Краткая история пэйнтбола в Москве

«Краткая история пэйнтбола в Москве» — сатирический рассказ Виктора Пелевина 1997 года. Вошёл в авторский сборник «Relics. Раннее и неизданное» 2005 года.

Цитаты

Недаром Жан-Поль Сартр сказал: «Ад — это другие». Это поистине удивительные слова — редко бывает, чтобы такое количество истины удавалось втиснуть в одно-единственное предложение. Однако, несмотря на всю свою глубину, эта сентенция недостаточно развёрнута. Чтобы она обрела окончательную полноту, надо добавить, что Жан-Поль Сартр — это тоже ад. Я говорю об этом вовсе не для того, чтобы лишний раз отыметь французского философа-левака в пыльном кармане своего интеллекта.

Яков Кабарзин по кличке Кобзарь, лидер Каменномостовской преступной группировки и крутой идейный сосковец криминального мира, несомненно, имел право относить себя к категории «стрелков». Правда, он уже давно не брал в руки оружия сам — но именно его воля, прошедшая через нервы и мускулы разнообразных быков, пацанов и прочих простейших механизмов, была причиной множества сенсационных смертей, детально описанных на первых страницах московских таблоидов. Ни одно из этих убийств не было вызвано его жестокостью или злопамятством — к крайним мерам Кобзаря побуждали только неумолимые законы рыночной экономики. По характеру он был снисходительно-мягок, в меру сентиментален и склонен прощать своих врагов. Это чувствовалось даже в его кличке, несколько необычной для блатной культуры, которая при выборе тотема предпочитает неодушевлённые твёрдые предметы вроде утюга, гвоздя или глобуса.

Кобзарь с грустью подумал, что жанр «экшн», который в цивилизованном мире разгружает замусоренное подсознание потребителей, поедающих перед телеэкраном свою пиццу, в доверчивой России почему-то становится прямым руководством к действию для цвета юношества, и никто, ну абсолютно никто не понимает, что крупнокалиберные винтовки в руках у пожилых киногероев — просто седативная фрейдистская метафора.

Кобзарь напомнил, что братва уже много раз пыталась окончательно разделить сферы влияния, и каждый раз новая война доказывала, что это невозможно. — А невозможно это, — сказал он, — по той самой причине, по которой нельзя построить коммунизм. Этого не хочет наш самый главный папа, который добавил в глину, из которой нас слепил, много-много человеческого фактора… И он выразительно кивнул вверх. Соратники одобрительно загудели — слова Кобзаря всем понравились.

С тупой настойчивостью московская братва много раз пыталась пригласить в качестве главного эксперта Чака Норриса — как крупного специалиста по вышибанию мозгов и партнёра по бизнесу. Тот вежливо отказывался, ссылаясь на большую занятость процессом, который в факсах обозначался как «shooting». И хоть по-английски это означало просто «съёмки», братки, больше знакомые с первым значением термина, уважительно кивали небольшими головами — видимо, реальность не вполне делилась в их сознании на кинематографическую и повседневную. Неизвестно, действительно ли Норрис был так занят, или ему просто западло было считать пятна на пропахших бычьим потом пиджаках от Кензо и Кардена, хоть это и сулило его московскому бизнесу ошеломляющие перспективы. Параллельно с этим происходили заметные сдвиги в культурной парадигме. Михаил Шуфутинский наконец оказался на помойке духа — не помог даже спешно изготовленный шлягер «Краски с Малой Спасской». В Москве и Петербурге в большую моду вошли ностальгический хит «Painter Man» группы «Boney-М» и песня про художника, который рисует дождь, — она поражала воображение своей многозначительной и страшной неопределённостью. Эстеты, как и много лет назад, предпочитали «Red is a Mean, Mean Colour» Стива Харли и «Ruby Tuesday» в исполнении Мариан Фэйсфул. «О пути, проделанном за эти годы Россией, — удовлетворённо писал критик одной из московских газет, — можно судить хотя бы по тому, что никто не станет искать (и находить! а ведь находили же когда-то!) в этих песнях политические аллюзии». Любое упоминание красящих веществ в сочетании с немудрёной мелодией вызывало в любом кабаке потоки покаянных слез и щедрые чаевые музыкантам, на чём самым пошлым образом паразитировала попса. Новая мода приводила порой и к неприятным последствиям. Мику Джаггеру на концерте в зале «Россия» чуть не выбили глаз, когда во время исполнения «Paint it Black» он совершенно случайно приложил к плечу деку гитары, как приклад, — под восторженный рёв публики на сцену килограммами обрушились снятые с шей золотые цепи, одна из которых оцарапала ему щёку. Не обошлось и без уродливых недоразумений. Эротический еженедельник «МК-сутра» описал в редакционной статье нечто, названное «популярной молодёжной разновидностью виртуально-колофонического эксгибитрансвестизма» под названием «Painted Balls». Из-за этого чуть не возник скандал с патриархией, где «МК-сутру» читали, чтобы знать, чем живёт современное юношество. В последний момент удалось убедить иерархов, что в виду имеются совсем не те крашеные яйца и расцвету духовности в стране ничто не угрожает. Но высшей точкой влияния пэйнтбола на культурную жизнь обеих столиц следует всё же признать открытие нескольких психоаналитических консультаций, где оставляемые краской пятна интерпретировались как кляксы Роршаха, на основании чего условно выжившие жертвы получали научно обоснованное разъяснение подсознательных мотивов заказчика акции. Впрочем, консультации просуществовали недолго. В них увидела конкурента частная силовая структура «Кольчуга» (впоследствии «Палитра»), та самая, которой принадлежал гениальный рекламный слоган «Чужую беду на пальцах разведу».

Кобзарь не только писал стихи, но печатал их, а потом внимательно следил за реакцией, которой, если честно, как правило, просто не было. И вдруг на него обрушилась статья «Кабыздох», написанная неким Золопоносовым из газеты «Литературный Базар». Несмотря на то что Золопоносов трудился в органе с таким обязывающим названием, он не то что не мог подняться до Базара с большой буквы, а вообще не умел этот самый базар фильтровать. Он ничего не понимал в поэзии и был специалистом в основном по мелкому газетному хамству. Больше того, он не имел никакого понятия о том, кто такой Яков Кабарзин, — стихи, напечатанные в альманахе «День поэзии», были первым, что подвернулось под его дрожащую с похмелья руку. Есть во всём этом какая-то грустная ирония. Напиши Золопоносов хороший отзыв о стихах Кобзаря, он, возможно, стал бы частым посетителем «Русской Идеи» и получил бы некоторое представление об элите страны, в которой жил. Но он накатал один из своих обычных борзо-зловонных доносов в несуществующую инстанцию, из-за которых, говорят, завернутые в «Базар» продукты портились в два раза быстрее, чем обычно. Особенно Кобзаря возмутил следующий оборот: «а если этот мудила обидится на мою ворчливую статью…» — Кто мудила? — вскипел Кобзарь, схватил телефон и назначил стрелку — понятно, не Золопоносову, а владельцу банка, к которому по межбанковскому соглашению о разделе газет отошли все издания на буквы от «И» до «У». Было до такой степени непонятно, где искать и за что прихватывать самого Золопоносова, что он был как бы неуловим и невидим. — У вас там есть один обозреватель, — хрипло сказал он на стрелке бледному банкиру, — который не обозреватель, а оборзеватель. И он оборзел так, что мне кто-то за это ответит. Выяснилось, что банкир просто не знает о существовании «Литературного Базара», но готов выдать всю редакцию, чтобы только успокоить Кобзаря. — Я же не хотел брать букву «Л», — пожаловался он, — это Борька сбросил к «М» в нагрузку. А его разве переспоришь? Я, если хочешь знать, слово «литература» вообще терпеть не могу. Его, если по уму, надо написать через «д», потом приватизировать и разбить на два новых «литера» и «дура». А то какая-то естественная монополия выходит. Не, воздуху я им не дам, пусть не просят. Ты сам подумай — есть у них фоторубрика «Диалоги, диалоги». В каждом номере, тридцать лет подряд. Всякие там Междуляжкисы, Лупояновы какие-то… Кто такие, никто не слышал. И всё — диалоги, диалоги… Спрашивается — о чём столько лет пиздили-то? А они до сих пор пиздят — диалоги, диалоги… Кобзарь мрачно слушал, засунув руки в карманы тяжёлого пальто и морщась от обильного банкирского мата. До него начало доходить, что несчастный обозреватель вряд ли мог оскорбить его лично, потому что не был с ним знаком и имел дело только с его стихами — так что и «козёл», и «пидор» были, видимо, обращены к тем мелким служебным демонам, которых, по словам Блока, много в распоряжении каждого художника.

… осторожный банкир лично проследил за тем, чтобы Золопоносова выгнали с работы. Убить его он побоялся, потому что не мог предсказать, как изменится настроение Кобзаря. Служба безопасности ограничилась тем, что наняла литературного киллера и бродячих колумнистов, который изготовил и разместил в интернете следующий рейтинг: 100 худших образцов ни на что ни годной дряни, вызывающей в нормальном человеке острое омерзение (нижние пять позиций): 96) размокший в писсуаре окурок от сигареты «Ява Золотая». 97) рваный презерватив «Durex color» с запахом банана. 98) крайняя плоть больной фурункулёзом свиньи, найденная под разделочным столом в колбасном цеху мясокомбината им. Микояна. 99) обозреватель Золопоносов. 100) гнилой яичник раздавленной крысы, прилипший к рельсу на перегоне «Кузьминке» — «Рязанский Проспект». К рейтингу прилагался фальшивый столбец читательских откликов, где один фантом спрашивал, почему обозреватель не в самом конце, а на девяносто девятой позиции, а другой фантом в ответ высказывал предположение: для того, чтобы Золопоносов дорожил своим местом в рейтинге и сидел тихо, зная, что у него есть путь не только вверх, но и вниз.

… мокрых и мрачных московских проспектов, высоко над которыми крутятся видимые только третьему глазу банкира зелёные воронки финансовых мегасмерчей.

— Вы знаете, — продолжал Паша, окидывая собравшихся холодным взглядом, — что у Кобзаря был золотой «Ройс», какого не было ни у кого. Так я вам скажу, что мне это не завидно. Вы слышали про Академию наук? Так она до сих пор существует только потому, что я отдаю в эту чёрную дыру половину всего, что имею с Москворецкого рынка. — Да, Паша. У нас есть яхты и вертолёты, у некоторых даже самолёты, но такого понта, как у тебя, нет ни у кого, — высказал общую мысль Лёня Аравийский, который вёл большие дела с самим Саддамом и был в Москве проездом. — А на те бабки, которые мне идут с Котельнической набережной, — продолжал Паша, — я держу три толстых журнала, которых кинул Жора Сорос, когда он понял, что для них главный не он, а пара местных достоевских. Я не имею с этого ни одной копейки, но зато с этих ребят мы каждый день становимся во много раз духовно круче. — Есть такая буква, — согласился сухумский авторитет Бабуин. — Но это не все. Все знают, что, когда один лох из Министерства обороны взял себе за привычку называться в газетах моим кликаном, мы с Асланом сделали так, что этого лоха убрали с должности. А это было нелегко, потому что его любил сам папа Боря, за которого он отвечал на стрелках…

В его глазах было такое сумасшедшее желание пробиться туда, где жизнь легка и беззаботна, небо и море сини, воздух прозрачен и свеж, песок чист и горяч, машины надёжны и быстры, совесть послушна, а женщины сговорчивы и прекрасны, что собравшиеся за столом чуть было сами не поверили в то, что такой мир действительно где-то существует. Но продолжалось это только секунду.

Ссылки

• Сокращённый рассказ на официальном сайте творчества писателя