Что может быть проще времени?

«Время — простейшая вещь» (англ. Time is the Simplest Thing) или «Что может быть проще времени?» — фантастический роман Клиффорда Саймака, впервые опубликованный в 1961 году под названием «Рыбак» (The Fisherman).

Цитаты

	Оно было розовым; не того омерзительного розового цвета, что так часто встречается — линялого, наводящего на мысли об анатомическом театре. Это был жизнерадостно розовый. Платьице такого цвета надела бы семилетняя соседская девочка на свой день рождения. — 2
	It was pink; an exciting pink, not a disgusting pink as pink so often can be, not a washed-out pink, nor an anatomical pink, but a very pretty pink, the kind of pink the little girl next door might wear at her seventh birthday party.

	Скоро в «Фишхуке» узнают, что я прилетел «не таким». <…> Узнают, лишь только закончат обрабатывать записи. Тогда меня запрут в лаборатории и приставят «слухача» <…>. Слухач будет разговаривать дружелюбно и даже с сочувствием, а сам в это время будет извлекать из моего мозга Чужой Разум — выковыривать из убежища и исследовать. — 3
	Fishhook would know that he was alien. <…> They'd know when they processed the tapes. Then they'd have him in and turn a peeper on him <…>. The peeper would talk very friendly to him, even sympathetically, and all the time he would be rooting out the alien in his mind—rooting it out of hiding to find out what it was.

	… когда Человек сумел достичь звёзд без помощи каких-либо машин, культ механизмов окончательно рассыпался в прах. — 9
	… when Man had gone to the stars without the benefit of machines, the worship of technology had died for good and all.

Блэйн <…> погрузился в воспоминания [Розового]. Однако воспоминания приходили издалека и из глубокого прошлого и были такими размытыми, нечёткими, что трудно было сказать, настоящие ли это воспоминания, или просто игра воображения. Потому что он видел несметное количество планет, и сонмы различных народов, и множество незнакомых понятий, и беспорядочные обрывки знаний о Вселенной, сваленные в кучу из десяти миллиардов соломинок, из которых, как в той игре, практически невозможно вытащить одну соломинку, не потревожив остальных. — 10

Blaine <…> was remembering now. But the memories were dim and they came from far away and from very long ago and one could not be sure at once if they were truly memories or if they were no more than quaint imagining. For there were many planets and many different peoples and a host of strange ideas and there were jumbled bits of cosmic information that lay all helter-skelter like a pile of ten billion heaped-up jackstraws.

	Смерть <…> — это реальность, она присутствует постоянно, и под её присмотром проходит краткое существование всего живого. — 10 (трюизм)
	Death <…> was an actuality, it was an ever-presence, it was something that everything must live with through the shortness of its life.

Какое-то время он стоял, не шевелясь и едва дыша, в страхе, что от малейшего движения может рассыпаться в прах этот хрупкий и нереальный мир, превратиться в бесконечное ничто. <…> Это был мир прошлого, мёртвого прошлого; а в нём существовали только трупы — и даже не сами трупы, а только их тени. <…> Тут не найти жизни: жизнь ушла вперёд. Жизнь расположена в одной-единственной точке времени и движется по мере того, как идёт время, вместе с ним. <…> Вероятно, что-то — скажем, Земля — может существовать во всех точках времени сразу, практически вечно сохраняя свою материальность. И умершее — умершее и сделанное искусственно — остаётся в прошлом подобно призракам. Заборы с натянутой на них проволокой, сухие деревья, строения фермы и мост — всё это лишь тени настоящего, удерживавшиеся в прошлом. Удерживавшиеся, скорее всего, не по своей воле: просто они не могут двигаться, поскольку лишены жизни. Это длинные, длинные тени, вытянутые сквозь время и прикованные ко времени. — 11

For an illogical moment he did not dare to stir, scarcely dared to breathe, for any disturbance he might make might send this frail and unreal place crashing down into the dust of dreary nothingness. <…> This was the past and it was the dead past; there were only corpses in it—and perhaps not even corpses, but the shadows of those corpses. <…> There was no life here; the life was up ahead. Life must occupy but a single point in time, and as time moved forward, life moved with it. <…> There were certain basic things, perhaps—the very earth, itself—which existed through every point in time, holding a sort of limited eternity to provide a solid matrix. And the dead—the dead and fabricated—stayed in the past as ghosts. The fence posts and the wire strung on them, the dead trees, the farm buildings and the bridge were shadows of the present persisting in the past. Persisting, perhaps, reluctantly, because since they had no life they could not move along. They were bound in time and stretched through time and they were long, long shadows.

Человечество встретилось с расой, <…> у которой, похоже, не было других эмоций, кроме дружелюбия: если у неё и существовали когда-то эмоции, то за бесконечные годы мысленных путешествий они износились в прах <…>. Потому что, наблюдая, подглядывая в окна соседей по галактике, эта раса научилась терпимости и пониманию не только по отношению к себе подобным или человечеству, но и ко всем созданиям, пониманию жизни во всём разнообразии её проявлений. — 16

Here was the sort of creature <…> which seemed without emotion, other than a certain sense of friendliness—an entity that, perhaps, in years of armchair observation, had had all emotions, if any had existed, worn away until they were so much dust <…>. For in all its observation, in its galactic window-peeping, it had gained a massive tolerance and an understanding, not of its own nature, not of human nature, but of every nature, an understanding of life itself, of sentience and intelligence.

По небу чёрным пунктиром чиркнула стайка спускающихся в долину уток. А когда-то, подумал он, в это время года небо чернело от стай улетающих с севера, от первых неистовых вестников зимних метелей. Теперь их осталось совсем мало — часть перебита охотниками, а многие погибли от голода, из-за того, что места, где они обычно делали гнёзда, пересохли и превратились в пустыню. В своё время по этой земле ходила стада бизонов и в каждом ручье можно было поймать бобра. Сейчас же бобров почти нет, а бизоны исчезли вообще. <…> вот так человек и истребляет жизнь, иногда делая это из ненависти и страха, иногда — просто ради забавы. — 30 (вариант трюизмов)

A flock of mallards came winging down the valley, a black line against the sky above the eastern hills. There had been a day, he thought, when this season of the year the sky had been blackened by the flights that came down from the north, scooting before the first boisterous outriders of the winter storms. But today there were few of them—shot out, starved out by the drying up of areas which had been their nesting places. And once this very land had teemed with buffalo and there had been beaver for the taking in almost every stream. Now the buffalo were gone and almost all the beaver. <…> Man's capacity for the wiping out of species—sometimes in hate or fear, at other times for the simple love of gain.

	У каждого народа для каждого поколения есть свои нормы, и эти нормы устанавливаются не законом и не по универсальному эталону. Они устанавливаются общественным мнением, которое, в свою очередь, складывается и из предубеждений, и из непонимания, и из извращения логики, столь свойственных человеческому разуму. — 31
	For each people set its standards for each generation and these standards and these norms were not set by any universal rule, by no all-encompassing yardstick, but by what amounted to majority agreement, with the choice arrived at through all the prejudice and bias, all the faulty thinking and the unstable logic to which all intelligence is prone.

	Темнота разума, расплывчатость мыслей, мелкость целей — вот они, настоящие оборотни этого мира. — 34
	The darkness of the mind, the bleakness of the thought, the shallowness of purpose. These were the werewolves of the world.

5

— Простите, — запротестовал Дальтон, — но вы не понимаете, что экономика — движущая сила нашего общества. Уничтожьте экономику, и вы уничтожите человека. — Очень и очень сомневаюсь, — ответил Блэйн. — Но правоту моих взглядов подтверждает история. Торговля создала мир, который нас сегодня окружает. Торговля открывала новые земли, отправляла корабли в далёкие моря, строила заводы и… — Я вижу, мистер Дальтон, вы хорошо знаете историю. <…> Тогда вы должны были заметить, что мысли, обычаи и убеждения со временем устаревают. Это можно прочитать на каждой странице вашей истории. Меняется мир, и меняются люди и их взгляды. Вам никогда не приходило в голову, что экономика, о которой вы так тревожитесь, устарела и… больше не приносит пользы? Что она сыграла свою роль в развитии человечества, и мир пошёл дальше, и теперь экономика — понятие историческое, нечто вроде дронта?.. Дальтон даже подскочил в кресле, волосы его стали дыбом, сигара чуть не выпала изо рта. — Боже мой!

"But you do not understand," protested Dalton. "Business is the very lifeblood of our society. Destroy it and you destroy Man himself." "I doubt that very much," said Blaine. "But history proves the position of commercialism. It has built the world as it stands today. It opened up the new lands, it sent out the pioneers, it erected the factories and it—" "I take it, Mr. Dalton, you read a lot of history. <…> Then, perhaps, you've noticed one other thing as well. Ideas and institutions and beliefs in time outlive their usefulness. You'll find it in page after page of all our history—the world evolves and the people and their methods change. Has it ever occurred to you that business as you think of it may have outlived its usefulness? Business has made its contribution and the world moves on. Business is just another dodo. . . ." Dalton came straight out of his slump, his hair standing straight on end, the cigar dangling in his mouth. "By God," he cried.

	— А, народные традиции… Что, улюлюкающие толпы по-прежнему продолжают распинать [парапсихов]?
	"The social situation. Are the happy little mobs still crucifying them?"

	Он медленно повернулся и направился обратно, в переполненные комнаты. Не успел он перешагнуть порог, как в лицо ему ударил жаркий ком разговоров — гул десятков голосов людей, которым всё равно, что говорить и с кем, лишь бы говорить, лишь бы отыскать в этом шуме суррогат самоутверждения.
	He slowly turned around toward the crowded rooms and as he stepped through the door, the blast of conversation hit him in the face--the jumbled sound of many people talking simultaneously, not caring particularly what they said, not trying to make sense, but simply jabbering for the sake of jabber, seeking for the equivalent of conformity in this sea of noise.

6

	Идеально стерильная кухня по-прежнему безжизненно сияла посудой, единственное, что теперь нарушало порядок, было тело Фредди, распластавшееся на полу. — вероятно, банально
	The room still was bright with chrome, still stark in its utility, and the one untidy thing within it was Freddy sprawled upon the floor.

… сто лет назад учёные в конце концов признали, что космос Человеку не под силу, и сдались. <…> Кучка упрямых, самых упорных в своей мечте пошла другой дорогой — дорогой, которой Человек отказался идти или, что одно и то же, с которой он свернул много лет назад и с тех пор неустанно глумился над ней, заклеймив её словом «колдовство». <…> Но всегда были упрямцы, которые верили, по крайней мере, в основной принцип того, что люди называли колдовством, поскольку это не было колдовством в том смысле, который за долгие века приобрело это слово. Скорее, это был закон, такой же непреложный, как и законы, лежащие в основе всех естественных наук. Но, в отличие от них, это была наука, которая изучала возможности человеческого разума и стремилась достичь далёких планет не физически, а лишь силой разума.

… century ago the men of science had finally given up, when they had admitted that Man was not for space. <…> For there was a group of very stubborn men who took another road—a road that Man had missed, or deserted, whichever you might choose, many years ago and ever since that time had sneered at and damned with the name of magic. <…> But the stubborn men had believed in it, or at least in the principle of this thing which the world called magic, for it was not actually magic if one used the connotation which through the years had been placed upon the word. Rather it was a principle as true as the principles which underlay the physical sciences. But rather than a physical science, it was a mental science; it concerned the using of the mind and the extension of the mind instead of the using of the hands and the extensions of the hands.

Перевод

Г. Е. Тёмкин, 1982 («Что может быть проще времени?») — с незначительными уточнениями

О романе

	… Клиффорд Саймак пытался написать приключенческую историю, но постоянно спотыкается. Рано или поздно действие просто останавливается, и тогда можно почти представить, как автор снова устраивается на крыльце с пивом и философски жуёт жвачку, <…> оставляя своего героя в каком-нибудь полиноподобном затруднительном положении. Также, к сожалению, между перерывами на кофе и необходимостью продолжать действие остаётся очень мало времени и пространства для того, в чём мистер Саймак может превзойти всех вокруг, — способности взять растение, животное или инопланетянина и сделать его таким же трогательным и милым, как сильно потрёпанный ребёнком плюшевый мишка. <…> В данном романе <…> слишком краткие появления Розового только разжигают наш аппетит. В несколько коротких штрихов это существо становится полноценной личностью… <…> одна из главных слабостей сюжета заключается в том, что Саймак слишком рано выдаёт тот факт, что «Фишхук» не является великим, бескорыстным искателем знаний, как предполагалось в начале. Другой слабостью являются места, посвящённое преследованию «парапсихов» (как называют людей с паранормальными способностями) <…>. Вряд ли о таких людях написана хоть одна книга, где они не являются объектами ненависти и подозрений со стороны тех, кто не столь осенён благодатью. <…> А оригинальность — то, чего мы привыкли ожидать от мистера Саймака.
	… Clifford Simak has tried to write an adventure story, but he keeps getting in his own way. Sooner or later the action just stops while one can almost visualize the author settling back on the front stoop with a beer and a philosophical cud to chew. <…> he’s left his hero in some kind of Perils-of-Pauline predicament. Unfortunately, too, between the kaffee-klatch breaks, and the need to further the action, very little time and space remain for the particular thing at which Mr. Simak can outdo everyone around—his ability to take a plant or animal or alien and make it as pathetic and lovable as a child’s much-battered teddy bear. <…> In the current novel <…> all-too-brief glimpses of the Pinkness only whet our appetite. In a few short strokes, this creature becomes a full-blown personality… <…> one of the major plot weaknesses is that Simak gives away much too early in the game the fact that Fishhook is not the great, unselfish seeker-after-knowledge that one supposes in the beginning. The other weak spot is the space devoted to the persecution of the “pariahs” or “parries” (as the people with paranormal powers are called) <…>. Hardly a book is written about such people but that they are objects of hate and suspicion by those not so blessed. <…> And originality is what we have come to expect from Mr. Simak.
	— С. Е. Коттс

	Сюжет, конечно, соответствует общепринятой схеме погони; но мы должны снова с удовольствием отметить, что мистер Саймак — единственный автор научной фантастики, который последовательно отказывается принять клише о том, что инопланетяне являются врагами ipso facto. <…> он по-настоящему цивилизован.
	The story is, of course, in the conventional persecution pattern; but we must point out again, with pleasure, that Mr. Simak is the one science fiction author who consistently refuses to adopt the cliché that aliens are, ipso facto, enemies. <…> he is genuinely civilized.
	— Альфред Бестер

	Саймак пишет тут, как Ван Вогт, и делает это более последовательно, чем Мастер…
	Simak making like Van Vogt, and being more coherent about it than the Master…
	— Питер Скайлер Миллер

	… одна из наиболее странных и наименее характерных книг автора.
	… one of the author’s strangest and least characteristic books.
	— Питер Скайлер Миллер