Город (Саймак)

«Город» (англ. City) — фантастический роман Клиффорда Саймака 1952 года, составленный из 8 дополненных рассказов и коротких повестей 1944—51 годов и эпилога 1973-го.

Цитаты

Предисловие 1976 г.

«Город» был написан в результате крушения иллюзий. <…> Человечество прошло через войну, не только унесшую миллионы жизней и исковеркавшую миллионы других жизней, но и породившую новое оружие, способное уничтожить уже не армии, а целые народы. Мало кто из нас задумывается об угрозе ядерного оружия. Мы жили с ней так долго, что она стала одним из факторов нашего существования. Мы свыклись с ней и если подчас вспоминаем об этой угрозе, то лишь как об инструменте международной политики, а не как о реальной опасности. Даже в те дни, когда первые ядерные взрывы расцвели над Японией, основная масса людей не увидела в них ничего, кроме более мощных бомб. Но некоторые, в том числе писатели-фантасты, сразу поняли значение свершившегося. <…> Меня лично потрясла не столько разрушительная сила нового оружия, сколько очевидный факт, что человек в своей безумной жажде власти не остановится ни перед чем. Похоже, нет предела жестокости, которую люди готовы обрушить на головы своих ближних. Какой бы страшной ни была Вторая мировая война, у меня всё же теплилась робкая надежда, что люди сумеют как-то договориться друг с другом и сделать мирную жизнь возможной. Но теперь, осознав безмерность человеческой жестокости, я потерял и эту небольшую надежду. <…> «Город» не был задуман как протест, <…> это был поиск фантастического мира, способного противостоять миру реальному. Возможно, в глубине души мне хотелось создать такой мир, где я сам и другие разуверившиеся люди могли бы хоть ненадолго укрыться от жизни, в которой мы вынуждены жить. Кто-то назвал этот сборник «обвинительным актом человечеству»; такое определение не приходило мне в голову, когда я писал рассказы, но я с ним согласен. <…> будущим историкам придётся долго и упорно трудиться, если они захотят найти во второй половине нашего столетия более или менее устойчивый мирный период. <…> уже тридцать лет страны планеты стараются притерпеться друг к другу (хотя бы из боязни) и тем самым держат на поводке ядерные силы. <…> Вот если ядерное оружие не будет спущено с поводка ещё лет тридцать, тогда можно будет говорить о каких-то надеждах. В сборнике «Город» я писал об увлечении людей механической цивилизацией. <…> Меня больше всего беспокоит то, что под влиянием техники наше общество и мировосприятие теряют человечность. Действие в преданиях, составляющих сборник (в первых из них), разворачивается на фоне упадка и исчезновения городов. Я убеждён, <…> что города — анахронизм, от которого нам пора избавляться. В последние годы кризис городов стал ещё очевиднее. <…> Город пережил своё предназначение; поддерживать в нём жизнь накладно, жить неуютно, а дышать нечем. <…> Правда, хотя мои представления и составили философскую основу рассказов, я вовсе не уверен в том, что все они сбудутся. Я был бы разочарован, если бы они сбылись, поскольку как тогда, так и теперь полагаю себя отнюдь не предводителем на белом коне, но сочинителем развлекательных историй. Если слишком многое из того, что я насочинял, начнет сбываться в реальности, то я буду считать, что не состоялся как писатель — а, уверяю вас, моим единственным желанием, ради которого я трудился искренне и настойчиво, было стать настоящим рассказчиком. Как ни странно, из всех моих произведений именно «Город» завоевал самое продолжительное и широкое признание. Если какой-то из моих книг и суждена достаточно долгая жизнь, так это несомненно «Городу». Порой я не в силах сдержать раздражения, ибо уверен, что у меня есть книги и получше, но, похоже, никто этой уверенности со мной не разделяет.

Комментарий к первому преданию

Notes on the first tale

С первой же страницы на голову читателя обрушивается чрезвычайно странная проблема, и не менее странные персонажи занимаются её решением. Зато, когда одолеешь это предание, все остальные покажутся куда проще. Через всё предание проходит понятие «город». Что такое город и зачем он был нужен, до конца не выяснено, однако преобладает взгляд, что речь шла о небольшом участке земли, на котором обитало и кормилось значительное количество жителей. В тексте можно найти некие доводы, призванные обосновать существование города, однако Разгон, посвятивший всю жизнь изучению цикла, убеждён, что мы тут имеем дело просто-напросто с искусной импровизацией древнего сказителя, попыткой сделать немыслимое правдоподобным. Большинство исследователей согласно с Разгоном, что приводимые в тексте доводы не сообразуются с логикой, а кое-кто, в частности Борзый, допускает, что перед нами древняя сатира, смысла которой теперь уже не восстановишь. Большинство авторитетов в области экономики и социологии полагает организацию типа города немыслимой не только с экономической, но и с социологической, и психологической точек зрения. Никакое существо с высокоразвитой нервной системой, необходимой для создания культуры, подчёркивают они, не могло бы выжить в столь тесных рамках. По мнению упомянутых авторитетов, такой опыт привёл бы к массовым неврозам, которые в короткий срок погубили бы построившую город цивилизацию. Борзый считает, что первое предание по сути является самым настоящим мифом, следовательно, ни одну ситуацию, ни одно утверждение нельзя понимать буквально, всё предание насыщено символикой, ключ к которой давно утрачен. Но тут озадачивает такой факт: если перед нами и впрямь сугубо мифическая концепция, то почему же она не выражена посредством характерных для мифа символических образов. Обычному читателю трудно усмотреть в сюжете какие-либо признаки, по которым мы узнаем именно миф.

From the opening paragraph in this first tale the reader is pitchforked into an utterly strange situation, with equally strange characters to act out its solution. This much may be said for the tale, however — by the time one has laboured his way through it the rest of the tales, by comparison, seem almost homey. Overriding the entire tale is the concept of the city. While there is no complete understanding of what a city might be, or why it should be, it is generally agreed that it must have been a small area accommodating and supporting a large number of residents. Some of the reasons for its existence are superficially explained in text, but Bounce, who has devoted a lifetime to the study of the tales, is convinced that the explanation is no more than the clever improvisations of an ancient storyteller to support an impossible concept. Most students of the tales agree with Bounce that the reasons as given in the tale do not square with logic and some, Rover among them, have suspected that here we may have an ancient satire, of which the significance has been lost. Most authorities in economics and sociology regard such an organization as a city an impossible structure, not only from the economic standpoint, but from the sociological and psychological as well. No creature of the highly nervous structure necessary to develop a culture, they point out, would be able to survive within such restricted limits. The result, if it were tried, these authorities say, would lead to mass neuroticism which in a short period of time would destroy the very culture which had built the city. Rover believes that in the first tale we are dealing with almost pure myth and that as a result no situation or statement can be accepted at face value, that the entire tale must be filled with a symbolism to which the key has long been lost. Puzzling, however, is the fact that if it is a myth-concept, and nothing more, that the form by now should not have rounded itself into the symbolic concepts which are the hallmark of the myth. In the tale there is for the average reader little that can be tagged as myth-content. The tale itself is perhaps the most angular of the lot-raw-boned and slung together, with none of the touches of finer sentiment and lofty ideals which are found in the rest of the legend.

Резон — один из немногих, кто полагает, что предания основаны на подлинных исторических фактах и что род людской действительно существовал, когда Псы ещё находились на первобытной стадии, — утверждает, будто первое предание повествует о крахе культуры Человека. По его мнению, дошедший до нас вариант — всего лишь след более обширного сказания, величественного эпоса, который по объёму был равен всему нынешнему циклу, а то и превосходил его. Трудно допустить, пишет он, чтобы такое грандиозное событие, как гибель могущественной машинной цивилизации, могло быть втиснуто сказителями той поры в столь тесные рамки.

Tige, who is almost alone in his belief that the tales are based on actual history and that the race of Man did exist in the primordial days of the Dogs' beginning, contends that this first tale is the story of the actual breakdown of Man's culture. He believes that the tale as we know it today may be a mere shadow of some greater tale, a gigantic epic which at one time may have measured fully as large or larger than today's entire body of the legend. It does not seem possible, he writes, that so great an event as the collapse of a mighty mechanical civilization could have been condensed by the tale's contemporaries into so small a compass as the present tale.

I. Город

City (1944)

	— Разразилась бы война, господа, атомная война. Вы забыли пятидесятые, шестидесятые годы? Забыли, как просыпались ночью и слушали, не летит ли бомба, хотя знали, что всё равно не услышите, когда она прилетит, вообще больше ничего и никогда не услышите? — добавление 1952 г.
	"There would have been a war, gentleman, an atomic war. Have you forgotten the 1950s and the 60s? Have you forgotten waking up at night and listening for the bomb to come, knowing that you would not hear it when it came, knowing that you would never hear again, if it did come?"

— Добрая доза закоренелого индивидуализма ничуть не повредила бы нашему миру. Возьмите тех, кто преуспел в жизни… — Это вы о себе? — спросил Вебстер. — А хоть бы и о себе. Я трудился как вол, не упускал благоприятных возможностей, заглядывал вперёд. Я… — Вы хотите сказать, что знали, чьи пятки лизать и чьи кости топтать, — перебил Вебстер. — Так вот, вы блестящий образчик человека, ненужного сегодняшнему миру. От вас плесенью несёт, до того обветшали ваши идеи. Если я был последним из секретарей торговых палат, то вы, Картер, последний из политиканов. Только вы этого ещё не уразумели. А я уразумел. И вышел из игры. Мне это даром не далось, но я вышел из игры, чтобы не потерять к себе уважение. Деятели вашей породы отжили свое. Отжили, потому что раньше любой хлыщ с луженой глоткой и нахальной рожей мог играть на психологии толпы и пробиться к власти. А теперь психологии толпы больше не существует. Откуда ей взяться, если ваша система рухнула под собственной тяжестью и народу плевать на её труп.

"The world would be a lot better off with some rugged individualism," snapped the mayor. "Look at the men who have gone places—" "Meaning yourself?" asked Webster. "You might take me, for example," Carter agreed. "I worked hard. I took advantage of opportunity. I had some foresight. I did—" "You mean you licked the correct boots and stepped in the proper faces," said Webster. "You're the shining example of the kind of people the world doesn't want today. You positively smell musty, your ideas are so old. You're the last of the politicians, Carter, just as I was the last of the Chamber of Commerce secretaries. Only you don't know it yet. I did. I got out. Even when it cost me something, I got out, because I had to save my self respect. Your kind of politics is dead. They are dead because any tinhorn with a loud mouth and a brassy front could gain power by appeal to mob psychology. And you haven't got mob psychology any more. You can't have mob psychology when people don't give a damn what happens to a thing that's dead already — a political system that broke down under its own weight."

II. Берлога

Huddling Place (1944)

Он никуда не ходит. <…> Так оно и есть на самом деле. А для чего ходить куда-то? Всё, что тебе нужно, тут, только руку протяни. Достаточно покрутить диск, и можно поговорить с кем угодно лицом к лицу, можно перенестись в любое место, только что не телесно. Можно посмотреть театральный спектакль, послушать концерт, порыться в библиотеке на другом конце света. Совершить любую сделку, не вставая с кресла.

He never goes anywhere. <…> And that was right. For what need was there to go anywhere? It all was here. By simply twirling a dial one could talk face to face with anyone one wished, could go, by sense, if not in body, anywhere one wished. Could attend the theatre or hear a concert or browse in a library half way around the world. Could transact any business one might need to transact without rising from one's chair.

IV. Дезертирство

Desertion (1944)

… скакунцы представляют собой, судя по всему, высшую форму юпитерианской жизни <…>. За пределами Юпитера не воссоздашь такое давление, а при земной температуре и земном давлении скакунец тотчас обратится в облачко газа. А исследование было необходимо, если человек собирался выйти на поверхность Юпитера в обличье скакунца. Чтобы преобразовать человека в другое существо, нужно знать все параметры, знать точно, знать наверное. Ален не вернулся. Вездеходы, прочесав окрестности купола, не нашли никаких следов, разве что улепётывающий скакунец, замеченный одним из водителей, был пропавшим землянином. Биологи только усмехнулись с вежливой снисходительностью специалистов, когда Фаулер предположил, что в программу, возможно, вкралась погрешность. Они учтиво подчеркнули, что с программой всё в порядке. Если поместить в преобразователь человека и включить рубильник, человек превращается в скакунца. После чего он выходит из аппарата и пропадает в гуще здешней атмосферы. Может, неувязочка какая? Микроскопическое отклонение от параметров скакунца, маленький дефектик? Если есть дефект, ответили биологи, понадобится не один год, чтобы найти его. <…> Или же всё дело в самом человеке, в органически присущих ему чертах? Какой-нибудь изъян психики вместе с воздействием здешней среды мешает человеку вернуться в купол. Впрочем, по земным меркам, может быть, никакого изъяна нет, а есть свойство психики, которое на Земле вполне обычно и уместно, но настолько не гармонирует с условиями Юпитера, что человеческий рассудок не выдерживает этого противоречия.

… the Lopers, apparently the highest form of Jovian life <…>. The pressure here on Jupiter couldn't be duplicated outside of Jupiter and at Earth pressure and temperature the Lopers would simply have disappeared in a puff of gas. Yet it was work that had to be done if Man ever hoped to go about Jupiter in the life form of the Lopers. For before the converter could change a man to another life form, every detailed physical characteristic of that life form must be known—surely and positively—with no chance of mistake. Allen did not come back. The tractors, combing the nearby terrain, found no trace of him, unless the skulking thing reported by one of the drivers had been the missing Earthman in Loper form. The biologists sneered their most accomplished academic sneers when Fowler suggested the co ordinates might be wrong. Carefully, they pointed out, the co ordinates worked. When a man was put into the converter and the switch was thrown, the man became a Loper. He left the machine and moved away, out of sight, into the soupy atmosphere. Some quirk, Fowler had suggested; some tiny deviation from the thing a Loper should be, some minor defect. If there were, the biologists said, it would take years to find it. <…> Or the fault might lie with Man, be inherent with the race. Some mental aberration which, coupled with what they found outside, wouldn't let them come back. Although it might not be an aberration, not in the human sense. Perhaps just one ordinary human mental trait, accepted as commonplace on Earth, would be so violently at odds with Jovian existence that it would blast human sanity.

Это был совсем не тот Юпитер, который он привык наблюдать на телевизионном экране. Он ждал, что увидит планету по-новому, но только не такой! Он ждал, что будет брошен в ад аммиачного дождя, вонючих газов и оглушительного рёва урагана. Он ждал клубящихся туч, непроницаемого тумана, зловещих вспышек чудовищных молний. Он никак не предполагал, что ливень окажется всего-навсего лёгкой пурпурной мглой, стремительно летящей над пунцовым ковром травы. Ему в голову не приходило, что змеящиеся молнии будут ликующим фейерверком, озаряющим многоцветные небеса.

It was not the Jupiter he had known through the televisor. He had expected it to be different, but not like this. He had expected a hell of ammonia rain and stinking fumes and the deafening, thundering tumult of the storm. He had expected swirling clouds and fog and the snarling flicker of monstrous thunderbolts. He had not expected the lashing downpour would be reduced to drifting purple mist that moved like fleeing shadows over a red and purple sward. He had not even guessed the snaking bolts of lightning would be flares of pure ecstasy across a painted sky.

	Очень уж трудно было представить себе живой организм, основу которого взамен воды и кислорода составляют аммиак и водород, трудно поверить, чтобы такой организм мог испытывать ту же радость и полноту жизни, что человек. Трудно вообразить себе жизнь в бурлящем мальстрёме Юпитера тому, кто не подозревает, что на взгляд здешних существ Юпитер отнюдь не бурлящий мальстрём.
	For it had been hard to imagine a living organism based upon ammonia and hydrogen rather than upon water and oxygen, hard to believe that such a form of life could know the same quick thrill of life that humankind could know. Hard to conceive of life out in the soupy maelstrom that was Jupiter, not knowing, of course, that through Jovian eyes it was no soupy maelstrom at all.

На бегу он услышал музыку, она будоражила всё его тело, пронизывала волнами плоть, влекла его вперёд на серебряных крыльях скорости. Такая музыка льётся в солнечный день с колокольни на весеннем пригорке. Чем ближе утёс, тем мощнее мелодия. Вся Вселенная наполнилась брызгами волшебных звуков. И он понял, что музыку рождает пенный водопад, скатывающийся по ослепительным граням скалы. Только не водопад, конечно, а аммиакопад, и скала такая белая потому, что состоит из твёрдого кислорода. Он остановился рядом с Байбаком там, где водопад рассыпался на сверкающую стоцветную радугу. Нет, не сто, а сотни цветов видел он, потому что здесь не было привычного человеческому глазу плавного перехода между основными цветами, а спектр с изумительной чёткостью делился на элементарные линии. — Музыка… — заговорил Байбак. — Да, что ты хочешь о ней сказать? — Музыку создают акустические колебания, — сказал Байбак. — Колебания падающей воды. — Постой, Байбак, откуда ты знаешь про акустические колебания? — А вот знаю, — возразил Байбак. — Меня только что осенило. — Осенило! — изумился Фаулер. И тут в его мозгу неожиданно возникла формула — формула процесса, позволяющего металлу выдерживать юпитерианское давление.

As he ran the consciousness of music came to him, a music that beat into his body, that surged throughout his being, that lifted him on wings of silver speed. Music like bells might make from some steeple on a sunny, springtime bill. As the cliff drew nearer the music deepened and filled the universe with a spray of magic sound. And he knew the music came from the tumbling waterfall that feathered down the face of the shining cliff. Only, he knew, it was no waterfall, but an ammonia fall and the cliff was white because it was oxygen, solidified. He skidded to a stop beside Towser where the waterfall broke into a glittering rainbow of many hundred colours. Literally many hundred, for here, he saw, was no shading of one primary to another as human beings saw, but a clear cut selectivity that broke the prism down to its last ultimate classification. "The music," said Towser. "Yes, what about it?" "The music," said Towser, "is vibrations. Vibrations of water falling." "But, Towser, you don't know about vibrations." "Yes, I do," contended Towser. "It just popped into my head." Fowler gulped mentally. "Just popped!" And suddenly, within his own head, he held a formula—a formula for a process that would make metal to withstand pressure of Jupiter.

Он оглянулся на купол — игрушечный чёрный бугорок вдали. Там остались люди, которым недоступна красота Юпитера. Люди, которым кажется, что лик планеты закрыт мятущимися тучами и хлещущим дождём. Незрячие глаза. Никудышные глаза… Глаза, не видящие красоту облаков, не видящие ничего из-за шторма. Тела, неспособные радостно трепетать от трелей звонкой музыки над клокочущим потоком. Люди, странствующие в одиночестве, и речь их подобна речи мальчишек, намеренно коверкающих слова для таинственности, и не дано им общаться так, как он общается с Байбаком, безмолвно, совмещая два сознания. Не дана им способность читать в душе друг друга. Он, Фаулер, настраивался на то, что в этом чуждом мире его на каждом шагу будут подстерегать ужасы, прикидывал, как укрыться от незнаемых опасностей, готовился бороться с отвращением, вызванным непривычной средой. И вместо всего этого обрёл нечто такое, перед чем блекнет всё, что когда-либо знал человек. Быстроту движений, совершенство тела. Восторг в душе и удивительно полное восприятие жизни. Более острый ум. И мир красоты, какого не могли вообразить себе величайшие мечтатели Земли. — Ну, пошли? — позвал его Байбак. — А куда мы пойдём? — Всё равно куда. Пошли, там видно будет. У меня такое чувство… или предчувствие… — Я всё понял, — сказал Фаулер. Потому что им владело такое же чувство. Чувство высокого предназначения. Чувство великой цели. Сознание того, что за горизонтом тебя ждёт что-то небывало увлекательное и значительное. <…> Да, их ждут открытия… Может быть, новые цивилизации. Перед которыми цивилизация человека покажется жалкой. Встречи с прекрасным и — что ещё важнее — способность его постичь. Ждёт товарищество, какого ещё никто — ни человек, ни пёс — не знал. И жизнь. Полнокровная жизнь вместо былого тусклого существования. — Не могу я возвращаться, — сказал Байбак. — Я тоже, — отозвался Фаулер. — Они меня снова в пса превратят. — А меня, — сказал Фаулер, — снова в человека.

He stared back at the dome, a tiny black thing dwarfed by the distance. Back there were men who couldn't see the beauty that was Jupiter. Men who thought that swirling clouds and lashing rain obscured the planet's face. Unseeing human eyes. Poor eyes. Eyes that could not see the beauty in the clouds, that could not see through the storm. Bodies that could not feel the thrill of trilling music stemming from the rush of broken water. Men who walked alone, in terrible loneliness, talking with their tongue like Boy Scouts wigwagging out their messages, unable to reach out and touch one another's mind as he could reach out and touch Towser's mind. Shut off forever from that personal, intimate contact with other living things. He, Fowler, had expected terror inspired by alien things out here on the surface, had expected to cower before the threat of unknown things, had steeled himself against disgust of a situation that was not of Earth. But instead he had found something greater than Man had ever known. A swifter, surer body. A sense of exhilaration, a deeper sense of life. A sharper mind. A world of beauty that even the dreamers of the Earth had not yet imagined. "Let's get going," Towser urged. "Where do you want to go?" "Anywhere," said Towser. "Just start going and see where we end up. I have a feeling… well, a feeling " "Yes, I know," said Fowler. For he had the feeling, too. The feeling of high destiny. A certain sense of greatness. A knowledge that somewhere off beyond the horizons lay adventure and things greater than adventure. <…> Yes, they could find things. Civilizations, perhaps. Civilizations that would make the civilization of Man seem puny by comparison. Beauty and, more important, an understanding of that beauty. And a comradeship no one had ever known before—that no man, no dog had ever known before. And life. The quickness of life after what seemed a drugged existence. "I can't go back," said Towser. "Nor I," said Fowler. "They would turn me back into a dog," said Towser. "And me," said Fowler, "back into a man."

Комментарий к пятому преданию

	… Человек бежал наперегонки то ли с самим собой, то ли с неким воображаемым преследователем, который мчался за ним по пятам, дыша в затылок. Он исступленно домогался познания и власти, но остаётся совершенной загадкой, на что он намеревался их употребить.
	… Man was running a race, if not with himself, then with some imagined follower who pressed close upon his heels, breathing on his back. Man was engaged in a mad scramble for power and knowledge, but nowhere is there any hint of what he meant to do with it once he had attained it.

После знакомства с этим преданием большинству читателей покажется вполне убедительной гипотеза Борзого, что Человек введен в повествование намеренно, как антитеза всему, что олицетворяет собой Пёс как этакий воображаемый противник, персонаж социологической басни. В пользу такого вывода говорят и многократные свидетельства отсутствия у Человека осознанной цели, его непрестанных метаний и попыток обрести достойный образ жизни, который упорно не даётся ему в руки, потому, быть может, что Человек никогда сам не знает точно, чего хочет.

To most readers it will be easy, after reading this tale, to accept Rover's theory that Man is set up deliberately as the antithesis of everything the Dogs stand for, a sort of mythical strawman, a sociological fable. This is underlined by the recurring evidence of Man's aimlessness, his constant running hither and yon, his grasping at a way of life which continually eludes him, possibly because he never knows exactly what he wants.

V. Рай

Paradise (1946)

	— Я пошёл бы с тобой, — сказал Байбак, — но ведь я не выдержу, могу при этом умереть. Ты же знаешь, я совсем одряхлел. И блохи заели меня, старика. От зубов пеньки остались, желудок не варил. А какие ужасные сны мне снились! Щенком я любил гоняться за кроликами, теперь же во сне кролики за мной гонялись.
	"I'd come with you," Towser told him, "but I couldn't stand it. I might die before I could get back. I was nearly done for, you remember, I was old and full of fleas. My teeth were worn right down to nubbins and my digestion was all shot. And I had terrible dreams. Used to chase rabbits when I was a pup, but towards the last it was the rabbits that were chasing me."

Сто двадцать пять лет не было убийства человека человеком, и вот уже больше тысячи лет, как убийство отвергнуто как способ разрешения общественных конфликтов. Тысяча лет мира — и один смертный случай может всё свести на нет. Одного выстрела в ночи довольно, чтобы рухнуло всё здание, чтоб человек вернулся к прежним, звериным суждениям. Вебстер убил — почему мне нельзя? Если уж на то пошло, кое-кого не мешало бы прикончить. Правильно Вебстер сделал, только надо было не останавливаться на этом. И не вешать его надо, а наградить. Вешать надо мутантов. Если бы не они… Именно так будут рассуждать люди.

For one hundred and twenty five years no man had killed another — for more than a thousand years killing had been obsolete as a factor in the determination of human affairs. A thousand years of peace and one death might undo the work. One shot in the night might collapse the structure, might hurl man back to the old bestial thinking. Webster killed — why can't I? After all, there are some men who should be killed. Webster did right, but he shouldn't have stopped with only one. I don't see why they're hanging him; he'd ought to get a medal. We ought to start on the mutants first. If it hadn't been for them That was the way they'd talk.

VI. Развлечения

Hobbies (1946)

	… тюльпаны блаженно кивали реющему по улице душистому ветерку.
	… the tulips nodded blissfully in the tiny fragrant breeze that wafted down the street.

	Человек должен сохранять что-нибудь старинное, быть верным чему-то, в чем слиты былые голоса и будущие надежды.
	A man must keep something that is old, something he can cling to, something that is a heritage and a legacy and promise.

	— Народ, который ищет спасения в Сне, уже ни на что не отважится.
	"A people that run to the Sleep to hide are not going to bestir themselves."

	И человек прекратил попытки что-то сделать. Он наслаждался жизнью. Стремление достичь чего-то ушло в небытие, вся жизнь людей превратилась в рай для пустоцветов. — вариант распространённой мысли
	Man gave up trying. Man enjoyed himself. Human achievement became a zero factor and human life a senseless paradise.

Гоблины. Берегись, не то тебя гоблин заберёт. Такой подход у человека. Он чего-то не может понять. Не может увидеть. Не может пощупать. Не может проверить. Всё — значит, этого нет. Не существует. Значит, это призрак, вурдалак, гоблин. Тебя гоблин заберёт. Так проще, удобнее. Страшно? Да, но при свете дня можно про них забыть. И ведь они тебя не преследуют, не донимают. Если очень постараться, можно внушить себе, что их нет. Назови их призраками, гоблинами, и можно даже посмеяться над ними. При свете дня.

The cobblies will get you if you don't watch out. That would be the human way. Can't understand a thing. Can't see it. Can't test it. Can't analyse it. O.K., it isn't there. It doesn't exist. It's a ghost, a goblin, a cobbly. The cobblies will get you It's simpler that way, more comfortable. Scared? Sure, but you forget it in the light. And it doesn't plague you, haunt you. Think hard enough and you wish it away. Make it a ghost or goblin and you can laugh at it — in the daylight.

— [Псы] каждый вечер перед сном говорят о людях, — продолжал Дженкинс. — Садятся в кружок, и кто-нибудь из стариков рассказывает какое-нибудь старинное предание, а все остальные сидят и дивятся, сидят и мечтают. — Но какая у них цель? Чего они хотят добиться? Как представляют себе будущее? — Какие-то черты намечаются, — ответил Дженкинс. — Смутно, правда, но всё-таки видно. Понимаете, они ведь медиумы. От роду медиумы. Никакого расположения к механике. Вполне естественно, у них же нет рук. Где человека выручал металл, псов выручают призраки. — Призраки? — То, что вы, люди, называете призраками. На самом деле это не призраки. Я в этом убежден. Это жители соседней комнаты. Какая-то иная форма жизни на другом уровне.

"They talk about men every night," said Jenkins, "before they go to bed. They sit around together and one of the old ones tells one of the stories that have been handed down and they sit and wonder, sit and hope." "But where are they going? What are they trying to do? Have they got a plan?" "I can detect one," said Jenkins. "Just a faint glimmer of what may happen. They are psychic, you see. Always have been. They have no mechanical sense, which is understandable, for they have no hands. Where man would follow metal, the dogs will follow ghosts." "Ghosts?" "The things you men call ghosts. But they aren't ghosts. I'm sure of that. They're something in the next room. Some other form of life on another plane."

	Мы ведь всё хорошее пытаемся возвеличить, возвести на пьедестал посмертно.
	As we attempt to glorify and enthrone all good things that die.

	Крысы в крысоловке способны на самые неожиданные хитрости, если только раньше не сойдут с ума.
	Rats in a trap will do some funny things — if they don't go crazy first.

Комментарий к седьмому преданию

Но если предания сохранялись, то сам Человек исчез или почти исчез. Дикие роботы продолжали существовать — если только они не были плодом воображения, — однако ныне и они тоже исчезли. Исчезли Мутанты, а они с Человеком из одного племени. Если существовал Человек, вероятно, существовали и Мутанты. Всю развернувшуюся вокруг цикла полемику можно свести к одному вопросу: существовал ли Человек на самом деле? Если читатель, знакомясь с преданиями, станет в тупик, он окажется в превосходной компании: учёные и специалисты, всю жизнь посвятившие исследованию цикла, пусть даже у них больше информации, пребывают в таком же тупике.

But if the tales persisted, Man himself was gone, or nearly so. The wild robots still existed, but even they, if they ever were more than pure imagination, are gone now, too. The Mutants were gone and they are of a piece with Man. If Man existed, the Mutants probably existed too. The entire controversy surrounding the legend can be boiled down to one question: Did Man exist? If, in reading these tales, the reader finds himself confused, he is in excellent company. The experts and scholars themselves, who have spent their lives in the study of the legend, may have more data, but are just as confused as you are.

VII. Эзоп

Aesop (1947)

Волк и медведь встретились под большим дубом и остановились поболтать. — Говорят, убийства происходят, — сказал Лупус. — Непонятные убийства, брат, — пробурчал Мишка. — Убьют и не съедают. — Символические убийства, — предположил волк. Мишка покачал головой. — Вот уж никогда не поверю, что могут быть символические убийства. Эта новая психология, которую псы нам преподают, совсем тебе голову заморочила. Убийства могут происходить либо из ненависти, либо от голода. Стану я убивать то, чего не могу съесть. Он поспешил внести ясность: — Да я вообще не занимаюсь убийством, брат. Ты ведь это знаешь. — Конечно, — подтвердил волк. Мишка лениво зажмурил свои маленькие глазки, потом открыл их и подмигнул. — Нет, вообще-то случается иногда перевернуть камень и слизнуть муравьишку-другого. — Не думаю, чтобы псы посчитали это убийством, — серьёзно заметил Лупус. — Одно дело — зверь или птица, другое дело — насекомое. Никто нам не говорил, что нельзя убивать насекомых. — А вот и неверно, — возразил Мишка. — В канонах на этот счёт ясно сказано: «Не губи жизнь. Не лишай другого жизни». — Вообще-то, кажется, ты прав, брат, — ханжески произнёс волк. — Кажется, там так и сказано. Но ведь и сами псы не больно-то церемонятся с насекомыми. Слышал небось, они все стараются придумать блохомор посильнее. А что такое блохомор, спрашивается? Средство морить блох. Убивать их, понял? А ведь блохи — живность, блохи — живые твари. Мишка яростно взмахнул передней лапой, отгоняя зеленую мушку, которая жужжала у него над носом. — Пойду на пункт кормления, — сказал волк. — Ты не идёшь со мной? — Я ещё не хочу есть, — ответил медведь. — И вообще сейчас рано. До обеда ещё далеко. Лупус облизнулся. — А я иногда зайду туда как бы невзначай, и дежурный вебстер обязательно что-нибудь найдёт для меня. — Смотри, — предостерег его Мишка. — Просто так он тебя не станет подкармливать. Не иначе что-нибудь замыслил. Не верю я этим вебстерам. — Этому верить можно, — возразил волк. — Он дежурит на пункте кормления, а ведь совсем не обязан. Любой робот справится с этим делом, а он попросил ему поручить. Мол, надоело торчать в этих душных домах, где, кроме игр, никаких занятий. Зайдёшь к нему — смеётся, разговаривает, всё равно как мы. Славный парень, этот Питер. — А я вот слышал от одного пса, — пророкотал медведь, — будто Дженкинс говорил, что на самом деле их вовсе не вебстерами зовут. Мол, никакие они не вебстеры, а люди…

The wolf and bear met beneath the great oak tree and stopped to pass the time of day. "I hear," said Lupus, "there's been killing going on." Bruin grunted. "A funny kind of killing, brother. Dead, but not eaten." "Symbolic killing," said the wolf. Bruin shook his head. "You can't tell me there's such a thing as symbolic killing. This new psychology the Dogs are teaching us is going just a bit too far. When there's killing going on, it's for either hate or hunger. You wouldn't catch me killing something that I didn't eat." He hurried to put matters straight. "Not that I'm doing any killing, brother. You know that." "Of course not," 'said the wolf. Bruin closed his small eyes lazily, opened them and blinked. "Not, you understand, that I don't turn over a rock once in a while and lap up an ant or two." "I don't believe the Dogs would consider that killing," Lupus told him gravely. "Insects are a little different than animals and birds. No one has ever told us we can't kill insect life." "That's where you're wrong," said Bruin. "The Canons say so very distinctly. You must not destroy life. You must not take another's life." "Yes, I guess they do," the wolf admitted sanctimoniously. "I guess you're right, at that, brother. But even the Dogs aren't too fussy about a thing like insects. Why, you know, they're trying all the time to make a better flea powder. And what's flea powder for, I ask you? Why, to kill fleas. That's what it's for. And fleas are life. Fleas are living things." Bruin slapped viciously at a small green fly buzzing past his nose. "I'm going down to the feeding station," said the wolf. "Maybe you would like to join me." "I don't feel hungry," said the bear. "And, besides, you're a bit too early. Ain't time for feeding yet." Lupus ran his tongue around his muzzle. "Sometimes I just drift in, casual like you know, and the webster that's in charge gives me something extra." "Want to watch out," said Bruin. "He isn't giving you something extra for nothing. He's got something up his sleeve. I don't trust them websters." "This one's all right," the wolf declared. "He runs the feeding station and he doesn't have to. Any robot could do it. But he went and asked for the job. Got tired of lolling around in them foxed up houses, with nothing to do but play. And he sits around and laughs and talks, just like he was one of us. That Peter is a good Joe." The bear rumbled in his throat. "One of the Dogs was telling me that Jenkins claims webster ain't their name at all. Says they aren't websters. Says that they are men…"

Один мир, а за ним другой, цепочка миров. Один наступает на пятки другому, шагающему впереди. Завтрашний день одного мира — сегодняшний день другого. Вчера — это завтра, и завтра — это тоже прошлое. С той небольшой поправкой, что прошлого нет. Нет, если не считать воспоминаний, которые порхают на ночных крыльях в тени сознания. Нет прошлого, в которое можно проникнуть. Никаких фресок на стене времени. Никакой киноленты, которую прокрутил назад и увидел былое. <…> Один путь открыт, а другой закрыт. Нет, не закрыт, конечно, ведь его и не было. Потому что прошлого нет, прошлого никогда не было, ему негде быть. На месте прошлого оказался другой мир. Словно два пса, которые идут след в след. Один вышел, другой вошёл. Словно длинный, бесконечный ряд шариковых подшипников, которые катятся по желобу, почти соприкасаясь, почти, но не совсем. Словно звенья бесконечной цепи на вращающейся шестерёнке с миллиардами миллиардов зубцов. — идея развита в романе «Кольцо вокруг Солнца», 1953

One world and then another, running like a chain. One world treading on the heels of another world that plodded just ahead. One world's to morrow; another world's today. And yesterday is to morrow and to morrow is the past. Except, there wasn't any past. No past, that was, except the figment of remembrance that flitted like a night winged thing in the shadow of one's mind. No past that one could reach. No pictures painted on the wall of time. No film that one could run backward and see what once had been. <…> One road was open, but another road was closed. Not closed, of course, for it had never been. For there wasn't any past, there never had been any, there wasn't room for one. Where there should have been a past there was another world. Like two dogs walking in one another's tracks. One dog steps out and another dog steps in. Like along, endless row of ball bearings running down a groove, almost touching, but not quite. Like the links of an endless chain running on a wheel with a billion billion sprockets.

— Когда идёшь назад по временной оси, тебе встречается не прошлое, а совсем другой мир, другая категория сознания. Хотя Земля та же самая или почти та же самая. Те же деревья, те же реки, те же горы, и всё-таки мир не тот, который мы знаем. Потому что он по-другому жил, по-другому развивался. Предыдущая секунда — вовсе не предыдущая секунда, а совсем другая, особый сектор времени. Мы всё время живём в пределах одной и той же секунды. Двигаемся в её рамках, в рамках крохотного отрезка времени, который отведен нашему миру.

"You travel back along the line of time and you don't find the past, but another world, another bracket of consciousness. The earth would be the same, you see, or almost the same. Same trees, same rivers, same hills, but it wouldn't be the world we know. Because it has lived a different life, it has developed differently. The second back of us is not the second back of us at all, but another second, a totally separate sector of time. We live in the same second all the time. We move along within the bracket of that second, that tiny bit of time that has been allotted to our particular world."

	Пусть только лук и стрела — всё равно нешуточное. Возможно, когда-то лук и стрелой были потехой, но история заставляет пересматривать многие оценки. Если стрела — потеха, то и атомная бомба — потеха, и шквал смертоносной пыли, опустошающей целые города, потеха, и ревущая ракета, которая взмывает вверх, и падает за десять тысяч миль, и убивает миллион людей…
	It's just a bow and arrow, but it's not a laughing matter. It might have been at one time, but history takes the laugh out of many things. If the arrow is a joke, so is the atom bomb, so is the sweep of disease laden dust that wiped out whole cities, so is the screaming rocket that arcs and falls ten thousand miles away and kills a million people.

«Человек признаёт только один-единственный путь — путь лука и стрел. Уж как я старался! Видит бог, я старался. Когда мы выловили этих шатунов и доставили их в усадьбу Вебстеров, я изъял их оружие, изъял не только из рук — из сознания тоже. Я переделал все книги, какие можно было переделать, а остальные сжёг. Я учил их заново читать, заново петь, заново мыслить. И в книгах не осталось и намека на войну и оружие, на ненависть и историю — ведь история есть ненависть, — не осталось ни намека на битвы, подвиги и фанфары. Да только попусту старался… Теперь я вижу, что попусту старался. Потому что, сколько не старайся, человек всё равно изобретёт лук и стрелы.»

"There's one road and one road alone that Man may travel — the bow and arrow road. I tried hard enough, Lord knows I really tried. When we rounded up the stragglers and brought them home to Webster House, I took away their weapons, not only from their hands but from their minds. I re edited the literature that could be re edited and I burned the rest. I taught them to read again and sing again and think again. And the books had no trace of war or weapons, no trace of hate or history, for history is hate — no battles or heroics, no trumpets."

VIII. Простой способ

The Simple Way (Trouble With Ants, «Проблемы с муравьями», 1951)

	Какое-то слово стучалось в мозг, словно кто-то далеко-далеко стучался в дверь.
	A word ticked at his mind, like feeble tapping on a door that was far away.

Да только тут нужно убивать, а убийства прекращены. Даже блох не убивают, а блохи отчаянно донимают псов. Даже муравьёв… и муравьи грозят отнять у зверей их родной мир. Уже пять тысяч лет, если не больше, как не было убийства. Сама мысль об убийстве искоренена из сознания тварей. И так-то оно лучше, сказал себе Дженкинс. Лучше потерять этот мир, чем снова убивать.

Except it called for killing and there was no killing. Not even fleas, and the Dogs were pestered plenty by the fleas. Not even ants… and the ants threatened to dispossess the animals of the world they called their birthplace. There had been no killing for five thousand years or more. The idea of killing had been swept from the minds of things. And it is better that way, Jenkins told himself. Better that one should lose a world than go back to killing.

Эпилог

	Дженкинс попытался сказать: «До свидания» — и не смог. Если бы только он мог заплакать, подумал он. Но роботы не умеют плакать. — конец романа
	Jenkins tried to say goodbye, but he could not say goodbye. If he could only weep, he thought, but a robot could not weep.

Перевод

Л. Л. Жданов, 1974 (с незначительными уточнениями)

О романе

	… выдающийся пример дополненного произведения, которое так и просилось, чтобы это сделали.
	… the outstanding example of a pasteup that had been begging to be done.
	— Альгис Будрис

	… в самой известной последней строке Саймака: «… а меня — снова в человека» — выражена динамитная концепция, которую нужно было бросить в жанр, каким он был в 1940-х годах.
	… expressed in Simak’s most famous last line; "… and me back into a man” is a dynamite concept to have thrown out into the field as it was in the 1940s.
	— Альгис Будрис

«Город» <…> был начат в 1944 году, а вышел отдельным изданием в 1952-м. <…> В этот промежуток уложились и радость от победы над гитлеровским фашизмом, и ужас Хиросимы, и самые острые пики «холодной войны», и чёрная тень маккартизма над Америкой. И если непосредственно эти события не отразились в книге, то они дают прямой ответ на вопрос: почему так двойственны настроения, которыми пронизан «Город». С одной стороны, мир его героев наполнен творческими свершениями, гуманистическими идеалами, с другой — на всем произведении лежит отпечаток горечи. <…> После «Города» перед К. Саймаком открывались два пути. Он мог бы усилить в своём творчестве ноту разочарования, ноту скепсиса и опуститься до мрачных, леденящих душу пророчеств, какими кишмя кишит западная фантастика. Но победила другая линия, щедро представленная в «Городе», <…> — вера в добрые начала человека, человеческого разума, хотя и осталась характерная для многих писателей капиталистического мира озабоченность за судьбы гуманистической культуры.

— Всеволод Ревич, «Сага о вебстерах»

• см. первую половину статьи Всеволода Ревича «Земной человек на rendez-vous», 1989

	… образ верного механического слуги Дженкинса остаётся одним из самых запоминающихся в мировой НФ.
	— Вл. Гаков

	В своём повествовании «Город» затрагивает почти все направления в НФ 1940-х годов, <…> и, благодаря умелым рукам Саймака на рулевом колесе, всё на месте: учтиво, проницательно, стремительно.
	In its course City touches on almost everything dear to 1940s SF, <…> and, thanks to Simak's skilled hand at the wheel, it's all in place: suave, sibylline, swift.
	— Джон Клют, 2011

Клиффорд Саймак

Серия рассказов была написана в отвращении к повторяющимся массовым убийствам и как протест против войны. <…> а также как своего рода исполнение желаний. Это было сотворение того мира, который, по-моему, должен был быть. Он был наполнен нежностью, добротой и мужеством, которые, как мне казалось, были необходимы в мире. И это была ностальгия, поскольку я тосковал по старому миру, который мы потеряли и которого никогда не будет снова — миру, уничтоженному в тот день, когда человек с зонтиком вернулся в Лондон и сообщил народу о грядущей тысяче лет мира. Я сделал псов и роботов тем типом существ, среди которых хотел бы жить. И важный момент в том, что они должны быть псами или роботами, потому что люди не годились на эту роль.

The series was written in a revulsion again mass killing and as a protest against war. <…> also as a sort of wish fulfillment. It was the creation of a world I thought there ought to be. It was filled with the gentleness and the kindness and the courage that I thought were needed in the world. And it was nostalgic because I was nostalgic for the old world we had lost and the world that would never be again—the world that had been wiped out on that day that a man with an umbrella came back to London and told the people there would be a thousand years of peace. I made the dogs and robots the kind of people I would like to live with. And the vital point is this: That they must be dogs or robots, because people were not that kind of folks.

	Поскольку все рассказы «Города», за одним исключением, впервые появились в журнале «Astounding», издаваемом Кэмпбеллом, Гарри Гаррисон, редактор мемориального сборника [Кэмпбелла], попросил меня написать ещё одну историю из цикла «Город» <…>. Я считал свою сагу законченным целым и сомневался, что смогу написать девятое предание через двадцать с лишком лет после первых восьми. В конце концов, я теперь уже совсем другой писатель, и у меня мало общего с молодым человеком, придумавшим эти рассказы. Но мне очень хотелось написать историю в память Джона, и я понимал, что если уж писать её, то нужно писать продолжение «Города», т.к. эти истории имели наиболее глубокие корни в эпохе старого «Astounding'а» из всего, что я сделал. <…> По-моему, «Эпилог» у меня получился. И всё же я не вполне уверен, что «Город» выиграл от такого дополнения, <…> мне кажется, он вносит в сагу <…> ноту печали и бесповоротности.
	[?] Harry Harrison suggested I write a final City story for this memorial volume <…>. Over the years a writer's perspectives and viewpoints shift and his techniques change. I was fairly certain that in the thirty years since the tales were written I had probably traded for other writing tools the tools that I had used to give them the texture that served to distinguish them from my other work. Yet I realized that if I were to write a story for this book it should be a City story, for those stories were more deeply rooted in the old Astounding era than anything I had ever done. <…> [?]
	— комментарий к эпилогу

	… эта книга вывела меня из безликих рядов графоманов и сделала тем, кто я есть.
	… the book gave me the reputation that I was more than an ordinary pulp-fiction writer.
	— интервью «Lan's Lantern», 1980

1950-е

	«Город» — это высшее достижение в научно-фантастической литературе. <…> Вот книга, которая заставила рецензентов отбросить объективную беспристрастность и громко, фанатично воскликнуть «Ух ты!»
	City is a high-water mark in science fiction writing. <…> Here is a book that caused these reviewers to chuck objective detachment out the window and emit a loud, partisan 'Whee!'
	— Энтони Бучер и Фрэнсис Маккомас

	Эта необычная и увлекательная программа будущего, <…> совершенно захватывающая. <…> «Город» вызывает приятное ощущение, что серия была написана ради удовольствия, а не чтобы отстаивать какие-либо теории, что-то высмеивать, не ради гнусной корысти, и в действительности не ради какой-то конкретной аудитории, кроме самого автора. Это делает книгу ещё более восхитительной.
	This strange and fascinating program for the future, <…> completely enthralling. <…> One has the pleasant feeling that the series was written for the fun of it, not to uphold any theories, not to satirize anything, not for filthy lucre, and not, indeed, for any particular audience except the author himself. This makes the book all the more delightful.
	— Грофф Конклин

	… неторопливая, ностальгическая, откровенно сентиментальная проза…
	… leisurely, nostalgic, frankly sentimental prose…
	— Деймон Найт

	Я был слишком осторожен, когда написал однажды: «одна из лучших научно-фантастических книг года». Второй мыслью было добавить, что любого года.
	I was too cautious: I only said “One of the best books of the science fiction year.” On second thought make that any year.
	— Питер Скайлер Миллер