День бульдозериста

«День бульдозериста» — фантастико-философская сатирическая повесть Виктора Пелевина 1991 года.

Цитаты

Иван открыл альбом и попал на большую, в разворот, репродукцию. Она изображала большое полено и лежащего на нём животом вниз голого толстого человека. — «В поисках внутреннего Буратино», — прочёл Иван название. — Непонятно только, где он Буратино ищет — в бревне или в себе. — III

… изо всех сил стараясь казаться обнажённой, улыбалась фотографу голая баба у «Запорожца» на календаре. — III

Стра-на моя! Сво-бод-ная! Как бом-ба во-до-род-ная! — IV

I

Улица была какой-то безжизненной, словно никто тут не селился и даже не ходил никогда, и единственным оправданием и смыслом её существования был выцветший стенд наглядной агитации, аллегорически, в виде двух мускулистых фигур, изображавший народ и партию в состоянии единства.

Иван вспомнил — так называлась заводская многотиражка, которую ему пару раз приходилось видеть. её было тяжело читать, потому что всё там называлось иначе, чем на самом деле: линия сборки водородных бомб, где работал Иван, упоминалась как «цех плюшевой игрушки средней мягкости», так что оставалось только гадать, что такое, например, «цех синтетических елок», или «отдел электрических кукол»; но когда «Красный полураспад» писал об освоении выпуска новой куклы «Марина» с семью сменными платьицами, которой предполагается оснастить детские уголки на прогулочных теплоходах, Иван представлял себе черно-желтую заграницу с обложки «Шакала» и злорадно думал: «Что, вымпелюги майские, схавали в своих небоскрёбах?» Правда, уже полгода «Красный полураспад» распространялся по списку, — как было объяснено в редакционной статье, «в связи с тем значением, которое придаётся производству мягкой игрушки», — и Иван даже не сразу сообразил, что речь идёт о заводской многотиражке.

— Марат, — убеждал за стеной женский голос, — будешь писать в окно, тебя в санделята не примут. Послушай маму…

II

С утра весь город узнавал, что дают в винном. Бесполезно было бы пытаться понять как — об этом не сообщали по радио или телевизору, но всё же каким-то странным образом это становилось известно, и даже малыши, обдумывая планы на вечер, вполне могли думать что-нибудь вроде: «Ага… сегодня в винном портвейн по два девяносто… папа будет после восьми. А водка уже кончается. Значит — до одиннадцати…» Но они не задавались вопросом, откуда это узнали, — точно так же, как не спрашивали себя, откуда они знают, что сегодня стоит солнечная погода или, наоборот, хлещет проливной дождь. Винных магазинов в городе было, конечно, не один и не два, но продавали в них всегда одно и то же, даже пиво кончалось одновременно и в подвале на улице Спинного Мозга, и в бакалее на Сухоточном проезде, на противоположном конце Уран-Батора, так что жители любого района думали обобщённо: «винный», о какой бы конкретной точке ни шла речь. Иван, <…> подойдя к винному, наткнулся прямо на него. Валерка тоже не удивился, увидев Ивана, — словно знал, что тот возникнет в прямоугольнике света между рядами тёмно-синих ящиков, на фоне уже повешенной на заборе напротив гирлянды тряпичных гвоздик. — Пойдём, — сказал Валерка, перекинул позвякивающую сумку в другую руку, подхватил Ивана под локоть и потащил его вниз по Спинномозговой, кивая друзьям и огибая пронзительно пахнущие лужи рвоты. Дошли до обычного места — дворика с качелями и песочницей. Сели: Валерка, как всегда, на качели, а Иван — на дощатый борт песочницы. Из песка торчали несколько полузанесённых бутылок, узкий язык газеты, подрагивавший на ветру, и несколько сухих веточек. Эта песочница очень высоко ценилась у бутылочных старушек — она давала великолепные урожаи, почти такие же, как избушки на детской площадке в парке имени Мундинделя, и старухи часто дрались за контроль над ней, сшибаясь прямо на Спинномозговой, астматически хрипя и душа друг друга пустыми сетками, из какого-то странного такта они всегда сражались молча, и единственным звуковым оформлением их побоищ — часто групповых — было торопливое дыхание и редкий звон медалей. — Пить будешь? — спросил Валерка, скусив пластмассовую пробку и выплюнув её в пыль. — Не могу, — ответил Иван. — Ты же знаешь. Почки у меня. — У меня тоже не листья, — ответил Валерка, — а я пью. Ты на всю жизнь, что ли, дураком стал? — До праздника потерплю, — ответил Иван. — На тебя смотреть уже тошно. Как будто ты… — Валерка сморщился в поисках определения, — как будто ты нить жизни потерял.

Вдали, там, где забор упирался в дом, на помойке копошились дети, иногда подолгу задумчиво замиравшие на одном месте и сливавшиеся с мусором, отчего невозможно было точно определить, сколько их. «В центре дети воспитанные и уродов мало, — подумал Иван, глядя на их возню, — а отъехать к окраине, так и на качели залазят, и в песочнице роются, и ножиком могут… И какие страшные бывают…» Дети словно почувствовали давление Ивановой мысли: одна из фигурок, до этого совершенно незаметная, поднялась на тонкие ножки, походила немного вокруг мятой желтой бочки, лежавшей чуть в стороне от остального мусора, и нерешительно двинулась по направлению к взрослым. Это оказался мальчик лет десяти, в шортах и курточке с капюшоном. — Мужики, — спросил он, подойдя поближе, — как у вас со спичками? Валерка, занятый второй бутылкой, в которой отчего-то оказалась тугая пробка, не заметил, как ребёнок приблизился, — а обернувшись на его голос, очень разозлился. — Ты! — сказал он. — Вас в школе не учили, что детям у качелей и песочниц делать нечего? Мальчик подумал. — Учили, — сказал он. — Так чего ж ты? А если б мы, взрослые, стали бы к вам на помойки лазить? — В сущности, — сказал мальчик, — ничего бы не изменилось. — Ты откуда такой борзой? — с недобрым интересом спросил Валерка. — Да ты знаешь, что у меня сын такой же? Валерка чуть преувеличивал — его сын, Марат, был с тремя ногами и недоразвитый — третья нога была от радиации, а недоразвитость — от отцовского пьянства. И ещё он был младше. — Да у вас, может, и спичек нет? — спросил мальчик. — А я говорю тут с вами. — Были бы — не дал, — ответил Валерка. — Ну и успехов в труде, — сказал мальчик, повернулся и побрёл к помойке. Оттуда ему махали. — Я тебя сейчас догоню, — заорал Валерка, забыв даже на секунду о своей бутылке, — и объясню, какие слова можно говорить, а какие — нет… Наглый какой, труд твоей матери… — Да плюнь, — сказал Иван, — что, сам, что ли, таким не был? Давай поговорим лучше… Со мной, знаешь, что-то странное творится. Как будто с ума схожу. Вроде всё про себя помню, но так, словно не про себя, а про кого-то другого… Понимаешь? — А чего тут не понять? — спросил Валерка. — Ты сколько уже не пьёшь? — Две недели, — ответил Иван. — Сегодня как раз. — Так чего ж ты хочешь. Это у тебя чёрная горячка начинается. — Нет, — сказал Иван, — не может такого быть. Мне главврач сказал, что она раньше чем через полгода не бывает. — Ты их слушай больше. Может, они думают, что ты через неделю первомай отметишь, и утешают — чтоб не мучился зря.

Иван встал и пошёл за Валеркой. Всё-таки ему не удалось выразить того, что он хотел сказать, — всё, что он произносил вслух, оказывалось путаным и полоумным, и Валерка был совершенно прав в своём раздражении. «Выпить бы», — почесал Иван в затылке. Что-то подсказывало ему: стоит выпить, даже совсем немного, бутылки две сухого — и всё пройдёт. «А что пройдёт?» — подумал Иван. Действительно, непонятно было, что должно пройти. У Ивана, скорей, было чувство, что что-то уже прошло, и теперь именно этого, прошедшего, и не хватает. «Ладно. А что прошло?» Это было совсем неясно, и, как Иван ни старался, единственное, что он мог сказать себе, — что прошло то состояние, в котором этих вопросов не возникало. Самое главное, что он даже не помнил, существовало ли в его памяти до несчастного случая какое-нибудь другое, отличное от нынешнего, воспоминание о прошлом — или и тогда всё ограничивалось бесцветными анкетными формулами.

На фасаде серого параллелепипеда совкома уже были вывешены три профиля — Санделя, Мундинделя и Бабаясина, а напротив, над приземистой совкомовской баней, развернута кумачовая лента со словами: «Да здравствует дело Мундинделя и Бабаясина!» ещё видно было несколько чёрных телег с мигалками, и помахивали хвостами пасущиеся на газоне совкомовские мерины Истмат и Диамат. — Слышь, Валер, — сказал Иван, — а почему тут Мундиндель с волосами? Он же лысый был. И про дело Санделя ничего не пишут — что оно, хуже, что ли? Раньше же вроде писали. — Откуда я знаю? — отозвался Валерка. — Ты ещё спроси, почему трава зеленая. Выстланное рубчатыми бетонными плитами, протяжённое пустое пространство перед совкомом больше всего напоминало бы военный аэродром, если бы не огромный памятник прямо напротив здания — трёхметровый усатый Бабаясин, занесший над головой легендарную саблю, и худенькие крохотные Сандель и Мундиндель, словно подпирающие его с двух сторон и почти прекрасные в своём романтическом порыве. Со стороны памятника светило солнце, и своим контуром он напоминал воткнутые кем-то в бетон огромные толстые вилы.

По гноящимся воспалённым глазам в сидящих у памятника легко было узнать рабочих с «Трикотажницы», пригородной фабрики химического оружия. Двое из них кивнули Валерке — весь город знал его как виртуоза-матерщинника (даже кличка у него была — «Валерка-диалектик»), а ребята с «Трикотажницы» очень гордились своими традициями краснословия. <…> — Валерка! <…> Как там у вас, на Самоварно-Матрёшечном? Выполнит план ваш коллектив? Иван чуть вздрогнул. Это был откровенный вызов и оскорбление. Но, сообразив, что химики вовсе не собираются затевать разборку, а просто хотят посостязаться с мастером языка, которому не обидно и проиграть, он успокоился. Валерка тоже понял, в чём дело, — давно привык. — Выполняем помаленьку, — лениво ответил он. — А у вас как трудовая вахта? Какие новые почины к майским праздникам? — Думаем пока, — ответил химик. — Хотим у вас в трудовом коллективе побывать, с передовиками посоветоваться. Главное ведь — мирное небо над головой, верно? — Верно, — ответил Валерка. — Приходите, посоветуйтесь. Хотя ведь у вас и своих ветеранов немало, вон доска почёта-то какая — в пять Стахановых твоего обмена опытом в отдельно взятой стране… Кто-то тихо крякнул. — Точно, есть у нас ветераны, — не сдавался химик, — да ведь у вас традиция соревнования глубже укоренилась, вон вымпелов-то сколько насобирали, ударники майские, в Рот-Фронт вам слабое звено и надстройку в базис! «Хорошо, — отметил Иван, — а то уж больно он от нервов по-газетному начал…» — Лучше бы о материальных стимулах думали, пять признаков твоей матери, чем чужие вымпела считать, в горн вам десять галстуков и количеством в качество, — дробной скороговоркой ответил Валерка, — тогда и хвалились бы встречным планом, чтоб вам каждому по труду через совет дружины и гипсового Павлика! Иван вдруг подумал, что сегодняшняя беседа с мальчиком у качелей всё же как-то повлияла на Валерку, хоть он ни словом не обмолвился об этом, — что-то горькое прорывалось в его речи. Химик несколько секунд молчал, собираясь с мыслями, а потом уже как-то примирительно сказал: — Хоть бы ты заткнулся, мать твою в город-сад под телегу. — Ну так и отмирись от меня на три мая через Людвига Фейербаха и Клару Цеткин, — равнодушно ответил Валерка. Победа, как чувствовал Иван, не принесла ему особой радости. Это был не его уровень.

Первое, что бросалось в глаза внутри совкома, — это огромное количество детей. Они были всюду: ползали по широкой мраморной лестнице, покрытой красной ковровой дорожкой, висели на бархатных шторах, паясничали перед широким, в полстены, зеркалом, жгли в дальнем углу холла что-то вонючее, убивали под лестницей кошку — и непереносимо, отвратительно галдели. Пока поднимались по лестнице, Ивану два раза пришлось переступать через синюшных, стянутых пеленками младенцев, которые передвигались, извиваясь всем телом, как черви. Пахло внутри совкома мочой и гречневой кашей. — Вот так, — обернувшись, сказал Копченов. — Отдали детям. Дети — наиважнейший участок, а бывает порой и самым узким. Поднялись на пятый этаж. В коридорном тупике в глубоких креслах неподвижно сидели пять-шесть ребят в круглых авиационных шлемах с прозрачными запотевшими забралами. — Это кто? — полюбопытствовал Валерка. — Эти-то? Юные космонавты. Подсекция Дворца пионеров. У нас тут теперь Дворец пионеров, а внизу — ещё детский сад и ясли. — А зачем они в шлемах? — Чтоб ацетон дольше не испарялся. За каждую бутылку дерёмся.

Иван вспомнил виденную когда-то дээспэшную брошюру, называвшуюся «Партай-чи», где был описан целый комплекс движений, благодаря которым человек даже самых острых умственных способностей мог настроить себя на безошибочное проведение линии партии.

От музея славы у него остались только обрывки воспоминаний — сначала их всех подвели к совсем маленькой стеклянной витрине, за которой хранились первые документы народной власти в Уран-Баторе (тогда называвшемся как-то по-другому) — «Декрет о земле», «Декрет о небе» и исторический «Приказ № 1»: «С первого числа мая месяца сего года под страхом смертной казни запрещается въезд и выезд из города. Комиссары: Сандель, Мундиндель, Бабаясин».

Ссылки

• Повесть на официальном сайте творчества писателя