Клиффорд Дональд Саймак

Кли́ффорд До́нальд Са́ймак (англ. Clifford Donald Simak, правильное произношение фамилии: Си́мак; 3 августа 1904, Милвилл — 25 апреля 1988, Миннеаполис) — американский писатель-фантаст и журналист, которого считают одним из основателей современной американской научной фантастики. Дебютировал повестью «Мир красного Солнца» (1931), написал 27 романов.

Клиффорд Дональд Саймак

Портрет в журнале при публикации «Мира красного Солнца»

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	Джон Кэмпбелл <…> был бо́льшим другом для всех нас, чем нам, возможно, было известно.
	John Campbell <…> was a greater friend to all of us than we may have known.

	Я сажусь за рабочий стол и если не получилось написать что-либо в течение пятнадцати или двадцати минут, я сдаюсь и считаю день неудачным для работы.
	I sit down at my desk and if something doesn't get written within fifteen or twenty minutes I give it up as a bad day.
	— интервью, 1975

• см. интервью фэнзину «Lan's Lantern» 5 апреля 1980

Романы

	— Нет ничего лучше грифоньего помёта для маскировки и устранения запаха святости. — 8
	"There is nothing like the smell of griffin dung to fumigate and offset the odor of sanctity."
	— «Братство талисмана» (The Fellowship of the Talisman), 1978

О романах

	Ах, чёрт возьми — Клифф слишком хороший мастер, чтобы оставлять такие зияющие дыры в основаниях романов: [«Зачарованное паломничество»] должно иметь продолжение. — но Саймак не писал романов-продолжений
	Oh hell — Cliff is just too good a craftsman to leave such gaping holes in the foundations: [Enchanted Pilgrimage] has to be a sequel.
	— Спайдер Робинсон

	Мне понравилось «В логове нечисти», но не так сильно, как другие истории Саймака. Возможно, мир казался слишком произвольным, неоправданным. Возможно, народный стиль казался здесь слишком анахроничным.
	I enjoyed Where the Evil Dwells, but not as much as other Simak stories. Perhaps the world seemed too arbitrary, unjustified. Perhaps the folksy style felt too anachronistic here.
	— Томас Истон

	С «В логове нечисти» Саймак добился кое-чего впечатляющего: он написал фэнтезийный роман, который понравится как поклонникам Толкина, так и Говарда. Это волшебно хороший и проницательный роман — именно такого поклонники Саймака привыкли ожидать от автора. <…> Но, как и во многих книгах Саймака, конец заставляет вас желать большего.
	With Where the Evil Dwells, Simak has accomplished something impressive: he has written a fantasy novel that appeals to both the fans of Tolkien and Howard. This is a magically good and insightful novel — the kind Simak fans have come to expect from the author. <…> But like so many of Simak's books, the end leaves you wishing for more.
	— Крис Хендерсон

	«В логове нечисти» и «Зачарованное паломничество» <…>. Два «уютных квеста» от милого нежного старика, больше напоминающих «Волшебника страны Оз», чем «Властелина колец». Это сентиментальные книги, совершенно предсказуемые, но в них есть очарование лёгкого чтения.
	Where the Evil Dwells and Enchanted Pilgrimage <…>. Two Cosy Quests, more reminiscent of The Wizard of Oz than of Lord of the Rings, from sweet gentle old man. They are soppy books, utterly predictable, but they have an easy-reading charm.
	— Дэвид Прингл

На позднем этапе творчества [автор] решил попробовать силы в непривычном для себя жанре героико-приключенческого фэнтези. <…> [Эти] три книги <…> можно счесть даже своеобразной трилогией — столько в них общих чёрточек. На первый взгляд, действие происходит в разных мирах, однако если посмотреть внимательнее, становится ясно — сюжетных и смысловых пересечений слишком много для простой случайности. Возможно, перед нами три грани одного и того же магического зеркала нашего мира (параллельные альтернативы?). <…> Хотя всё может быть гораздо проще — маститый писатель попросту пытался придумать идеальное для себя фэнтезийное приключение, трижды повторяя один сюжет. Выражаясь современным языком, делая римейки. Ответ на некий вызов? Кто знает… <…> Фэнтезийные квесты Саймака не поражают сюжетной изощрённостью или невероятно увлекательным действием. Да и с идейной стороны они довольно просты. Главное — атмосфера, в создании которой Саймак был большой мастак. Особенно уютно выглядит «Паломничество в волшебство», в котором видятся отблески классики — то «Хоббита», то «Ветра в ивах». «Братство талисмана» — более жёсткая, временами мрачная книга. Однако <…> жестокость мира для него не самоцель, и когда герои гибнут, это вызывает своеобразный всплеск душевного очищения, на грани катарсиса. «Братство талисмана» не лучший роман Саймака, но его мастерски выписанный грустный оптимизм пронизывает читателя насквозь. «В логове нечисти» — предпоследняя книга Саймака, уделившего здесь значительное внимание сотворению мира <…>. Герои просто живут и любят: наверное, этого достаточно.

— Борис Невский, «Всё, что вам нужно…»

Малая проза

	Это был черешок, такой же, как у яблока или вишни, черешок, крепко и естественно приросший к углу двадцатидолларовой бумажки. Он бросил пачку на сиденье, поднял банкнот за черешок, и ему стало ясно, что совсем недавно черешок был прикреплен к ветке. Дойл тихо присвистнул. «Денежное дерево», — подумал он. — перевод: И. В. Можейко, 1966
	It was a stem, like an apple stem, like a cherry stem — a stem attached quite solidly and naturally to one corner of a twenty-dollar bill! He dropped the pile of bills upon the seat and held up the stem and the bill hung from the stem, as if it were growing from the stem, and it was clear to see that the stem not long before had been fastened to a branch, for the mark of recent separation was plainly visible. Doyle whistled softly. A money tree, he thought.
	— «Денежное дерево» (The Money Tree), 1958

	Его представления о природе никогда не распространялись за пределы ухоженного городского парка. — вероятно, трюизм
	His ideas of nature never had extended any further than a well-kept city park.
	— там же

	В любом маленьком городке или деревне мог ужиться только один подонок: по какому-то необъяснимому закону человеческого общества двоим уже было тесно. Тут безобразничал Старый Билл, там Старый Чарли или Старый Тоуб. Истинное наказание для жителей, которые с отвращением терпели эти отребья как неизбежное зло. И по тому же закону, по которому на каждое небольшое поселение приходилось не более одного такого отщепенца, этот один-единственный был всегда. — перевод: С. Васильева, 1964
	For there could be no more than one human derelict in any single village — through some strange social law there was never room for more than one of them. Old Bill or Old Charlie or Old Tobe — the pity of the people, regarded with a mingled sentiment of tolerance and disgust. And just as surely as there could not be more than one of them, there always was that one.
	— «Дурной пример» (Horrible Example), 1961

	Я выбрался из скафандра, повесил его на крючок в шлюзовой камере и открыл наружный люк, чтобы мои доспехи как следует проветрились. Точнее, прокосмичились. — т.к. в вакууме быстро испаряются летучие вещества; перевод: К. М. Королёв, 1994
	So I crawled out of my suit and hung it in the room's escape port and cracked the outer lock so that the suit could get aired out. Not aired out really—spaced out.
	— «Зловещий кратер Тихо» (The Trouble with Tycho), 1960

	Человечество <…> возмущается по поводу любых отклонений от нормы. Оно всегда очищало города от прокажённых, оно душило сумасшедших, одевая их в смирительные рубашки в лечебницах, оно таращилось на любое изуродованное существо с жалостью, которая на самом деле была нестерпимым оскорблением. И оно боялось… о да, оно боялось! — перевод: Е. Монахова, 2006
	The human race <…> resents anything that deviates from the norm. It used to stone the leper from the towns and it smothered its madmen in deep featherbeds and it stares at a crippled thing and its pity is a burning insult. And its fear… oh, yes, its fear!
	— «Зов извне» (The Call from Beyond), 1950

	— Невозможно, — согласился Добби. — Конечно, по всем земным стандартам. Это противоречит всему тому, что мы знаем. Но возникает вопрос: могут ли наши земные стандарты хотя бы в некоторой степени быть универсальными? — вошли в авторский сборник «Сила воображения», 1968; перевод: А. В. Новиков, 1993
	"Impossible," said Dobby. "Yes, of course, by any earthly standard. It runs counter to everything we've ever known or thought. But the question rises: Can our earthly standards, even remotely, be universal?"
	— «Золотые жуки» (Golden Bugs), 1960

	Правильно мы поступили или нет, но дело сделано. Первые существа явились к нам из космоса, и мы стёрли их в порошок. А не случится ли и с нами, когда мы отправимся к звёздам, чего-либо подобного? Найдём ли мы там хоть немного терпения и понимания? И станем ли мы действовать столь же самоуверенно, как эти золотые жуки? <…> И будут ли чувство страха и нежелание понять всегда стоять на пути пришедших со звёзд?
	Right or wrong, we'd done it. The first things from space had come and we had smashed them flat. And was this, I wondered, what would happen to us, too, when we ventured to the stars? Would we find as little patience and as little understanding? Would we act as arrogantly as these golden bugs had acted? <…> Would the driving sense of fear and the unwillingness to understand mar all things from the stars?
	— там же

	…убийство так же неотделимо от политики, как дипломатия или война. В конце концов, политика — это балансирование на острие насилия;.. — перевод: Т. Гинзбург, 1988
	For assassination was political, even as diplomacy and war were political. After all, politics was little more than the short-circuiting of violence;..
	— «Игра в цивилизацию» (The Civilisation Game), 1958

	— Жестокость <…> красной нитью проходит через всю историю человеческой расы. Она всюду, куда ни посмотри, на каждой странице официальных летописей. Человеку мало просто убить, он стремится привнести в этот процесс множество мучительных излишеств. Мальчик отрывает крылышки у мухи или привязывает банку к хвосту собаки. Ассирийцы свежевали тысячи пленников, сдирая с них кожу заживо. <…> Ацтеки вырезали сердца у живых жертв с помощью тупого каменного ножа. Саксы опускали людей в змеиные ямы или сдирали кожу с живых и натирали солью трепещущую плоть. <…> он описывал в красках кровавые издевательства, которые оставили страшный след в веках и роднили древнеегипетского правителя, чей гордый титул звучал как Раскалыватель Лбов, и чекиста, чей дымящийся револьвер прикончил так много людей, что расстрельные подвалы были завалены трупами по колено. — вариант распространённых мыслей; перевод: В. Ковальчук, 2006
	"There is a streak of cruelty <…> that runs through the human race. You find it everywhere you look, on every page of recorded history. Man is not satisfied with inflicting death alone, he must inflict it with many painful frills. A boy pulls the wings off flies and ties tin cans to a dog's tail. The Assyrians flayed screaming thousands while they were still alive. <…> The Aztecs <…> cut out the hearts of their living sacrifices with a blunt stone knife. The Saxons threw men into the serpent pits or flayed them living and rubbed salt into the quivering flesh as the pelt peeled off.” <…> he called up the bloody sadism that had left a trail of blood and pain across the centuries, linking the old Egyptian king whose proudest title had been the Cracker of Foreheads to the man whose smoking revolver piled the dead knee-deep in Russian cellars.
	— «Испытание Фостера Адамса» (The Questing of Foster Adams), 1953

	— Уж такова суть религии, что человек просто вынужден занять по отношению к ней определённую позицию. — перевод: А. Филонов, 2005
	"There is something about religion that forces one to take positions on it."
	— «Крохоборы» (Gleaners), 1960

	— Ощущение собственной мощи обладает даром чуть ли не понуждать человека её применить. Идти рука об руку с мощью — это искушение приложить руку к истории.
	"There’s something about the feel of power that makes it almost compulsive for a man to use it. Hand in hand with that power is the temptation to take a hand in history."
	— там же

	Смерть, тишина и покой троицей неразлучной ходят, не разнимая рук. — перевод: И. Васильева, 1994
	Death and peace and quiet, the three of them together, companions hand in hand.
	— «Миры без конца» («Бесконечные миры», Worlds Without End), 1956

	Филберт заблудился. К тому же он был напуган. Это обстоятельство настораживало само по себе, потому что Филберт был роботом, а роботам эмоции неведомы. Некоторое время Филберт обдумывал создавшееся положение, пытаясь разобраться в своих чувствах. Однако логики в них он так и не усмотрел. — перевод: И. Почиталин, 1972
	Philbert was lost. Likewise, he was frightened. That, in itself, was frightening, for Philbert was a robot and robots should have no emotions. Philbert revolved that inside his brain case for many minutes, trying to figure it out. But there was no logic in it.
	— «На Землю за вдохновением» (Earth for Inspiration), 1941

	Экономика до сих пор подвержена кризисам. Мы постоянно находимся на грани экономической катастрофы. Неимущих становится всё больше, а мы ждём наступления дня, когда сможем решить их проблемы — но этот день так и не приходит. — перевод: В. А. Гольдич, И. А. Оганесова, 2005
	But we have our problems. Despite expansion into space, our economy still is kicked all out of shape. We continually ride on the edge of economic disaster. Our disadvantaged are still stockpiled against that day, that probably will never come, when we will be able to do something for them.
	— «Новый вид связи» (Party Line), 1978

	По правде говоря, на этой планете вообще почти ничего не было. Она казалась заурядной в буквальном смысле слова и не смогла бы набраться незаурядности даже за миллиард лет. А разведка, само собой, не проявляла особого интереса к планетам, у которых нет шансов набраться незаурядности даже за миллиард лет. — перевод: О. Г. Битов, 1994
	There wasn't, as a matter of fact, much of anything on this particular planet. It was strictly a low-grade affair and it wouldn't amount to much for another billion years. The survey, understandably, wasn't too interested in planets that wouldn't amount to much for another billion years.
	— «Свалка» (Junkyard), 1953

	Человек сам, силой массового внушения, влияет на физическую судьбу Земли. И даже, пожалуй, всей Вселенной. Миллиарды разумов видят деревья деревьями, дома — домами, улицы — улицами, а не чем-нибудь другим. Эти разумы видят вещи такими, какие они есть, и помнят их такими, какими они были… Разрушь эти разумы — и всё основание материи, лишённое регенеративной силы, рухнет и рассыплется, как колонна из песка…
	Man himself, by the power of mass suggestion, holds the physical fate of this earth … yes, even the universe. Billions of minds seeing trees as trees, houses as houses, streets as streets … and not as something else. Minds that see things as they are and have kept things as they were…. Destroy those minds and the entire foundation of matter, robbed of its regenerative power, will crumple and slip away like a column of sand…
	— Карл Джакоби, Клиффорд Саймак, «Улица, которой не было» (The Street That Wasn't There) или «Потерянная улица» (The Lost Street), 1941

	— … я говорил о факторах ограничения. Так вот, перед тобой фактор, которым не так-то просто пренебречь. Подвергни сталь давлению в пятьдесят тысяч фунтов на квадратный дюйм — и она потечёт. Здесь-то, должно быть, металл воспринимает гораздо большее давление, но и у него есть предел прочности, выходить за который небезопасно. На высоте двадцати миль над поверхностью планеты её хозяева достигли этого предела. Упёрлись в тупик. <…> — Устарела… <…> — Аналитическая машина — вопрос габаритов, — рассуждал Баклей вслух. — Каждая интегрирующая схема соответствует клеточке человеческого мозга. У неё ограниченная функция и ограниченные возможности. То, что делает одна клетка, контролируют две другие. Принцип «смотри в оба, зри в три» как гарантия отсутствия ошибок. — Можно было стереть всё, что хранилось в запоминающих устройствах, и начать сызнова, — сказал Скотт. — Не исключено, что так и поступали, — ответил Баклей, — Бессчётное множество раз. Хотя всегда присутствовал элемент риска: после каждого стирания машина могла терять какие-то… э-э… ну, рациональные, что ли, качества или моральные. Для машины таких масштабов стирание памяти — катастрофа, подобная утрате памяти человеком. Здесь произошло, наверное, одно из двух. Либо в электронных устройствах машины слишком заметно скапливалась остаточная память… — Подсознательное, — перебил Гриффит. — Интересная мысль: развивается ли у машины подсознание? — … Либо, — продолжал Баклей, — её неизвестные хозяева вплотную подошли к проблеме, настолько сложной, настолько многогранной, что эта машина, несмотря на фантастические размеры, заведомо не могла с нею справиться. — И тогда здешние обитатели отправились на поиски ещё большей планеты, — подхватил Тэйлор, сам не вполне веря в свою догадку, — Такой планеты, масса которой достаточно мала, чтобы там можно было жить и работать, но диаметр достаточно велик для создания более мощной вычислительной машины. — перевод: Н. М. Евдокимова, 1966; идею отметил Генрих Альтов в «Регистре современных научно-фантастических идей» (10.1.3).</ref>
	“… I said about limiting factors. Well, there’s one that you can’t beat. Put steel under fifty thousand pounds per square inch pressure and it starts to flow. The metal used in this machine must have been able to withstand much greater pressure, but there was a limit beyond which it was not safe to go. At twenty miles above the planet’s surface, they had reached that limit. They had reached dead end.” <…> “Obsolete.” <…> “An analytical machine is a matter of size,” said Buckley. “Each integrator corresponds to a cell in the human brain. It has a limited function and capacity. And what one cell does must be checked by two other cells. The ‘tell me thrice’ principle of making sure that there is no error.” “They could have cleared it and started over again,” said Scott. “Probably they did,” said Buckley. “Many, many times. Although there always would have been an element of chance that each time it was cleared it might not be—well, rational or moral. Clearing on a machine this size would be a shock, like corrective surgery on the brain. “Two things might have happened. They might have reached a clearance limit. Too much residual memory clinging to the tubes—” “Subconscious,” said Griffith. “It would be interesting to speculate if a machine could develop a subconscious.” “Or,” continued Buckley, “they might have come to a problem that was so complicated, a problem with so many facets, that this machine, despite its size, was not big enough to handle it.” “So they went off to hunt a bigger planet,” said Taylor, not quite believing it. “Another planet small enough to live and work on, but enough bigger so they could have a larger calculator.”
	— «Фактор ограничения» (Limiting Factor), 1949

	— … история — штука жестокая и редко обходится без крови. — перевод: А. Филонов, 1999; вариант распространённой мысли
	"… history turns on violence. It can be a bloody business."
	— «Фото битвы при Марафоне» (The Marathon Photograph), 1974

Дом на берегу

Auk House, 1977; перевод: О. Г. Битов, 1996, 2003

— Мы сегодня живём в обществе, насквозь подконтрольном и регламентированном. Крутимся в тисках ограничительных правил, то и дело сверяясь со множеством номеров — на карточках социального страхования, на налоговых декларациях <…> и на всяких других бумажках. Нас сделали безликими — и в большинстве случаев с нашего собственного согласия, поскольку эта игра в номерочки на первый взгляд делает жизнь проще, но главное в том, что никто не хочет ни о чём беспокоиться. Нам внушили, что всякий, кто обеспокоен чем бы то ни было, — враг общества. В сущности мы выводок скудоумных цыплят: мы машем крылышками и суетимся, попискиваем, а нас всё равно гонят по дорожке, проложенной другими. Рекламные агентства втолковывают нам, что покупать, пропагандисты учат нас, что думать, и даже сознавая это, мы не протестуем. Иногда мы клянём правительство — если набираемся храбрости клясть что бы то ни было вообще. А по моему убеждению, если уж проклинать, то не правительство, а, скорее, воротил мирового бизнеса. На наших глазах поднялись межнациональные корпорации, не подвластные ни одному правительству. Они мыслят глобальными категориями, строят планы планетарного размаха, они смотрят на человечество как на резерв рабочей силы и потребительский рынок <…>. Это серьёзная угроза <…> человеческой свободе и человеческому достоинству, и нужен новый философский подход, который помог бы нам с нею справиться.

"We live by restrictive rules, we have been reduced to numbers — our Social Security numbers, our Internal Revenue Service numbers, <…> on any number of other things. We are being dehumanized and, in most cases, willingly, because this numbers game may seem to make life easier, but most often because no one wants to bother to make a fuss about it. We have come to believe that a man who makes a fuss is antisocial. We are a flock of senseless chickens, fluttering and scurrying, cackling and squawking, but being shooed along in the way that others want us to go. The advertising agencies tell us what to buy, the public relations people tell us what to think, and even knowing this, we do not resent it. We sometimes damn the government when we work up the courage to damn anyone at all. But I am certain it is not the government we should be damning, but, rather, the world's business managers. We have seen the rise of multinational complexes that owe no loyalty to any government, that think and plan in global terms, that view the human populations as a joint labor corps — consumer group <…>. This is a threat <…> against human free will and human dignity, and we need a philosophical approach that will enable us to deal with it."

	— Палеонтологи <…> обычно имеют дело с костями, окаменевшими отпечатками и другими свидетельствами, которые то и дело приводят вас в бешенство: они рассказывают вам почти всё, что хочется узнать, и всё-таки не до конца.
	"A paleontologist <…> ordinarily works with bones and fossil footprints and other infuriating evidence that almost tells you what you want to know, but always falls short."

	— … большой бизнес уже вцепился во все земные дела такой мёртвой хваткой, так закабалил большинство народов, что невозможно поверить, чтобы кто-то мог ему угрожать.
	"… the big business interests of prime world have so solid a grip on the institutions of the Earth and, in large part, on the people of the Earth, that there is no reason for the belief that there is any threat against them."

	… из всех тупиц, когда-либо бродивших по Земле, динозавры не знали себе равных.
	"… of all the stupid things that ever walked the earth, some of the dinosaurs ranked second to none."

Круг замкнулся

Full Cycle (или «Полный круг»); повесть 1955 года, вошла в сборник «Миры без конца» (Worlds Without End, 1964); перевод: Б. Г. Клюева, 1992.

«Дом» — ностальгическое слово-рудимент для стариков, <…> чтобы они пережёвывали его в своих туманных воспоминаниях; это символ застойной культуры, которая сгинула во имя выживания Человека. Остаться, пустить корни и быть погребённым под ворохом барахла — не только физического, но и интеллектуального, традиционного, — значило умереть. Вечное передвижение и неустойчивость, путешествия натощак, на полуголодном пайке, отсутствие лишней обузы — вот цена свободы и жизни. — о новой кочевой жизни

"Home" was nostalgic word for old men <…> to mumble in their dim remembering. "Home" was the symbol of a static culture that had failed hi the scales of Man's survival. To put down roots, to stay and become encumbered by possessions—not only physical, but mental and traditional as well—was to die. To be mobile and forever poised on the edge of flight, to travel lean and gaunt, to shun encumbrances, was the price of freedom and life.

	— Культура — вещь странная, но обычно в основных своих чертах и по своим результатам она почти везде одинакова. Различия в культурах примерно такие же, как и различия в подходах к решению одинаковых проблем. — вероятно, неоригинально
	"Culture is a strange thing, but it usually spells out to pretty much the same in the end result. Differing cultures are no more than different approaches to a common problem."

— Мы освободились от очень многих запретов и условностей, когда покинули свои дома и вместе с ними очень многое из того, что казалось нам необходимым. Оставили в прошлом и многие комплексы. И никто теперь не дышит нам в затылок. Мы теперь не заботимся о том, чтобы в чём-то не отстать от соседа, потому что сосед стал теперь другом, а не мерилом социального и экономического положения. Теперь у нас нет необходимости уложить двадцать восемь часов в двадцать четыре. Считайте, мы дали себе волю развиваться без всяких ограничений, чего не могли себе позволить раньше.

"We threw away a lot of the competition and the pressure when we left the houses, and all the other things we had thought we couldn't get along without. We cut out the complexities. Now no one is breathing down our necks. We don't have to worry so much about keeping up with the man next door—because the man next door has become a friend and is no longer a yardstick of our social and economic station. We aren't trying to pack forty-eight hours of living into every twenty-four. Maybe we're giving ourselves the chance to develop what we missed before."

Прикуси язык!

Byte Your Tongue!, 1981; перевод: Н. Аллунан, 2005

Сенатор надолго приложился к стакану и блаженно вздохнул. — Да-а, — протянул он, — славные были деньки. Мы поступали как заблагорассудится. Никто не лез в наши дела. На нас вообще не обращали внимания. Каждый из нас шёл на сделки, продавал свой голос и прочее в том же духе. Нормальное демократическое правление. Мы были большими людьми… Господи Иисусе, мы и впрямь были большими людьми и при необходимости пользовались своим положением, чтобы замести следы. Это был самый закрытый клуб в мире, и мы выжимали всё возможное из своих привилегий. Единственное неудобство заключалось в том, что каждые шесть лет приходилось приводить дела в порядок, чтобы быть переизбранным на новый срок и сохранить за собой все прелести положения сенатора. Но выборы — это не так уж и плохо. Правда, попотеть приходилось, но ничего страшного. Избирателей всегда можно одурачить. Ну или почти всегда.

The senator took a long pull on the drink, sighed in happiness. “Yes, sir,” he said, “it was fun back in those days. We did about as we pleased. We made our deals without no one interfering. No one paid attention. All of us were making deals and trading votes and other things like that. The normal processes of democracy. We had our dignity—Christ, yes, we had our dignity and we used that dignity, when necessary, to cover up. Most exclusive club in all the world, and we made the most of it. Trouble was, every six years we had to work our tails off to get reelected and hang on to what we had. But that wasn’t bad. A lot of work, but it wasn’t bad. You could con the electorate, or usually you could.”

Многие годы народ раз за разом выбирал некомпетентных сенаторов. Люди голосовали за кандидата только потому, что им нравилось, как он щёлкает подтяжками. При этом они и не подозревали, что подтяжки их кандидат носит только во время встреч с избирателями. Или победу на выборах обеспечивало умение девять раз из десяти попасть в плевательницу с десяти шагов. А некоторые голосовали за ту или иную партию — без разницы, кто от неё баллотировался — только потому, что именно за эту партию голосовали их папаши и деды.

For years the folks back home kept on reelecting incompetents. They elected them because they liked the way they snapped their suspenders, not knowing that they never wore suspenders except when they were out electioneering. Or they elected them because they could hit a spittoon, nine times out of ten, at fifteen paces. Or maybe only because these good people back home always voted a straight ticket, no matter who was on it—the way their pappy and grandpappy always did.

	…каждый без исключения сенатор так и норовил оказаться подлым пройдохой, и за ними нужно было следить в оба.
	… any senator, bar none, was apt to be a tricky bastard and must be watched at every turn.

	— А зачем нужно держать [проект] в тайне? — Это всё наши бюрократы, они просто обожают всё засекречивать. Любовь к тайнам у них в крови.
	“Why should it be so secret?” “These bureaucrats of ours, they like to keep things secret. It’s their nature.”

Сделай сам

How-2 («Как сделать»), 1954; перевод: Д. А. Жуков, 1967

… он получил приглашение явиться в Департамент государственных сборов. Всю ночь он думал, не лучше ли совсем скрыться. Он пытался сообразить, как это человек может исчезнуть, и чем больше он думал, тем яснее сознавал, что в век досье, проверок по отпечаткам пальцев и прочих ухищрений для опознания личности надолго не скроешься.

… he got a call from the Internal Revenue Bureau, asking him to pay a visit to the Federal Building. He spent the night wondering if the wiser course might not be just to disappear. He tried to figure out how a man might go about losing himself and, the more he thought about it, the more apparent it became that, in this age of records, fingerprint checks and identity devices, you could not lose yourself for long.

— Я сделал робота-юриста. <…> Состоялись митинги, на которых ораторы выражали своё негодование, считая нелепым ставить знак равенства между человеком и роботом, создавались организации, выступавшие за освобождение роботов. В психиатрических лечебницах резко снизилось число Наполеонов и Гитлеров, вместо которых появились неуклюже вышагивающие пациенты, выдающие себя за роботов. <…> [Адвокаты] компании «Сделай сам» щеголяли цитатами, доказывая свою точку зрения. Ли отвечал им градом цитат, разбивая их в пух и в прах. Невразумительный язык юридических сочинений расцвёл пышным цветом, давно забытые постановления и решения становились предметом спора, обсасывались и кромсались.

"I built a lawyer robot." <…> There were public indignation meetings, aimed against the heresy that a robot was the equal of a man, while other clubs were formed to liberate the robots. In mental institutions, Napoleons, Hitlers and Stalins dropped off amazingly, to be replaced by goose-stepping patients who swore they were robots. <…> How-2 Kits trotted out citations to prove their points. Lee volleyed other citations to disperse and scatter them. Abstruse legal language sprouted in its fullest flowering, obscure rulings and decisions, long forgotten, were argued, haggled over, mangled.

Утраченная вечность

Eternity Lost, 1949; перевод: О. Г. Битов, 1982

	— Бессмертия не может быть, пока нет жизненного пространства. Пространства, достаточного, чтобы отселить всех лишних, и чтоб его было больше, чем нам понадобится во веки веков, и чтоб его можно было ещё расширить в случае нужды.
	"… immortality. You can't have it until there's living space. Living space to throw away, more than we ever think we'll need, and a fair chance to find more of it if it's ever needed."

— Вы, наверное, считаете, что продление жизни — великое благо для человечества, но заверяю вас, сэр, что это не благо, а проклятие. Жизнь, продолжающаяся вечно, утратит свою ценность и смысл — а ведь вы, начав с продления жизни, рано или поздно придёте к бессмертию. И когда это случится, сэр, вам придётся устанавливать порядок рассмотрения ходатайств о возвращении людям блага смерти. Люди, уставшие от жизни, станут штурмовать ваши залы заседаний, умоляя о гибели. <…> Человечество нуждается в обновлении. Оно не может жить, погибая со скуки. Как вы полагаете, многое ли останется человеку предвкушать после миллионной по счёту любви, после миллиардного куска рождественского пирога?

"You may think that you would confer a boon on humanity with life continuation, but I tell you, sir, that it would be a curse. Life would lose its value and its meaning if it went on forever, and if you have life continuation now, you eventually must stumble on immortality. And when that happens, sir, you will be compelled to set up boards of review to grant the boon of death. The people, tired of life, will storm your hearing rooms to plead for death. <…> "Man must have newness. Man cannot be bored and live. How much do you think there would be left to look for-ward to after the millionth woman, the billionth piece of pumpkin pie?"

	— Они привлекают меня своей логикой и своей этикой. Играя в шахматы, вы волей-неволей становитесь джентльменом. Вы соблюдаете определённые правила поведения. — вероятно, неоригинально
	"It's a game of logic and also a game of ethics. You are perforce a gentleman when you play it. You observe certain rules of correctness of behavior."

	Это не шахматы, а вопрос жизни и смерти. Умирающий не может быть джентльменом. Ни один человек не свернётся клубочком, чтобы тихо скончаться от полученных ран. Он отступит в угол, но будет сражаться — и будет наносить ответные удары, стараясь причинить врагу наибольший урон.
	This isn't chess, he told himself, arguing with himself. This isn't chess; this is life and death. A dying thing is not a gentleman. It does not curl up quietly and die of the hurt inflicted. It backs into a corner and it fights, it lashes back and does all the hurt it can.

О Саймаке

См. также категория:Литература о Клиффорде Саймаке

	Когда упоминают имена <…> пионеров «современной» научной фантастики, <…> вспоминают и Саймака. <…> произведения этого ветерана уходят корнями во времена Гернсбека, и всё это время они были хороши. Трудно сказать, бежал ли он тогда нос к носу с известными лидерами или большую часть пути шёл впереди.
	When names <…> are brought up as pioneers of “modern” science fiction, <…> remembers Simak. <…> this veteran’s stories go way back into the Gernsback days, and they’ve been good all along. Whether he has run neck-and-neck with the big-name leaders, or paced them most of the way, it’s hard to say.
	— Питер Скайлер Миллер рецензия на «Незнакомцев во Вселенной»

	Саймак является самым недооценённым из живых великих научных фантастов.
	Simak is the most underrated great s f writer alive.
	— Теодор Стерджен

	Клиффорд Саймак — единственный человек из тех, кого я знаю, который может посвятить две страницы описанию того, как кто-то переходит улицу — и остаться интересным.
	Clifford Simak is the only man I know who can take two pages to describe someone crossing a street — and is still interesting.
	— Томас Шерред

Десятки раз в своих романах и рассказах К. Саймак прокручивает тему Контакта. <…> Но к творчеству Саймака, как это ни парадоксально, внеземные цивилизации имеют лишь весьма косвенное отношение. Он изобретательно придумывает разнообразные формы неземной жизни вовсе не для выдвижения научных гипотез. Каждая встреча с пришельцами даёт ему возможность взглянуть на человечество со стороны, иногда посетовать на суетливость некоторых его устремлений, особо заметную оттуда, из космоса, но зато другой раз и возгордиться величием его души.

— Всеволод Ревич, «Земной человек на rendez-vous», 1989

	… неизменно и беспредельно добрым в каждой своей строке был среди американских фантастов, пожалуй, один лишь Клиффорд Саймак…
	— Андрей Балабуха, «Сказки доброго доктора», 1992

	Клиффорд Д. Саймак был самым обаятельным из писателей Джона В. Кэмпбелла. <…> И одно время он был очень плохим писателем, автором книги «Космические инженеры» <…>. Но Кэмпбелл что-то разглядел в нём, или он что-то разглядел в Кэмпбелле, и мало-помалу поднялся на ноги, приложив поистине героические усилия. <…> в его теле не было ни одной злой косточки, и это видно по его работе. Он был украшением жанра…
	Clifford D. Simak was the most charming of John W. Campbell's writers. <…> And he was a very bad writer at one time, authoring The Cosmic Engineers <…>. But Campbell had seen something in him, or he had seen something in Campbell, and bit by bit he hauled himself up by his bootstraps in a truly heroic effort. <…> there wasn't an evil bone in his body, and it show in his work. He was an ornament to the field…
	— Альгис Будрис

	Без Саймака в научной фантастике не было бы её самого гуманного элемента, её наиболее гуманного глашатая мудрости среднего человека и жизненных ценностей близости к земле.
	Without Simak, science fiction would have been without its most humane element, its most humane spokesman for the wisdom of the ordinary person and the value of life lived close to the land.
	— Джеймс Эдвин Ганн

	Предлагаемая им новизна могла дотянуться до края пространства и времени, но никогда не выходила за грань реальности. Даже его космические пришельцы всегда были наполовину сопоставимы человеку, что придавало им правдоподобие. Я любил его, как и многие другие, за неизменную теплоту и остроумие, проницательное, но никогда не жестокое.
	His new could reach to the ends of space and time, but never beyond reality. Even his cosmic aliens always had half human dimensions that made them believable. I loved him, as so many did, for his unfailing warmth and a wit that was keen but never cruel.
	— Джек Уильямсон

	Любители фантастики с горечью убедились, что, помимо признанных шедевров (вроде «Заповедника гоблинов» или «Города») классик сотворил горы посредственной чепухи.
	— Роман Арбитман, «Мусор в целлофане», 2001

	… постепенно его работа стала идентифицируемо саймаковской — сдержанной, глубоко эмоциональной под невозмутимо грамотной поверхностью жанра НФ; его сказания глубоко пасторальны в том смысле, что эти идиллии, эдемы почти неизбежно поддерживаются какими-либо высшими цивилизациями, иногда городскими <…>. Его истории в целом содержат мало насилия и много народного юмора, подчёркивают значение индивидуализма, сострадания — «добрососедства», если вкратце. <…> [в произведениях] он, как правило, редко выходил за пределы своего природного бейливика. Висконсин примерно в 1925 году — или любое внеземное место, демонстрирующее те же корни добродетели, — это тот настоящий дом, когда в нём пребывал Саймак, в котором царил лучший пасторальный элегист своего жанра.
	… his work gradually became identifiably Simakian — constrained, intensely emotional beneath a calmly competent Genre SF surface; tales deeply Pastoral in the sense that his idylls, his Edens, were almost inevitably supported by some superior civilization, sometimes urban <…>. His stories in general contain little violence and much folk humour, and stress the value of individualism tempered by compassion — "good neighbourliness", in short. <…> he rarely tended to stray outside his natural bailiwick. Wisconsin in about 1925 — or any extraterrestrial venue demonstrating the same rooted virtues — was that true home, and when he was in residence there Simak reigned as the finest pastoral elegist of his genre.
	— Джон Клют, Дэвид Прингл, Энциклопедия научной фантастики

1960-е

	Антиурбанистическая тема часто встречается у Саймака, плодовитого и заметно эмоционального писателя, который стал своего рода научно-фантастическим поэтом-лауреатом сельской местности, плюс, как я полагаю, с типично американскими представлениями о практических достоинствах людей, которые там живут. Примеры синдрома Саймака можно было бы множить: я просто отмечу, что они очень редки в британских работах в этой области. <…> религиозные или квазирелигиозные чувства [в НФ] увязываются со сверхразумной или сверхморальной инопланетной силой. Наиболее ярко это проявляется в творчестве Клиффорда Саймака, который, будучи поэтом природы, по привычной связи ближе всего к тому, чтобы быть религиозным писателем научной фантастики.
	The anti-urban theme is common in Simak, a prolific and markedly emotional writer who has become a kind of science-fiction poet laureate of the countryside, plus what I should guess to be characteristically American notions about the practical virtues of the folks who live there. Examples of Simak’s syndrome could be multiplied: I will just note that they are very rare in British writing in this field. <…> religious or quasi-religious feelings in the medium attach themselves to the super-intelligent or super-moral alien power. This emerges most strongly in the work of Clifford Simak, who as well as being its nature poet comes nearest, by a familiar linkage, to being science fiction’s religious writer.
	— Кингсли Эмис, «Новые карты ада», 1960

	… одной из отличительных черт его творчества всегда было тёплое и человечное отношение даже к нечеловеческим персонажам. И эти персонажи, будь то растения, животные, инопланетяне или роботы, обычно антропоморфизируются таким привлекательным образом, что читатель почти начинает желать их в качестве домашних питомцев.
	… one of the hallmarks of his work has always been a warmth and humanness of attitude even toward his un-human characters. And these characters, be they plants, animals, aliens, or robots, are usually anthropomorphized in such an appealing way that the reader almost gets to the point of coveting them as pets.
	— С. Е. Коттс

	Повторное открытие Клиффорда Саймака стало одним из самых приятных явлений в современной научной фантастике — как его возвращение в журналы в качестве постоянного автора высококачественных произведений, так и быстрое признание книгоиздателями того, что перед ними писатель, который, очевидно, нравится и робким смакователям научной фантастики, и закалённым ветеранам.
	The rediscovery of Clifford Simak has been one of the more satisfying phenomena of recent science fiction publishing—both his return to the magazines as a regular contributor of high quality, and the prompt recognition by book publishers that here was a writer who seemed to appeal both to the timid nibblers at science fiction and to the hardened veterans.
	— Питер Скайлер Миллер

	Его персонажи, независимо от происхождения, больше святые, чем грешники. Добро преобладает над злом и оптимизм над отчаянием.
	Regardless of their origins, his characters are more saints than sinners. Good predominates over evil and optimism over despair.
	— Сэм Московиц, «Святая ересь Клиффорда Д. Саймака», июнь 1962

	Кингсли Эмис назвал Саймака «религиозным писателем научной фантастики», от этой мысли сам Саймак заулюлюкал от радости и хлопнул себя по колену. <…> Сэр Джулиан Хаксли написал «Религию без откровения» так, как будто имел в виду Саймака.
	Kingsley Amis has called Simak 'science fiction's religious writer', at which thought Simak himself has hooted with joy and slapped his knee. <…> Sir Julian Huxley wrote RELIGION WITHOUT REVELATION as if he had Simak in mind.
	— Гарри Гаррисон, рецензия на «Незнакомцев во Вселенной», весна 1962

	Всюду можно увидеть у Саймака грустную уверенность в том, что его соотечественники совершенно не готовы к «жестоким чудесам грядущего», и видна брезгливая ненависть к тем, кто из-за тупости или из-за корысти пытается повернуть прогресс вспять.
	— Аркадий и Борис Стругацкие, «Контакт и пересмотр представлений», 1968

Станислав Лем

Позитивные утопии западных фантастов принципиально неосуществимы, так как они обращены фактически в прошлое. <…> Это счастливая Аркадия, в которой жизнь течёт медленно и спокойно, ничто не меняется, где нет даже уличного движения. Иногда получаются прекрасные поэтические картины (например, у Клиффорда Саймака), но вероятность существования такого мира практически равна нулю. Это — не попытка прогноза, а бегство от действительности в «прекрасное прошлое», в Золотой Век, который существовал только в мифах и никогда не был возможен на Земле.

— «Литература, проецирующая миры», 1969

	К меланхоличным утопистам-эскапистам относится и Клиффорд Саймак, <…> которого с Брэдбери роднит любовь к тихой провинции, маленьким городкам с патриархальным замедленным и устоявшимся укладом жизни.
	Do melancholijnych utopistów—eskapistów należy też Clifford Simak, <…> którego łączy z Bradburym umiłowanie cichej prowincji, małych miasteczek, o patriarchalnym, spowolnionym i niezmiennym biegu życia.
	— «Фантастика и футурология», книга 2 (Эвтопия и дистопия научной фантастики), 1970

	Таким авторам, как Клиффорд Саймак или Рэй Брэдбери, идеалом видится общество, раскинувшееся средь весей и лугов, открытое, деурбанизованное, с ленивым и медленным течением веками не изменяющейся вегетации. Заменяя разум эстетической чуткостью, они рисуют свои пастельные Аркадии, вообще, похоже, не задумываясь над тем, что сначала надо было бы какому-нибудь катастрофическому катаклизму с потенциалом атомной войны уничтожить 9/10 человечества, прежде чем пейзанско-пастушеские методы производства смогут оказаться способными поддерживать быт оставшихся в живых людей. В пасторальках Саймака люди попросту «покидают города», которые у них уже словно кость в горле торчат. Такое решение напоминает прогрессивный поход в лес на четвереньках.
	Autorom takim, jak Clifford, Simak czy Ray Bradbury ideałem wydaje się społeczność osadzona w pejzażu sielskim, otwartym, zdezurbanizowanym, o niezmiennym przez wieki, leniwym i powolnym trybie wegetacji. Wymieniając rozum na estetyczną wrażliwość, malują pastelowe swoje Arkadie, w ogóle nie zastanawiając się nad tym, że pierwej jakaś furia kataklityczna o potencjale atomowej wojny musiałaby 9/10 ludzkości zgładzić, zanimby sielsko–pasterskie metody produkcji wystarczyć mogły dla podtrzymania bytu żyjących. U Simaka, w jego pastorałkach, ludzie po prostu „opuszczają miasta”, bo ich mają dość. Rozwiązanie to przypomina postępowy marsz do lasu na czworakach.
	— там же (Мифотворческое и социологическое воображение)

1970-е

Клифф Саймак был бы так же шокирован, как и я, если бы мне пришлось утверждать, что он — выдающаяся литературная фигура, в нашем жанре или в любом другом. Он <…> милосердный, наблюдательный, мягкий человек, обладающий проницательностью и профессиональными навыками. <…> эти качества заставляют читателя чувствовать себя хорошо в компании людей из рассказов Клиффа Саймака. Это редкий способ удержать интерес читателя. <…> незадолго до Второй мировой войны он был автором шаблонных рассказов, в которых были лишь проблески индивидуальности. Потом что-то случилось; может быть, он получил повышение в газете, так что с его фриланса было снято экономическое давление, может быть, сама война, может быть, зрелость. Что бы это ни было, оно породило серию душераздирающе эффектных историй в «Astounding» начала 1940-х годов. <…> этот расцвет способностей Саймака по-прежнему остаётся его главным периодом. <…> все те произведения имели отличительной чертой всеобъемлющее искреннее сострадание даже к самым низменным и навязчивым существам его воображения. Затем он на некоторое время выбыл, <…> а вернулся с триумфом, которым раньше не наслаждался. Он <…> дал «Galaxy» жизненный старт своим <…> «Снова и снова» <…>. С тех пор <…> он написал и другие романы, но ни один из них не обладает непревзойдённым совершенством «Снова и снова». <…> Он является <…> человеком, который вносил большой вклад в этот жанр в течение длительного времени, не производя много больших всплесков, но выполняя свою работу: достигая читателя и продвигая жанр, по крайней мере, немного вверх по лестнице. (Что выражено в самой известной последней строке Саймака: «… а меня — снова в человека» — динамитная концепция, которую нужно было бросить в жанр, каким он был в 1940-х годах.)

— Альгис Будрис

	Пасторализм Саймака — это не поза, а подлинность; это качество духа, возникающее из подлинного и совершенно несентиментального «чувства дома». <…> ценность и интерес к его работам в значительной степени связаны с «содержанием»; «форма» его рассказов часто вызывает тревогу или недоумение. Я под этим не подразумеваю, что недостатки вопиюще очевидны; иногда они очевидны только для академических придирок <…>. Но недостатки «велики» из-за своих последствий.
	Simak 's pastoralism is not a pose, but genuine; it is a quality of spirit arising from a genuine and completely unsentimental "sense of home". <…> the value and interest in his work lies heavily in the area of "content"; the "form" of his stories is often alarmingly or bewilderingly flawed. By that, I don't mean that the flaws are glaringly obvious; sometimes they are obvious only to academic nit-pickers, like me (and to anyone else who bothers to stop and look). But the flaws are "large" because of their implications.
	— Ван Айкин, рецензия «Его истинное призвание» на «Лучшее Клиффорда Д. Саймака»

	Из Саймака я купил всё, что смог достать. Потому что у него была магия. Не магия идей — дюжина писателей превзошла его в этом. Что меня привлекло, так это его завораживающие персонажи. Саймак пишет о самых милых людях в научной фантастике. Если рай и существует, то он будет населён персонажами из книг Саймака. Они не герои в смысле отважных приключений; они герои, которые переносят невзгоды и остаются милыми после них, несмотря на дерьмо, которое преподносит им жизнь.
	<…>. I bought everything by Simak I could get my hands on. Because he had magic. Not the magic of ideas—a dozen writers outdo him there. What held me were his entrancing characters. Simak writes the nicest people anywhere in science fiction. If there is a heaven, it'll be populated with characters from Simak's books. They aren't heroes in the sense of swashbuckling adventure; they're heroes who bear with adversity and remain nice afterward in spite of the crap life hands them.
	— Орсон Скотт Кард, рецензия на «Мастодонию»