот же вечер выплеснуть в первый ряд стакан горячего чаю, пропищав, что «наши хвосты расцвечены в желтое» и что он, в противоположность «неузнанным розовым мертвецам, летит к Америкам, так как забыл повеситься».

— Бенедикт Лившиц, «Полутораглазый стрелец», 1933

Примечательной фигурой в ватаге первых футуристов был Крученых. Как странна судьба человека! Крученых, который отрицал долго и упорно прошлую культуру, отрицал ее не тактически, а всем существом, теперь усиленный библиофил. Всегда в его портфеле редкие книги. Маленький человек с украинским акцентом, Крученых был всегда очень трезв в жизни и сумасшедш в стихах. Он создал целую теорию заумного языка. Осуществлял ее неуклонно и занятно. Крученых был крайним «левым флангом» футуризма. Был неистощим на книги. Книги Крученых должны быть маленькими, так как каждая из них написана одним росчерком пера. Говорят, что во время империалистической войны, не желая быть мобилизованным, Крученых пару лет провел в вагоне железных дорог, не желая нигде осесть. В поэзии Крученых фигура занятная и недостаточно освоенная.

— Вадим Шершеневич, «Великолепный очевидец», 1936

	Вчера был поэт Крученых. Мне он не понравился ― противный тип.
	— Георгий Эфрон, Дневники, письма 1941

Крученых, с которым я познакомилась у Солнцевой и с которым потом выпивала, производит самое жалкое и тяжкое впечатление. Грязноватый человек, похожий больше на попрошайку, чем на скандалиста, с глупой манией собирать лоскутки бумаги, на которых не почерками, а сплошными автографами написаны специально сочиненные плоскости знаменитых людей. Замечательнее всего, что этот человек не без каких-то оснований надписывает на книжечках, которые дарит любимым женщинам: «Алексей Крученых, отец русского футуризма». Был вот какой-то момент, когда истории понадобились мысли, бродившие и преломлявшиеся в этой темной голове. Крученых (прислуга Юлии Ипполитовны называет его Курченков) был махровым цветением футуристической глупости. Вероятно, каждое направление имеет свою глупость, которой свойственны смелость и последовательность необычайные; ей же иногда доступны откровения и вершины, запретные для разумного существа.

— Лидия Гинзбург, «Записные книжки. Воспоминания. Эссе», 1920-1943

Вечером пришел А. Крученых, исхудавший, с резко обозначенными лицевыми костями, грязный, в засаленном пиджачишке. Мечется по комнате, хватает книги, бумагу… До карандашей не дотрагивается. Говорит: «Съедаю кило-полтора в день, но мало. Жиров нет. Теряю в месяц 400 ― 500 грамм. Если еще год война протянется ― ничего, меня хватит. Но на два года… Хо-хо… Пожалуй, нет, а?» ― И он говорит о знакомой женщине. Талантлива. Но не старалась печататься ― все обстановка плоха. Предпочитала жить на содержании. ― «Теперь всматриваюсь, у нее шкаф красного дерева, посуда из нержавеющей стали». Теперь ― («Вот ты пела!») ― «хахали» исчезли, она поступила на завод ― и сразу же испортила дорогой станок, вроде как бы выгнали. Она распродает вещи и просит у Крученыха помощи: «Ну, раз, два, но нельзя же все время, я ей говорю». И глаза его сердито щурятся. Другая приходит: «Дайте папироску, сухарик». ― «Да вы не ели?» ― «Я бы сразу съела трех баранов». ― И он добавляет: «Ну и дашь ей, а у самого-то злость…»

— Всеволод Иванов, Дневники, 1943

А. Мариенгоф написал неплохую книгу о Есенине «Роман без вранья». Во всяком случае, она принималась лучше, надежнее, с большим доверием, чем фейерверк брошюр, напечатанных в издательстве автора на грязной оберточной бумаге, сочинений явно халтурного характера, принадлежащих перу Алексея Крученых: «Гибель Есенина», «Лики Есенина: от херувима до хулигана». Была еще и третья, название которой я забыл. Продавалась она с рук на улицах, как сейчас кустари продают вязаные «авоськи» или деревянные «плечики» для пиджаков. При приближении милиции продавец прятал в карманы брошюрки («Черная тайна Есенина»).

— Варлам Шаламов, «Начало», 1962

Маяковский принадлежал к группе футуристов. Она была многочисленна: Бурлюк, Крученых, Северянин, Олимпов, Хлебников, Зданевич (переименовавший себя в эмиграции в Ильязда), Каменский, Маяковский… Несколько позже к ним примкнули Асеев и Пастернак. Наиболее глубоким был Хлебников, наиболее последовательным, ортодоксальным ― Крученых, наиболее патетическим ― Пастернак, наиболее сильным и человечным ― Маяковский.

— Юрий Анненков, «Дневник моих встреч», 1966

	Умер Крученых ― с ним кончилась вся плеяда Маяковского окружения. Остался Кирсанов, но уже давно получеловек. Замечательно, что Таня, гостящая у нас, узнав о смерти Крученыха, сказала то же, что за полчаса до нее сказал я: «Странно, он казался бессмертным».
	— Корней Чуковский, Дневник, 29 июня 1968

	А рядом <с Маяковским> щупленький Кручёных, что-то уж очень заумное читающий, что-то про мать ― и в заключение почему-то стукающийся головкой о пюпитр (столик?).
	— Софья Шамардина, «Футуристическая юность», 1970-е

Тут же рядом гнездился левейший из левых, самый непонятный из всех русских футуристов, вьюн по природе, автор легендарной строчки «Дыр, бул, щир». Он питался кашей, сваренной впрок на всю неделю из пайкового риса, хранившейся между двух оконных рам в десятифунтовой стеклянной банке из-под варенья. Он охотно кормил этой холодной кашей своих голодающих знакомых. Вьюн ― так мы будем его называть ― промышлял перекупкой книг, мелкой картёжной игрой, собирал автографы никому не известных авторов в надежде, что когда-нибудь они прославятся, внезапно появлялся в квартирах знакомых и незнакомых людей, причастных к искусству, где охотно читал пронзительно-крикливым детским голосом свои стихи, причём приплясывал, делал рапирные выпады, вращался вокруг своей оси, кривлялся своим остроносым лицом мальчика-старичка.

— Валентин Катаев, «Алмазный мой венец», 1977

Иногда я встречал у Асеева А. Е. Крученых. Странная и в своем роде единственная судьба у этого человека. Весь российский авангард постоянно оглядывался на смысл, на содержание. <...> Крученых ни к чему не стремился. Изобретя слово «заумь» (оно, как и слово «бездарь», сначала произносилось с ударением на втором слоге), Крученых действовал за умом, не очень далеко от ума, но все же не на его территории. Полтора десятилетия дадаизма и сюрреализма, труд полу-поколения талантов Франции, Германии, Италии, Югославии был выполнен в России одним человеком. Современники наблюдали его усилия с любопытством, иногда — сочувственным, чаще — жестоким. Крученых был отвлекающей операцией нашего авангарда, экспериментом, заведомо обреченным на неудачу. Ко времени нашего знакомства Крученых был на самом дне. Давным — давно выброшенный из печатной литературы в литографированные издания, давным — давно лишенный и литографии, он был забыт. Не знали даже, жив ли он. Между тем он был жив и нуждался в одеянии и пропитании. Пусть самых приблизительных. У Асеева его всегда угощали курой. Помню некоторые из его разговоров. — У нас, футуристов, у всех были двойные имена: Владимир Владимирович, Николай Николаевич, Давид Давидович (Бурлюк), Василий Васильевич (Каменский). — А вы? — У меня тоже почти двойное. Я называл себя не Алексеем Елисеевичем, а Алексеем Алексеевичем.

— Борис Слуцкий, «О других и о себе», 1977

Когда Крученых стукнуло восемьдесят, была организована складчина (по пятерке) и обед в одной из комнат Союза писателей. Речи на обеде произносили, естественно, юбилейные. Внесший свою пятёрку и немедленно напившийся Смеляков восстанавливал правду и поправлял ораторов: ― Значительный поэт Кручёных? Нет, ничего себе. ― Крупный вклад в литературу? Нет, ничего особенного. Рядом со мной сидел Кудинов, которому Литфонд поручил отдать Крученых 300 рублей вспомоществования. Угнетенный собственной интеллигентностью, он мучился и не знал, как это сделать, чтобы не обидеть юбиляра. Я ему посоветовал отдать просто, без затей. После одной из речей Кудинов вскочил и сказал: — А это вам на костюм, от Литфонда. — Сколько? — спросил Крученых деловито. — Триста. Крученых нетерпеливо утихомирил очередного оратора, пересчитал мелкие купюры, а потом снова стал слушать речь о своем большом вкладе в русскую поэзию...

— Борис Слуцкий, «О других и о себе», 1977

Наиболее яростным нападкам в прессе подверглись стихи Крученых, написанные на «собственном языке», то есть «заумные». В своих опытах абстрагирования фонетики от смысла Крученых опирается на некоторые принципы словотворчества Хлебникова и, в еще большей степени, на приемы фольклорной поэзии, поэзии заговоров и заклинаний. И, подобно фольклорной зауми, заумные стихи Крученых обладают гипнотической силой воздействия. Привожу неопубликованную запись Кручёных, сделанную в 1959 году — ответ на мой вопрос о времени возникновения заумной поэзии. Здесь инициатива принадлежала Давиду Бурлюку, которому уже были известны алогические стихи и проза Крученых, напечатанные в сборнике «Мирсконца» (1912). В конце 1912 года Д. Бурлюк как-то сказал мне: «Напишите целое стихотворение из “неведомых слов”. Я и написал “Дыр бул щыл”, пятистрочие, которое и поместил в готовившейся тогда моей книжке «Помада» (вышла в начале 1913 г.). В этой книжке было сказано: стихотворение из слов, не имеющих определенного значения.

— Николай Харджиев, «Полемичное имя» (об А. Кручёных), 1988

Первым, одобрившим поэтические опыты Кручёных, был Велимир Хлебников. Вождь «будетлян» сразу же стал его соавтором. Сюжет и образы их поэмы «Игра в аду», этой, по определению Кручёных, «сделанной под лубок издевки над архаическим чёртом», отчасти навеяны «Пропавшей грамотой» Гоголя, любимейшего писателя обоих авторов. Тогда же Крученых издал свой полупародийный лирический цикл «Старинная любовь». Контраст противоположных стилевых планов ощущается в этом цикле настолько слабо, что позволяет воспринимать его и как традиционный жанр любовной лирики, и в аспекте авторской иронии. Сам автор в письме к Елене Гуро характеризовал «Старинную любовь» как книгу «воздушной грусти».

— Николай Харджиев, «Полемичное имя» (об А. Кручёных), 1988

Острейший полемист, виртуоз эпатажных выступлений, Кручёных вызывал особенное негодование буржуазно-мещанской аудитории. Так, например, на одном из своих выступлений 1913 года Кручёных, полемизируя с автором и его читателями, единственным положительным типом русской литературы объявил главного героя романа Ф. Сологуба «Мелкий бес» — Передонова. В 1917–1919 годах Кручёных весьма активно пропагандировал новое искусство в столице Грузии. Здесь к нему примкнули дебютировавшие в качестве поэтов-заумников Илья Зданевич и Игорь Терентьев. Так возникла литературная группа «41°», издававшая ряд сборников, замечательных и по своеобразию полиграфического оформления.

— Николай Харджиев, «Полемичное имя» (об А. Кручёных), 1988

	В свое время он был Рембо российского футуризма. Создатель заумного языка, автор «Дыр бул щыл», поэт божьей милостью, он внезапно бросил писать вообще, не сумев или не желая приспособиться к наступившей поре классицизма. Когда-то и Рембо примерно в том же возрасте так же вдруг бросил поэзию и стал торговцем.
	— Андрей Вознесенский, «На виртуальном ветру», 1998

Один из первых русских футуристов Алексей Крученых всю жизнь до смерти в шестьдесят восьмом году был поносим советской властью и умер в нищете. ЛЮ знала его очень давно и всегда признавала, всегда любила этого талантливого чудака, этого «героя практических никчемностей». Ей импонировало стремление Крученых к царству «чистых», освобожденных от предметности, звуков. Она видела в них параллели с супрематизмом Малевича и поисками Ильязда, особенно в его «Рассказах», где целые страницы были подобны рассыпанному типографскому набору. В день своего рождения Крученых всегда бывал приглашен в семью московских литераторов Либединских в Лаврушенский переулок, а ЛЮ устраивала праздничный обед в его честь на другой день и торжественно его потчевала. Крученых читал стихи, все разговаривали, вспоминали… Однажды он рассказал: «Вот вышла книжка Ашукина «Живое слово». Там только два советских поэта использованы ― я и Михалков. У меня взято живое слово «заумь». У Михалкова афоризм: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь». Правда, у меня интереснее?»

— Василий Катанян, «Лиля Брик. Жизнь», 1999

	И вчерашнее солнце на черных носилках несут («Сестры ― тяжесть и нежность…»; последний образ навеян темой борьбы с Пушкиным как солнцем русской поэзии в опере Кручёных и Матюшина «Победа над солнцем» ― см., например, ремарку: «Входят несущие солнце ― сбились так, что солнца не видно»)...
	— Михаил Гаспаров, Омри Ронен, «Похороны солнца в Петербурге», 2003

Не дается внятного объяснения и контактам Коржавина с Лубянкой. История, которую он рассказывает, звучит вполне фантастически. Почувствовавший, что ему угрожает арест, Коржавин высказывает свои опасения случайно встреченному поэту Кручёных и получает совет позвонить некоему Х (имя таинственного незнакомца до сих пор не раскрыто, хотя непонятно, какие соображения могут заставить сегодня хранить инкогнито этого благодетеля). Тот сводит поэта с товарищами из МГБ, и они, вместо того чтобы арестовать сочувствующего «врагам народа» юношу, начинают пестовать молодого поэта, помогают получить документы (до этого он 11 месяцев жил в военном городке без всяких документов и как-то сумел избежать многочисленных проверок), обещают, что его примут в Литинститут (и действительно принимают), и даже советуют Литфонду выдать обносившемуся юноше костюм. При этом «никаких попыток превратить меня в стукача они не предпринимали», ― вспоминает Коржавин.

— Алла Латынина, «Андерсеновский мальчик ― роль навсегда», 2003

― Смотрите, Станислав! Играют два последних футуриста! Старичок запротестовал: «последний» показалось обидным. Николай Николаевич его успокоил: дескать, это всего лишь в смысле их возраста, и немногим спустя тот (оказалось ― Кручёных!) сообщил мне с отчетливой гордостью: ― Французы наконец-то перевели мое «дыр бул щил»… Произнёс: «щыл» ― мягкое «щ» подпёр грубым и толстым «ы». ― Но разве ж они могут? Что у них за язык? Получилось, ― он с отвращением протянул-програссировал: ― Ди-иг… бю-юль… чи-иль… (Как все беспричинные воспоминания, это тоже кажется исполненным сразу множества смыслов: тут вроде бы и хроника словесного авангарда, его поистине транзитная роль, и застарелая российская гордость ― «что русскому здорово, то немцу смерть», «у француза кишка тонка», и, при таком-то повышенном самосознании, странная зависимость от них. Они признали тебя! Те. Которые там.)

— Станислав Рассадин, «Книга прощаний». Воспоминания о друзьях и не только о них, 2008

	В конце пятидесятых Вознесенский познакомился с Алексеем Кручёных, автором футуристического «дыр бул щыл убешщур». Пастернак, писал он, предостерегал от этого знакомства: Кручёных, Кручка ― тот ещё тип, со странностями, стихи давно забросил, квартира как лавка старьевщика. Зато у него Андрей мог найти что угодно. На какую сумму вам Хлебникова?
	— Игорь Вирабов, «Андрей Вознесенский», 2015

Футурист Кручёных за все свои «дыр бул щыл убешщур» ещё до войны <1941 года> был зачислен в отряд «выразителей настроений наиболее разложившихся групп литературной богемы». С 1934 года его не печатали, да он и не сопротивлялся, бросил выкручивать руки словам, превратившись в книжного старьёвщика. Квартира его Вознесенскому напоминала мышиную нору, заваленную всем, что Кручка (как звали футуриста) успел притащить отовсюду. Ну да, по словам Андрея Андреевича, «он прикидывался барыгой, воришкой, спекулянтом».

— Игорь Вирабов, «Андрей Вознесенский», 2015

Мария Андреевна еще, бабушка Вознесенского, губы поджимала, когда Кручёных к ним заглядывал: прям подозрительный какой-то… Однако ― футуристы бывшими не бывают, и Вознесенскому общение с ним казалось жутко любопытным. Кручка был ходячей памятью, будетлянским шаманом Серебряного века. Отметины «пощечин общественному вкусу» холодили его сизые щеки. Казалось бы, велика ли разница между его «дыр бул щыл» и булгаковским «абырвалг» ― и одно, и второе было шифром эпохи, но первое от социальной жесткости второго отличала тайна поэтического жеста. Того самого, из которого сотворят себе кумира, навлекая на себя анафемы, шестидесятники.

— Игорь Вирабов, «Андрей Вознесенский», 2015

Цитаты о Кручёных в стихах

Матюшин, Малевич и Кручёных (18 июля 1913)

	Его терзал чудес водоворот. но равнодушен Бог ― первоосновы, и не создал еще такого слова, чтоб выразить неистовый исход. <...> и в заповеди веры, вновь открытой, издевку звонкую швырнул толпе, смеясь ― бессребреник с ужимкой йезуита.
	— Татьяна Вечорка, «Эскиз» (А.Кручёных), 1918

	Крученых ай кваканье Ай наплевать мне на сковородке Футуризма как они Лица льстят от икотки Скварятся и футуреют Лица роз ожирение Плюньте юньте по юнице По улице в пуговицы За угол в забор Бейте медью с отпрыгом Рабиндра Нат Тагор
	— Игорь Терентьев, «Алексею Крученых», 1918

	Игра в аду и труд в раю ― Хорошеуки первые уроки. Помнишь, мы вместе Грызли, как мыши, Непрозрачное время? Сим победиши!
	— Велимир Хлебников, «Алёше Кручёных», 26 октября 1920

Лондонский маленький призрак, Мальчишка в 30 <тридцать> лет, в воротничках, Острый, задорный и юркий, Бледного жителя серых камней Прилепил к сибирскому зову на «чёных». Ловко ты ловишь мысли чужие, Чтоб довести до конца, до самоубийства. <...> Небритый, небрежный, коварный, Но девичьи глаза, Порою нежности полный. Сплетник большой и проказа, Выпады личные любите. Вы очарователь<ный> писатель ― Бурлюка отрицатель<ный> двойник.

— Велимир Хлебников, «Кручёных», 11 сентября 1921

	«Dada» ― это заумь: Кручёных по-французски То же, что, вот именно, до Октября у нас. Ага: различна база для музыки В хозяйстве концерна и в хозяйстве масс.
	— Илья Сельвинский, «Ленин диктовал машинистке: «Итак...» (из цикла «Улялаевщина»), 22 декабря 1924

	Между тем Галинский заметил свободную бочку, Но увы: половой, мотая волосы швабры, Учтиво сказал: «Это место поэтов Кручёных-с». «Но позвольте, где ж он? Тут весь горизонт свободен». «Они, извините, ушли под бочку, ― их рвут-с»...
	— Илья Сельвинский, «Я пришел в восхищенье и тем самым в полную ничтожность...» (из цикла «Записки поэта»), 1925

	Что я тебя читал ― слух этот явно лжив: Я ― жив.
	— Илья Сельвинский, «На Кручёных» (из цикла «Записки поэта»), 1925

Теперь начать о Крученых главу бы, да страшно: завоет журнальная знать… Глядишь ― и читатель пойдет на убыль, а жаль: о Крученых надо бы знать! Кто помнит теперь о царевой России? О сером уезде, о хамстве господ? А эти ― по ней вчетвером колесили и видели самый горелый испод. И въелось в Крученыха злобное лихо не помнящих роду пьянчуг, замарах… Прочтите лубочную «Дуньку Рубиху» и «Случай с контрагентом в номерах». Вы скажете ― это не литература! Без суперобложек и суперидей. Вглядитесь ― там прошлая века натура ползучих, приплюснутых, плоских людей.

— Николай Асеев, «Теперь начать о Крученых главу бы…» (из цикла «Маяковский начинается»), 1939

	Беленький, серенький Дырбулщил: ― К Троцкому я не ходил, к Сталину не ходил, другие кадили… Слабость, и задышка, и рука-ледышка. Товарищ гражданин, присядем, посидим.
	— Ян Сатуновский, «Посещение А.Е. Крученых», 1 сентября 1968

	Мне-то как-то все равно бледнолицы ль ваши лица (здесь Крученых удивится цыль ― слиянием в одно), или так черны, о, Боже, что вмастить по черной роже, как исправить полотно, взять, разрезать…
	— Александр Миронов, «Случайная встреча, обмен взглядами» (из цикла «Кинематограф»), 1998

Ссылки

• Международная научная конференция, посвящённая 125-летию со дня рождения Алексей Кручёных
• А.Кручёных на сайте «Серебряный век»
• А.Кручёных на сайте «Журнала поэзии А Б Г» (Тбилиси, республика Грузия)
• Оцифрованные издания А. Кручёных и других авангардистов 1910-х годов
• Несколько записей 1951 года, на которых Кручёных читает свои стихи
• А. Кручёных о Велимире Хлебникове
• Левинтон, Георгий. Заметки о зауми. 1. Дыр, бул, щыл // Антропология культуры. Вып. 3. — М., 2005. — С. 160—174.
• Янечек, Дж. «Мирсконца» у Хлебникова и у Кручёных
• Кручёных Алексей Елисеевич — Дифирамб магнитофону
• Персональная страница А. Е. Кручёных на сайте «Хлебникова поле»
• Книга Алексея Кручёных «К истории русского футуризма»
• Состав фонда А. Е. Кручёных в РГАЛИ

См. также

• Дыр бул щыл