|
И в какой-то момент его мозг вдруг выплеснулся во вселенную.
Он сознавал, что существует корабль, но лишь постольку, поскольку это было связано с осознанием многого другого; не было якорной мачты, и он более не владел своим телом. Он разметался по вселенной; был вскрыт и раскатан в тончайшую плёнку. Он одновременно был в дюжине, а может, и в сотне мест, и это очень смущало его, и первым побуждением его было как-то противостоять тому неведомому, что может с ним произойти, — одолеть это и собрать себя. Но сопротивление ничего ему не дало, стало даже ещё хуже, потому что порой ему казалось, что, сопротивляясь, он лишь сильнее растягивает в стороны своё существо, увеличивая расстояние между его частями, и от этого он испытывал всё большую неловкость.
И он отказался от борьбы и теперь лежал неподвижно, рассыпавшийся на множество осколков; страх постепенно оставлял его, и он сказал себе, что теперь ему всё безразлично, тут же усомнившись, так ли это на самом деле.
Постепенно, по капле, к нему возвращался разум, и, вновь обретя способность мыслить, он довольно безучастно подумал о том, что, возможно, это и есть гиперпространство, впрочем, уже уверенный, что не ошибся. И он знал, что, если это правда, ему очень долго придётся существовать в таком состоянии; пройдёт много времени, пока он привыкнет к нему и научится ориентироваться, пока сможет найти себя и собрать воедино, пока поймет до конца, что с ним происходит, если это вообще доступно пониманию.
Поэтому он лежал там без особых переживаний, без страха и удивления, словно бы отдыхая и поглощая информацию, которая отовсюду беспрепятственно вливалась в его существо.
Каким-то необъяснимым образом он сознавал, что тело его — та оболочка, в которой ютилась небольшая часть его нынешнего существа, — по-прежнему было прочно привязано к кораблю, и он знал, что понимание этого уже само по себе было первым маленьким шагом к определению своего состояния. Он знал, что ему необходимо было как-то сориентироваться. Он непременно должен был если не понять, то хотя бы по возможности освоиться с создавшимся положением.
Он раскрылся, и существо его раздробилось, рассыпалось — та важнейшая его часть, которая чувствовала, знала и мыслила; тончайшей субстанцией раскинулся он по вселенной, грозной и необъятной.
Ему захотелось узнать, такова ли она всегда, эта вселенная, или сейчас перед ним была иная, освобождённая вселенная, мятежная вселенная, сбросившая оковы размеренного порядка, пространства и времени.
Так же медленно и осторожно, как он недавно полз по поверхности корабля, он начал постепенно подбираться к разметавшимся по вселенной осколкам своего существа. Он действовал интуитивно, повинуясь каким-то неосознанным импульсам, но казалось, что всё идёт так, как нужно, ибо мало-помалу он вновь обретал власть над собой и ему наконец удалось собрать в несколько островков рассыпавшиеся части своего «я».
На этом он остановился и теперь лежал там, неведомо где, пытаясь украдкой завладеть этими островками разума, из которых, как он полагал, состояло его существо.
У него это получилось не сразу, но потом он приноровился, и неведомое начало отступать, хотя его по-прежнему не покидало сознание невероятности происходящего. Он попробовал осмыслить это, и оказалось, что это не так-то легко. Он лишь сумел представить себе, что вместе со всей вселенной на волю вырвался и он сам, что пали цепи рабства, которыми опутывал его другой, нормальный и упорядоченный мир, и он более не был подвластен законам пространства и времени.
Он мог видеть, и познавать, и чувствовать независимо от расстояний, если можно было употребить здесь это слово, и он понимал самую суть некоторых явлений, о которых никогда раньше даже не думал, понимал инстинктивно, не находя для этого словесного выражения, не умея объединить эти явления и почерпнуть из них какую-нибудь определённую информацию.
Снова перед ним, уходя в бесконечность, раскинулась вселенная, и это была иная, в каком-то смысле более совершенная вселенная, и он знал, что со временем — если сейчас существовало такое понятие, как время, — он лучше освоится с ней и приоткроет завесу неведомого.
Он исследовал, изучал, ощущал, а вместо того, что именовалось временем, было необъятное всегда.
Он с жалостью думал о тех, кто был заперт внутри корабля, кому не дано было постичь истинное великолепие звёзд, о тех, кто был лишён возможности проникнуть в безграничные дали и чьё видение мира никогда не выйдет за пределы плоской галактической равнины.
И вместе с тем он даже не знал, что именно он видел и познавал; он только ощущал, впитывал и становился частью этого нечто, а оно становилось частью его самого — его сознание, казалось, было бессильно придать этому чёткую форму определённого явления, измерить, уяснить сущность. Могущественным и подавляющим было это нечто, настолько, что оно по-прежнему оставалось для него расплывчатым и туманным. Он не испытывал ни страха, ни удивления, ибо там, где он находился, видимо, не существовало ни того ни другого. И в конце концов он понял, что это был как бы потусторонний мир, не подчинявшийся нормальным законам пространства и времени, мир, в котором не было места обычным эмоциям, и в распоряжении существа, привыкшего к иным канонам пространства и времени, не было никаких инструментов, никакого измерительного прибора, с помощью которых оно смогло бы свести всё это к категориям, доступным познанию.
Не было ни времени, ни пространства, ни страха, ни удивления — так же как и настоящего прозрения.
А потом вновь вдруг возникло время, и разум его был втиснут обратно в металлическую клетку черепа, и он слился со своим телом, опять стал скованным, жалким, нагим и замерзшим.
Он увидел иные созвездия и понял, что его занесло далеко от родных мест, а впереди на чёрном фоне неба, точно расплавленный в горне металл, пылала звезда.
Растерянный, он сидел там, снова превратившись в ничтожную песчинку, а вселенная уменьшилась до размеров небольшого свёртка.
|
|
|
Then there was the instant when his mind went splattering across the universe.
He was aware of the ship, but only aware of it in relation to an awareness of much else, and it was no anchor point, no rallying position. He was spread and scattered; he was opened out and rolled out until he was very thin. He was a dozen places, perhaps a hundred places, all at once, and it was confusing, and his immediate reaction was to fight back somehow against whatever might have happened to him — to fight back and pull himself together. The fighting did no good at all, but made it even worse, for in certain instances it seemed to drive parts of him farther from other parts of him and the confusion was made greater.
So he quit his fighting and his struggling and just lay there, scattered, and let the panic ebb away and told himself he didn't care, and wondered if he did.
Slow reason returned a dribble at a time and he could think again and he wondered rather bleakly if this could be hyperspace and was pretty sure it was. And if it were, he knew, he'd have a long time to live like this, a long time in which to become accustomed to it and to orient himself, a long time to find himself and pull himself together, a long time to understand this situation if it were, in fact, understandable.
So he lay, not caring greatly, with no fear or wonder, just resting and letting a fact seep into him here and there from many different points.
He knew that, somehow, his body — that part of him which housed the rest of him — was still chained securely to the ship, and that knowledge, in itself, he knew, was the first small step towards reorienting himself. He had to reorient, he knew. He had to come to some sort of terms, if not to understanding, with this situation.
He had opened up and he had scattered out — that essential part of him, the feeling and the knowing and the thinking part of him, and he lay thin across a universe that loomed immense in unreality.
Was this, he wondered, the way the universe should be, or was it the unchained universe, the wild universe beyond the limiting disciplines of measured space and time.
He started slowly reaching out, cautious as he had been in his crawling on the surface of the ship, reaching out toward the distant parts of him, a little at a time. He did not know how he did it, he was conscious of no particular technique, but whatever he was doing, it seemed to work, for he pulled himself together, bit by knowing bit, until he had gathered up all the scattered fragments of him into several different piles.
Then he quit and lay there, wherever there might be, and tried to sneak up on those piles of understanding that he took to be himself.
It took a while to get the hang of it, but once be did, some of the incomprehensibility went away, although the strangeness stayed. He tried to put it into thought and it was hard to do. The closest he could come was that he had been unchained as well as the universe — that whatever bondage had been imposed upon him by that chained and normal world had now become dissolved and he no longer was fenced in by either time or space.
He could see — and know and sense — across vast distances, if distance were the proper term, and he could understand certain facts that he had not even thought about before, could understand instinctively, but without the language or the skill to coalesce the facts into independent data.
Once again the universe was spread far out before him and it was a different and in some ways a better universe, a more diagrammatic universe, and in time, he knew, if there were such a thing as time, he'd gain some completer understanding and acceptance of it.
He probed and sensed and learned and there was no such thing as time, but a great foreverness.
He thought with pity of those others locked inside the ship, safe behind its insulating walls, never knowing all the glories of the innards of a star or the vast panoramic sweep of vision and of knowing far above the flat galactic plane.
Yet he really did not know what he saw or probed; he merely sensed and felt it and became a part of it, and it became a part of him — he seemed unable to reduce it to a formal outline of fact or of dimension or of content. It still remained a knowledge and a power so overwhelming that it was nebulous. There was no fear and no wonder, for in this place, it seemed, there was neither fear nor wonder. And he finally knew that it was a place apart, a world in which the normal space-time knowledge and emotion had no place at all and a normal space-time being could have no tools or measuring stick by which he might reduce it to a frame of reference.
There was no time, no space, no fear, no wonder — and no actual knowledge, either.
Then time came once again and suddenly his mind was stuffed back into its cage within his metal skull and he was again one with his body, trapped and chained and small and cold and naked.
He saw that the stars were different and that he was far from home and just a little way ahead was a star that blazed like a molten furnace hanging in the black.
He sat bereft, a small thing once again, and the universe reduced to package size.
|
