T

«t» — роман Виктора Пелевина 2009 года.

Цитаты

«Небо редко бывает таким высоким. <…> В ясные дни у него вообще нет высоты — только синева. Нужны облака, чтобы оно стало высоким или низким. Вот так и человеческая душа — она не бывает высокой или низкой сама по себе, всё зависит исключительно от намерений и мыслей, которые её заполняют в настоящий момент… Память, личность — это всё тоже как облака… Вот, например, я…» — II

— Принято говорить, что человек переменчив. — Покойный князь хохотал, когда слышал эти слова. Человек переменчив… Сам по себе человек не более переменчив, чем пустой гостиничный номер. Просто в разное время его населяют разные постояльцы. — III

— Но кто вы по своей природе? Вы Бог? — Лучше считайте меня ангелом, — сказала кукла. — Мне будет приятно. — Вы падший ангел? Князь мира сего? Кукла зашлась деревянным смехом. — Вам не кажется, граф, что слово «падший» применительно к князю мира отдает просто небывалым лицемерием? Люди наперебой соревнуются, чтобы получить у него какую-нибудь работёнку, и отчего-то называют его при этом «падший»… Т. улыбнулся. — Так учит церковь, — сказал он. — Да-да, церковь, — повторила кукла. — Считается, церковь противостоит князю мира. Ну не чушь ли? Вот подумайте сами, если бы у обычного околоточного надзирателя в самом что ни на есть жидоедском околотке какой-нибудь бедный еврей открыл корчму, где на вывеске было бы написано «противостою околоточному надзирателю», долго бы он так противостоял? — Думаю, нет. — И я тоже так думаю. А если бы такое заведение исправно работало из года в год и приносило хорошую прибыль, это, видимо, означало бы, что тут с околоточным очень даже совместный проект. — <…> но ведь есть разница между околоточным и князем мира сего. — Я тоже так думаю, — согласилась кукла. — Князь мира не в пример могущественнее и умнее. И если он позволяет в своём околотке заведения, которые официально и торжественно противостоят околоточному, то это, надо думать, не без особого резону… — V

— Если я говорю с создателем, – сказал Т., – могу я в таком случае спросить, в чём цель существования? <…> — Существование, сударь мой, это не выстрел из пушки. С чего вы взяли, что у него есть цель? — VII

На дне первого конуса было аккуратно выгравировано: «Безропотная». Т. несколько раз подкинул бомбу над головой. <…> вторая бомба называлась «Безответная»… — X

Идолы могут быть самыми разными. Можно сказать людям: ваш бог — вот этот раскрашенный пень. Изготовить такой идол нетрудно, но и уничтожить его тоже легко — такой бог быстро потеряется во времени. Но если выбрать в качестве идола отвлечённое построение ума, например, концепцию бестелесного Бога как личности, то уничтожить такой идол не будет никакой возможности, даже послав целую армию. Вернее, останется лишь один способ избавиться от него — перестать о нём думать. Но для большинства людей это за пределами осуществимого. — XI

«Я ищу свободы и покоя! Я б хотел забыться и заснуть!» Слова Лермонтова, всегда звучавшие для Т. странным диссонансом, вдруг обрели смысл, распавшись на пары. «Конечно. Покой — это сон. А свобода… Свобода в забвении! Забыть всё-всё, и даже саму мысль о забвении. Вот это и есть она…» — XI

Главный у силовых теперь стал генерал Шмыга. Жуткий человек <…>. Каждое воскресенье летает на Эльбрус — охотится с вертолёта на снежного леопарда. Охрана ставит на склон «макбук эйр» с мак ос десять-шесть, а он его из снайперской винтовки коцает. И ни одна зелёная шавка гавкнуть не может. — XII

Называется проект «Петербург Достоевского» или «Окно в Европу», ещё окончательно не решили. «Окно в Европу», по-моему, хуже. Все будут думать, что про Украину и разборки с газом. — XII

Вот, говорят, у Достоевского характеры, глубина образов. Какие к чёрту характеры? Разве может быть психологическая глубина в персонаже, который даже не догадывается, что он герой полицейского романа? Если он такой простой вещи про себя не понимает, кому тогда нужны его мысли о морали, нравственности, суде божьем и человеческой истории? — XVI

Джамбон снисходительно улыбнулся. — Если вы не в курсе, граф, учение о перерождении лам связано исключительно с наследованием феодальной монастырской собственности. — Вы говорите это как лама? — удивился Т. — Я говорю это как лама, который никогда не обманывает серьёзных клиентов. Потому я и беру так дорого. — XVI

— Здравствуйте, Фёдор Михайлович! Достоевский выпучил глаза. — А откуда вы знаете, милостивый государь, что я Фёдор Михайлович? — Помилуйте. Такой элегантный господин с двуручным топором. Кто ж это может быть, как не знаменитый Достоевский? — XVII

Учил старец тому, что Русь есть плывущая в рай льдина, на которой жиды разжигают костры и топают ногами, чтобы льдина та треснула и весь народ потонул — а жидов ждут вокруг льдины в лодках. — XVII

Достоевский нахмурился, вспоминая. — В общем, чистая ересь. Новый укороченный патентованный путь на небо — как всегда у подобных господ. Его учение заключалось в том, что человек, занимаясь мистическим деланьем, должен как бы делить себя на книгу и её читателя. Книга — это все содрогания нашего духа, все порывы и метания, все наши мысли, страхи, надежды. Их Соловьёв уподобил бессмысленному и страшному роману, который пишет безумец в маске, наш злой гений — и мы не можем оторваться от этих черных страниц. Но, вместо того, чтобы перелистывать их день за днём, следует найти читателя. Слиться с ним и есть высшая духовная цель. — XVIII

… граффити — три строчки, написанные друг под другом разной краской и почерком <…>: Бог умер. Ницше. Ницше умер. Бог. Оба вы педарасы. Vassya Pupkin. — XVIII

С крыши <…> дома Петербург выглядел безотрадно. Серая траншея близкой реки, государственные сиськи куполов, скаты крыш, подобные ступеням ведущей на эшафот лестницы… — XX

«Может, для того каждый и несёт в жизни свой крест — чтобы не было неуверенности в маршруте? Ибо когда несёшь крест, надо ведь знать, куда… Обыкновенно, впрочем, на кладбище». — XXIV

— Он настоящий демиург? — Это вопрос интерпретации, — ответил Соловьёв. — С моей точки зрения, нет. Он, скорее, нечто вроде надсмотрщика над гребцами на галере. Раб обстоятельств, поставленный над другими рабами обстоятельств в качестве дополнительного порабощающего фактора… — XXV

Хургада — это просто место отдыха небогатых демиургов. Как для нас с вами Баден-Баден. — XXV

IX

Т. <…> представилось, что он стоит на поверхности огромного бумажного листа, то распадаясь на разбросанные по белой плоскости буквы, то возникая из их роя. Мелькнула догадка, что наваждение кончится, если буквы сложатся в какое-то главное слово — но этого слова он не знал…

— … вы когда-нибудь слышали про машину Тьюринга? <…> Условное вычислительное устройство, к работе которого можно свести все человеческие исчисления. <…> — Я слаб в точных науках. — Ну представьте, что железнодорожный обходчик идёт вдоль рельсов. На шпалах мелом нарисованы особые значки. Обходчик заглядывает в специальную таблицу соответствий, которую ему выдало железнодорожное начальство, и пишет на рельсах требуемые буквы или слова. <…> Писателя <…> можно считать машиной Тьюринга — или, то же самое, таким путевым обходчиком. <…> всё дело здесь в таблице соответствий, которую он держит в руках. Ибо знаки на шпалах практически не меняются. Впечатления от жизни одинаковы во все времена — небо синее, трава зелёная, люди дрянь, но бывают приятные исключения. А вот выходная последовательность букв в каждом веке разная. Почему? Именно потому, что в машине Тьюринга меняется таблица соответствий. — А как она меняется? — О, вот в этом и дело! В ваше время писатель впитывал в себя, фигурально выражаясь, слёзы мира, а затем создавал текст, остро задевающий человеческую душу. Людям тогда нравилось, что их берут за душу по дороге с земского собрания на каторгу. Причём они позволяли трогать себя за это самое не только лицам духовного звания или хотя бы аристократического круга, а вообще любому парвеню с сомнительной метрикой.

— Как говорил мой дедушка, душа — это сценическая площадка, на которой действуют двадцать два могущества, семь сефирот и три… три… вот чёрт, забыл. Неважно. Каждый человек в любую долю секунды жизни создаётся временным балансом могуществ. Когда эти древние силы выходят на сцену и играют свои роли, человеку кажется, что его обуревают страсти, посещают озарения, мучают фобии, разбивает лень и так далее. Это как корабль, на котором борются друг с другом призрачные матросы. Те же самые матросы плывут и на всех остальных кораблях в мире, поэтому все корабли-призраки так похожи друг на друга. Разница только в том, как развивается драка за штурвал. — А куда плывут эти корабли? — Они слишком быстро тонут, чтобы куда-нибудь плыть.

— Ну вот, только начали проект, и тут всё с размаху и шандарахнулось. Начался кризис. — Какой кризис? — В том-то и дело, что непонятно. В этот раз даже объяснять ничего не стали. Раньше в таких случаях хотя бы мировую войну устраивали из уважения к публике. А теперь вообще никакой подтанцовки. Пришельцы не вторгались, астероид не падал. Просто женщина-теледиктор в синем жакете объявила тихим голосом, что с завтрашнего дня всё будет плохо. И ни один канал не посмел возразить.

— … слабоумный этот ваш Митенька. — Бросьте, граф. Очень способный парень <…>. Как никто другой умеет передать ледяное дыхание кризиса. Вот я запомнил из его последней колонки: «башни московского Сити, задранные ввысь так же дерзко и безнадёжно, как цены на пиздятину второй свежести в кафе «Vogue»… Закрутил, шельмец, а? Или вот так: «гламурные телепроститутки, содержанки мегаворов и гиперубийц, которые даже из благотворительности ухитрились сделать золотое украшение на своём бритом лобке — что они, как не проекция Великой Блудницы на скудный северный край, багровый луч адского заката на разъеденных хлоридом калия снегах Замоскворечья?»

XIII

Заглянув в оглавление, он открыл нужную страницу и увидел крупный заголовок: ПРАВИЛА СМЕРТИ ФЁДОРА ДОСТОЕВСКОГО Дав взгляду понежиться на чёрных зубцах жирных букв, он поглядел на свою фотографию, воспроизведённую в уменьшенном виде (из-за этого она выглядела не так угнетающе, как на обложке), и, предвкушая скромное и слегка стыдное удовольствие, стал перечитывать коллекцию собственных афоризмов: — В жизни вам встретится много предметов, из которых выходит отличное дешёвое оружие. Возьмите ящик, бочку, кирпич и киньте их во врага. — Отняв у врага водку и колбасу, не тратьте патрон на контрольный выстрел — всё равно он скоро умрёт от радиации. <…> — Не забывайте осматривать трупы, на них могут оказаться водка и колбаса. — Никогда не делайте больше одного глотка водки, чтобы нейтрализовать радиацию — иначе рискуете оказаться пьяным в гуще врагов. — Не старайтесь перебить всех врагов до последнего перед тем, как начнёте высасывать души — вовремя проглоченная душа придаст бодрости и поможет довести схватку до конца.

«Нет ничего постоянного в мире, — подумал Достоевский, выдыхая перед тем, как нажать на спуск. — Шли двенадцать мертвяков — и где они теперь?»

«Отчего так дёшева стала жизнь? — подумал Достоевский. — Да оттого, что дёшева смерть. Раньше в битве умирало двадцать тысяч человек — и про неё помнили веками, потому что каждого из этих двадцати тысяч кому-то надо было лично зарезать. Выпустить кишки недрогнувшей рукой. Одной битвой насыщалась огромная армия бесов, живущих в человеческом уме. А теперь, чтобы погубить двадцать тысяч, достаточно нажать кнопку. Для демонического пиршества мало…»

«Европа, Европа, а что в ней хорошего, в этой Европе? Сортиры чистые на вокзалах, и всё. Срать туда ездить, а больше и делать нечего».

Открыв трофейного Конфуция, Достоевский стал листать его наугад. Чем дольше он читал, тем бессмысленнее казался текст — вернее, в нём всё ярче просвечивал тот тонкий мерцающий смысл, которого много в любой телефонной книге. Видимо, иероглифы, использованные Конфуцием, указывали на давно ушедшие из мира сущности, и перевести его речь на современный язык было невозможно. Достоевский уже собирался кинуть книгу, <…> когда среди словесного пепла вдруг сверкнул настоящий алмаз: Конфуций сказал: — Бывают <…> три друга, приносящих вред: <…> льстивый друг, двуличный друг и друг красноречивый.

XXIII

Ум — это безумная обезьяна, несущаяся к пропасти. Причём мысль о том, что ум — это безумная обезьяна, несущаяся к пропасти, есть не что иное, как кокетливая попытка безумной обезьяны поправить причёску на пути к обрыву.

… он предсказал тибетскому буддизму самое широкое распространение, потому что эта система взглядов уже через два сеанса даёт возможность любому конторскому служащему называть всех остальных людей клоунами.

— … любая неординарная личность, видящая свою цель в чём-то кроме воровства, традиционно воспринимается нашей властью как источник опасности. И чем неординарней такая личность, тем сильнее власть её боится. — вариант трюизма

… беседовал с императором. Тот спросил, в чём космическое назначение российской цивилизации. А Соловьёв возьми и скажи — это, ваше величество, переработка солнечной энергии в народное горе. За это и посадили. Император, конечно, и сам всё знает насчёт солнечной энергии, но присутствовали послы, и всё попало в заграничные газеты.

О романе

2009

Эта книга вовсе не о Толстом — он там ненадолго появляется всего в одной главке. Это книга об абстрактном путешествии, которое удаётся проделать в жизни некоторым людям. Мне интересно было составить карту такого путешествия, значки на которой соответствуют некоторым элементам известной мне реальности. А выбор героя — графа Т. — большая загадка для меня самого <…>. Меня всегда завораживала странная красота смерти Толстого, этот его уход из дома в вечность. Понятно, что на самом деле он дошёл до своей Оптиной Пустыни. Кстати сказать, мне до последнего момента даже не приходило в голову, что в следующем году будет столетие ухода Толстого из Ясной Поляны, — я это понял, только когда рукопись была готова. Своего рода знак.

— Виктор Пелевин, интервью

О посткризисной России Пелевин высказался исчерпывающе — и не как социолог или публицист, а именно как художник: образ — отталкивающий, скучный и вместе с тем незабываемый — складывается даже у самого поверхностного читателя, и сложен он рукой мастера. <…> По «Т» Россию нулевых можно будет представить себе так же ясно и полно, как СССР семидесятых по «Дню бульдозериста» и «Омону Ра». <…> На вопрос же о том, хорош или плох новый роман Пелевина, отвечать вообще бессмысленно. Он безусловно плох как роман; он так же плох как штурвал, микроскоп или лапти, потому что ни штурвалом, ни микроскопом, ни лаптями, ни романом не является. Он является пелевинским способом фиксировать время и вызывать в читателе те чувства, которые Пелевин справедливо считает благотворными. Тот, на кого этот способ действует, скажет Пелевину спасибо. Остальные проглотят эту книгу без пользы и вреда, как ничем не больной человек глотает безвредное лекарство.

— Дмитрий Быков, «Витина пустынь»

… если пелевинская механика превращения текста в жизнь случайно не поломается, нас ждут хмурые, но крайне интересные времена, в которых маркетологи, наконец, перестанут размахивать «потребителем», писать о нём отчёты и снимать о нём рекламу. Это будет эпоха последней честности, больше которой трудно себе что-то представить. Мир, в котором всё делается «ради человека», медленно разлагается, и новый текст Пелевина довольно подробно объясняет, как именно пахнет пространство вокруг.

— Михаил Бударагин, «Время t»

Читатель, привыкший к «мясу», к жирным кускам реальности, найдёт роман недостаточно калорийным; однако вегетарианские организмы, несомненно, оценят сложную и стройную конструкцию в фундаменте «Т» — конструкцию, над которой любопытно медитировать. <…> Одновременно роман «Т» есть сатирическая карикатура на литературу во всех аспектах, от книгоиздательской кухни до метафизики творчества. <…> Если нажать на педали, чистый, блестящий, хорошо смазанный велосипед по-прежнему будет генерировать фундаментальные философские вопросы <…>. Разумеется, на то есть свои причины — чего ездить, если слишком хорошо знаешь, что за пределами этого сарая — другой сарай, а там другой и так далее. <…> Разумеется, надежда на то, что за пределами сарая окажется какая-то невиданная красота — ложная; разумеется, придумывать очередное остроумное объяснение происходящего — <…> это бессмысленная трата энергии, всё и так ясно; разумеется, «движенья нет»; однако Пётр Пустота по крайней мере пытался стрелять по этому фальшивому зеркальному шару из авторучки; всё-таки хочется, чтобы тот, кто лучше всех умеет управлять этим велосипедом, иногда выезжал на улицу — и рассказывал о «красоте жизни», какой ни есть, — а не просто моделировал в уме дурные бесконечности.

— Лев Данилкин, «Т-образный тупик»

Последний роман Пелевина войдёт в состав его лучшей прозы. В нём есть всё, чем стоит дорожить в Пелевине — и невероятный разлёт (именно разлёт, а не полёт) воображения, и пульсирующая почти на физически ощутимом уровне современная реальность, и философская загадка, и, наконец, просто множество превосходных и впечатляющих страниц описаний чёрт знает чего, но почему-то ужасно похожего на то, что происходит вокруг.

— Павел Басинский, «Граф уходящий»

2010

Появляются, кстати, на страницах книги и другие неординарные фигуры: Фёдор Михайлович Достоевский, чемпион по бою на топорах и расчленению мёртвых душ (явный кивок в сторону Бориса Акунина, давно поставившего на поток коммерческое использование наследия классиков) <…>. Политической сатире, выпиравшей изо всех щелей в [предыдущих романах], отведён скромный, почти незаметный уголок, да и с литературными критиками Пелевин сводит счёты без особого энтузиазма, чисто механически.

— Василий Владимирский, «Толстой и пустота»

… «t» — это великолепно построенный, тонкий и остроумный постмодернистский метароман: в отечественной словесности я не припомню такого органичного сочетания сюжетной увлекательности с интеллектуальной игрой, обращённой на представления о творчестве; письме; жизни как письме; письме как власти и власти как наборе фикций — короче, со всей той проблематикой, которую (в русской литературе) открыл ещё блистательный Вагинов в «Трудах и днях Свистонова». В «t» всё слажено и всё играет — даже страничка с техническим описанием книги, где в траурной рамке в качестве редактора назван «А.Э. Брахман». <…> Пелевинский эскейп по-трикстерски лукав — всегда таким был, таким и остался. Сам процесс бегства из современности складывается в его лучших вещах в такую точную ментальную фотографию текущего момента, что спустя некоторое время пелевинские тексты читаются как подлинно исторические фантазии. Дело, по-видимому, в том, что он первым догадался о том, что эскапизм составляет существо нынешнего политического режима, и потому именно через саморефлективное изображение эскейпа — а Пелевин это делает с изысканным мастерством — можно проникнуть в ткань современности куда глубже, чем двигаясь напрямик. В «t» Пелевин продолжает свою постоянную тему: приватизацию механизмов манипуляции массовым сознанием, благодаря которой его герой учится создавать свою собственную реальность, открывая дверь из псевдореальности безличных фантазмов в реальность личной свободы. Но обычно пелевинский роман завершался моментом ухода героя в это симулятивное пространство неподдельной свободы. И неслучайно: как описывать нирвану, все эти У.Р.А.Л.ы и Радужные Потоки, да и зачем? Ведь, строго говоря, персонажам Пелевина там попросту нечего делать: перед нами конец истории не только в метафизическом, но и во вполне конкретном смысле — как истории Петра Пустоты или лисы А Хули. В «t» эта логика разыгрывается внутри письма, через трансформации «автора» (Льва Толстого!) — в героя трэш-боевика и компьютерной игры — а затем в автора, пишущего сценарий собственной реальности и вписывающего в него своих «творцов». Перенося всю эту ситуацию в пространство письма, Пелевин наконец-то размыкает эскейп во вполне осязаемую бесконечность литературы. Проходя через всевозможные испытания, временные смерти и превращения, его Т. становится автором-героем, живущим в мирах, создаваемых и пересоздаваемых им самим, а не Ариэлем Брахманом или кем бы то ни было, не идеальных, но интересных; фиктивных, но не менее настоящих, чем сегодняшняя реальность. Он становится подлинным трикстером (как и его автор), не питающим никаких иллюзий относительно реальности и получающим удовольствие от самого процесса игры в реальность и проживания внутри сочиняемой реальности, а не от бабла, получаемого за продаваемые фантазмы. Проще говоря, он перестаёт быть политтехнологом и меняет квалификацию на литератора, попутно подвергая весёлому переигрыванию традицию пресловутой русской «духовности» (Толстой, Достоевский, Соловьёв), как, впрочем, и прошлые тексты самого Пелевина — от «Жизни насекомых» до «Чапаева».

— Марк Липовецкий, «Три карты побега»

Виктор Пелевин говорит своей аудитории: «И ты, читатель, часть мирового сознания. И я, писатель, тоже его часть. И эта книга, конечно же, его часть. <…> Я, писатель, давно осознал это, и ты, читатель, давай же осознавай это. А чтобы тебе легче было осознать это, дорогой друг, я опять заставлю главного героя пойти по пути духовного пробуждения и движения в сторону правильного осознания. Дальше, как ты уже знаешь, <…> возможны два пути. Либо главный герой осознает наконец всё, что ему нужно, и пойдёт растворяться в мировом сознании — лучше этого ничего нет. Либо главный герой осознаёт всё, что ему нужно, но испугается, сглупит и не пойдёт растворяться в мировом сознании. Какой гад! Я так выпишу этого гада, что ты, драгоценный мой поклонник, сразу поймёшь: нечего тут напрасно мудрить, растворяться надо, и точка. Ясно тебе? Один раз, в большой повести «Числа», я осторожно намекнул тебе, умненький читатель, что всё это — полная дребедень от первой буквы и до последней, что всё это — игры бессмыслицы. Но ты почему-то оказался гораздо глупее, чем я полагал, и продажи как-то… не того. <…> Вот и пришлось вернуться к старой доброй версии <…>». Отличие от предыдущих книг одно: именно гиперболизированное ощущение бессмыслицы. В книге используются имена и понятия, ставшие знаковыми для мира высокой культуры, т. е. для литературы, философии, религии. Но Пелевин размывает под ними основание, как будто выдергивая нижнюю часть горы из-под её вершины. На глазах читателей вершина преуморительно шлёпается в лужу, которая когда-то была подземным озером. <…> И не то чтобы Пелевин негодует. Никакого чёрного юмора или тем более социальной сатиры в его романе не увидишь. Нет. Наоборот, разрушение высокой культуры, если встать на его точку зрения, — процесс позитивный. Ведь таким образом из массового сознания изымается «мираж», отвлекающий от… всё того же «пробуждения и осознания». Автор и сам готов забить пару гвоздиков в гроб высокой культуры. Ему нравится задевать публику, эпатировать её, нападать на святое. Человек искренне хочет, чтобы в ответ ему давали по мордасам по ТВ, на радио, в Сети. И чем больше, тем лучше. Ведь чем больше дают по мордасам, тем больше народу узнает о существовании книги «Т», покупает её, дабы убедиться в её пакостности, убеждается и включается в марафон ритуальных проклинаний. Ну, и так далее. Эффективно? Да. Но, во-первых, презренно. Во-вторых, на этот раз выполнено несколько тягомотно, без прежнего драйва.

— Дмитрий Володихин, «П. против Т. Кто кого?»

	«Виктор Пелевин: роман о встрече с самим собой»
	— Алексей Шепелёв, название статьи