Вся плоть — трава

«Вся плоть — трава» (англ. All Flesh is Grass) — фантастический роман Клиффорда Саймака 1965 года.

Вся плоть — трава

Статья в Википедии

Цитаты

	...иногда бывает и так, что новая идея возникает мгновенно. Ни с того ни с сего. Словно бы на пустом месте. Её никак не свяжешь с тем, что ты делал раньше, или читал, или слышал — ничего подобного! Но, наверно, если копнуть поглубже, можно докопаться до её корней и проследить, откуда что взялось, только мало кто из нас обучен вот так докапываться. А главное, новая идея — это почти всегда только зернышко, отправной пункт. Может, она и хорошая, и ценная, но её ещё надо вынянчить. Надо её развить. Обмозговать, повертеть и так и эдак, оглядеть со всех сторон, помучиться с нею, все сообразить и взвесить — и только тогда вылепишь из неё что-то полезное. — 3
	“… an idea sometimes comes to you in the matter of a second. It just pops from nowhere. It has no apparent point of origin. Try as you may, you cannot trace it back to anything you did or heard or read. Somehow, I suppose, if you dug deep enough, you'd find its genesis, but there are few of us who are trained to do that sort of digging. But the point is that most ideas are no more than a germ, a tiny starting point. An idea may be good and valid, but it will take some nursing. It has to be developed. You must think about it and turn it around and around and look at it from every angle and weigh it and consider it before you can mould it into something useful."
	— Джералд Шервуд

	… есть такие мнимые литераторы — либо он вечно что-то пишет и никак не допишет, либо вечно рассуждает о своей будущей книге и никак за неё не сядет, а я так не хочу! — 4
	… those pseudo-literary people who are always writing something they never finish, or talking about writing something that they never start.”
	— Нэнси Шервуд

— Я бы даже не сказала, что они — характеры. Просто они личности. Они росли привольно, в непринуждённой обстановке. Никто не подавлял их, не связывал всякими строгостями и ограничениями, и они остались самими собой. Наверно, в наше время только в таких захолустных городках и можно ещё найти подлинно свободную индивидуальность. Сроду я не слыхал ничего подобного. В жизни мне никто не говорил, что Хигги Моррис — личность. Да и какая он личность! Просто самодовольное ничтожество. И Хайрам Мартин тоже никакая не личность. Уж я-то знаю. В школьные годы он был драчун и нахал и вырос в безмозглого фараона. — 4

“I shouldn't have called them characters to start with. They're individualists. They've grown up in a free and easy atmosphere. They've not been forced to conform to a group of rigid concepts and so they've been themselves. Perhaps the only truly unfettered human beings who still exist today can be found in little villages like this.” In all my life I'd never heard anything like this. Nobody had ever told me that Higgy Morris was an individualist. He wasn't. He was just a big stuffed shirt. And Hiram Martin was no individualist. Not in my book, he wasn't. He was just a schoolyard bully who had grown up into a stupid cop.

Она чересчур уверена в себе, напичкана теориями и всяческой премудростью. Милвилл стал ей чужим. Она больше не чувствует его и не понимает — на родной дом не станешь смотреть со стороны и разбирать по косточкам. То есть она сколько угодно может по привычке называть наш городишко домом, но на самом деле он ей больше не дом. А может, никогда и не был домом? Правильно ли девчонке (или мальчишке, все равно) называть родным домом захудалый нищий поселок, если сама она живет в единственном богатом особняке, каким может похвастать эта богом забытая дыра, и папаша разъезжает в «Кадиллаке», и к их услугам кухарка, горничная и садовник? Нет, Нэнси вернулась не домой; скорее здесь для неё опытное поле, удобное место для наблюдений и изысканий. Она будет смотреть на Милвилл с высоты Шервудова холма, исследовать, раскладывать по полочкам, она разденет нас донага и, как бы мы ни корчились от позора и мук, выставит нас напоказ, на забаву и поучение той публике, что читает подобные книги. — Мне кажется, — сказала Нэнси, — в Милвилле есть что-то такое, что может быть полезно всему миру и чего пока в мире недостает. Некий катализатор, благодаря которому в человеке вспыхивает искра творчества. Особый голод, неутолимая пустота внутри, которая заставляет стремиться к величию. — Голод и пустота внутри, — повторил я. — У нас тут есть семьи, которые тебе могут все до тонкости порассказать про голод и пустоту внутри. Я не шутил. В Милвилле иные семьи живут впроголодь — не то чтобы умирают с голоду, но вечно недоедают и едят не добротную, вкусную и полезную пищу, а так, что придётся. <…> «Вероятно, она права, — подумал я. — Чтобы написать книгу, чтобы довести её до конца, тоже нужно ощущать голод, пустоту внутри, только это совсем другой голод. А Нэнси вряд ли голодна, как ей кажется».  — 4

She was too sure and confident, too full of theory and of knowledge. Millville was her home no longer. She had lost the feel and sense of it, for you do not sit off to one side and analyse the place that you call your home. She still might call this village home, but it was not her home. And had it ever been, I wondered? Could any girl (or boy) call a bone-poor village home when they lived in the one big house the village boasted, when their father drove a Cadillac, and there was a cook and maid and gardener to care for house and yard? She had not come home; rather she had come back to a village that would serve her as a social research area. She would sit up here on her hilltop and subject the village to inspection and analysis and she'd strip us bare and hold us up, flayed and writhing, for the information and amusement of the kind of people who read her kind of book. “I have a feeling,” she said, “that there is something here that the world could use, something of which there is not a great deal in the world. Some sort of catalyst that sparks creative effort, some kind of inner hunger that serves to trigger greatness.” “That inner hunger,” I said. “There are families in town who can tell you all you want to know about that inner hunger.” And I wasn't kidding. There were Millville families that at times went just a little hungry; not starving, naturally, but never having quite enough to eat and almost never the right kind of things to eat. <…> More than likely she was right, I thought. You had to have a hunger, a different kind of hunger, to finish up a book. And I rather doubted that she was as hungry as she thought.

	— <Время> ничуть не похоже на реку, — сказали Цветы. — Никуда оно не течёт, и с ним очень многое можно сделать. — 11
	“is a river. It flows on and on. There is nothing you can do about it.” “ is nothing like a river,” said the Flowers, “and it doesn't flow, and there's much that can be done with it.”

	— Никто не знает, что это за штука — время. И ещё много есть в мире всякого, о чем мы ничего не знаем. Взять, например, тяготение. Ни один человек на свете не может объяснить, что это такое. — 16
	“No one knows anything of time. And it's not the only thing of which we're wholly ignorant. There is gravitation. There is no one, absolutely no one, who can tell you what gravitation is.”
	— Джералд Шервуд

	…человек только и делает, что бросает вызов всему, что он знал прежде. Лишь несколько веков назад он твёрдо знал, что Земля — центр Вселенной. Каких-нибудь тридцать лет назад, даже и того меньше, он знал, что люди никогда не смогут побывать на других планетах. Сто лет назад он знал, что атом неделим. — 18
	“… man has flown in the face of everything he knew time after time. He knew, not too many hundreds of years ago, that the Earth was the centre of the universe. He knew, less than thirty years ago, that man could never travel to the other planets. He knew, a hundred years ago, that the atom was indivisible. And what have we here—the knowledge that time never can be understood or manipulated, that it is impossible for a plant to be intelligent. I tell you, sir...”
	— доктор Роджер Дэйвенпорт, биолог

— Дейвенпорт сказал — как бы из-за этого нового способа выслеживать ядерные запасы военная братия не кинулась нажимать кнопки… мол, они сообразят только, что надо действовать поскорей, а то никакого оружия не останется. Он сказал — это всё равно как идёт человек с ружьём в руках, а навстречу дикий зверь. Без крайности убивать зверя неохота, а может, зверь ещё вильнёт в сторону и стрелять не придётся. Ну а допустим, человек знает, что через две минуты останется без ружья: оно рассыплется, пропадёт, мало ли… тогда волей-неволей пойдешь на риск и выстрелишь, пока ружьё ещё не пропало. Придётся убить зверя, пока ружьё ещё у тебя в руках. — 24

“Davenport told me he was afraid this new development of the nuclear pinpointing might push the military into action without due consideration—knowing that they had to act or they'd not have anything to use. Like a man with a gun, he said, facing a wild beast. He doesn't want to kill the beast unless he has to and there is always the chance the beast will slink away and he won't have to fire. But suppose he knows that in the next two minutes his gun will disappear into thin air well, then he has to take a chance and shoot before the gun can disappear. He has to kill the beast while he still has a gun.”

Брэд Картер

	Я уже раскрыл рот, чтобы соврать, но опомнился. Какого чёрта?! Ведь напротив сидит не чужой человек, ведь это же Элф Питерсон, в прежние годы он был мне едва ли не лучший друг. Чего ради я стану ему врать? Из самолюбия? Когда говоришь с другом, самолюбие ни при чём, надо начистоту. — 2; вариант трюизма
	My mouth got set to tell a lie, and then I stopped. What the hell, I thought. This man across from me was old Alf Peterson, one of my best friends. There was no point in telling him a lie. There was no pride involved. He was too good a friend for pride to be involved.

	Тут только я понял, что никогда в жизни не слышал настоящей тишины. Всегда что-нибудь да звучало: в безмолвии летнего полдня застрекочет кузнечик или прошелестит листок. И даже глубокой ночью потрескивают, рассыхаясь, деревянные стены дома, тихонько бормочет огонь в очаге, чуть слышно причитает ветер под застрехами. — 9
	And I realized that perhaps at no time in my life had I ever known silence. Always there had been something that had made some sort of noise—the chirring of a lone insect in the quiet of a summer noon, or the rustle of a leaf. Even in the dead of night there would have been the creaking of the timbers in the house, the murmur of the furnace, the slight keening of a wind that ran along the eaves.

	Что можно знать наверняка, когда свяжешься с полоумным ...? — 11
	You never could be sure of anything with a dope...

	Пока держишься на ногах, надо драться, и если даже тебя свалили наземь и ты уже не в силах встать, всё равно нельзя признавать себя побеждённым. — 17; вариант распространённой мысли о независимости
	As long as one was on his feet, he fought, and even when he was down and could not get up, he did not admit defeat.

	Никогда нам, людям, не выдержать испытания. Так уж мы устроены, мы только и способны на провал. У нас вывихнутая логика, скверные, ложные побуждения, и ничего нельзя с этим поделать. Мы по природе своей близоруки, себялюбивы, самодовольны, где уж нам сойти с убогой проторенной дорожки. — 18
	We would always fail. We weren't built to do anything but fail. We had the wrong kind of motives and we couldn't change them. We had a built-in short-sightedness and an inherent selfishness and a self-concern that made it impossible to step out of the little human rut we travelled.

Не диво, если, влипнув в такую историю, люди жадно ухватятся за любое объяснение, лишь бы восстановить свое доброе имя, вновь подняться не только в собственных глазах, но и в глазах всего человечества, и в глазах пришельцев; не диво, если они поверят чему угодно, и хорошему и плохому, любым слухам и сплетням, самой несусветной нелепице, лишь бы всё окрасилось в ясные и определённые света: вот чёрное, а вот белое (хоть в душе каждый знает — всё сплошь серо!). Ведь там, где есть белое и чёрное, там найдёшь желанную простоту, тогда всё легче понять и со всем удобней примириться. — 24; вариант распространённой мысли

Thrown into this sort of situation, it was only natural that the people of the village should be avid to grasp at any sort of interpretation that might clear their names and set them right, not only with themselves, but with the aliens and the world; that they should be willing to believe anything at all (the worst or best), to embrace all rumours, to wallow in outlandish speculation, to attempt to paint the entire picture in contrasting black and white (even when they knew that all of it was grey), because in this direction of blackness and of whiteness lay the desired simplicity that served an easier understanding and a comfortable acceptance.

Перевод

Нора Галь, 1968 («Всё живое...»)

О романе

	Прямодушно правдоподобный роман, <…> но близкое к стереотипу <…> решение в развязке, честно говоря, неубедительно.
	Warmly believable <…> [but] near-stereotype <…> the solution, when it comes, is frankly unbelievable.
	— Питер Шуйлер Миллер, 1966

… следует отдать должное блестящей фантазии автора, воплотившей идею чуждой нам, внечеловеческой, жизни и особенно гротескные образы, поражающие неожиданно американское провинциальное захолустье, заброшенное, хилое, гибнущее, вероятно, хорошо знакомо читателю по произведениям Марка Твена и Харпер Ли; знакомы и его обитатели, отупевшие, разочарованные, озлобленные. Заслугой Саймака является то обстоятельство, что столкновение с Чудом выводит их из сонного, полурастительного прозябания и приводит в движение, побуждает к действию, и реакция на Чудо совершенно правомерно развивается я соответствии с расстановкой социальных сил как в самом городке, так и во всей громадной стране. Недюжинное мастерство автора довольно быстро заставляет читателя встать на сторону тех, кого он любит, и возненавидеть тех, кого он ненавидит; местных заправил, «отцов города», и зловещие призраки, воплощающие государственный аппарат, — сенатора, генерала и чиновника госдепартамента. Это вообще отличительная черта добротной фантастической литературы. У ведущих англо-американских писателей-фантастов, при всем разнообразии характеристик прочих персонажей, политикан и генерал — фигуры всегда отрицательные, внушающие ненависть, презрение и отвращение. <…> Итак, тема не нова, бытовые и социальные детали — тоже. И это не случайно. Тема и детали выступают в повести лишь точками приложения некоей главной идеи автора. <…> Всюду можно увидеть у Саймака грустную уверенность в том, что его соотечественники совершенно не готовы к «жестоким чудесам грядущего», и видна брезгливая ненависть к тем, кто из-за тупости или из-за корысти пытается повернуть прогресс вспять.

— Аркадий и Борис Стругацкие, «Контакт и пересмотр представлений», 1968

• см. вторую половину статьи Всеволода Ревича «Земной человек на rendez-vous», 1989