Паноптикум

Пано́птикум или Пано́птикон (от др.-греч. πᾶν «всё» + др.-греч. ὀπτικός «видимый») — собрание, музей, коллекция разнообразных необычайных предметов (например, восковых фигур, причудливых живых существ, редкостей, кукол и т. п.) Примерно то же, что кунсткамера. Первоначально паноптикум представлял собой наглядное пособие в школах, семинариях или университетах, коллекцию различных инструментов или вообще предметов для наглядного обучения. В переносном смысле, характерном для современного русского языка — сборище чего-то запредельного, безумного или жуткого. В разговорном языке паноптикум превратился в аффективное жаргонное слово, восклицание или эвфемизм, означающий примерно то же, что сумасшедший дом или нечто яркое, но крайне неприятное.

Макет Кунсткамеры XVIII века
(Васильевский остров, Санкт-Петербург)

Паноптикум в одном из исторических значений этого слова — проект некоей «идеальной» концентрической тюрьмы или исправительного (работного) дома, за которым мог надзирать из центральной точки один человеком — управляющий. Проект был разработан английским философом и социальным теоретиком Иеремией Бентамом, под проект тюрьмы Бентамом также была написана целая уголовно-процессуальная база, своеобразная «антиутопия».

Паноптикум в кратких высказываниях

	Однако мисс Монфлэтере <...> указала миссис Джарли на необходимость подвергать фигуры более строгому отбору, поскольку, например, сиятельный лорд проповедовал некоторые вольные мысли, совершенно неуместные в таких добропорядочных заведениях, как паноптикумы...
	— Чарльз Диккенс, «Лавка древностей» (перевод Н.Волжиной), 1841

	— За 30 лет картина Репина принесла много вреда. <...> Ей не место в национальной картинной галерее! Третьяковская галерея поступила бы благоразумно, если бы пожертвовала ее в большой паноптикум!.. В отдельную комнату с надписью: «Вход только для взрослых!..»
	— Максимилиан Волошин, Картина Репина «Иоанн Грозный», 26 февраля 1913

	Есть <ли> в Париже <...> пользующийся большим успехом паноптикум, где стоят только деревья, на которые навешены таблички с именами самых знаменитых героев, преступников и влюблённых?
	— Франц Кафка, «Описание одной борьбы», до 1907

	Открыт паноптикум печальный Один, другой и третий год.
	— Александр Блок, «Клеопатра», 16 декабря 1907

	Соединять людей, у которых с дионисическим переживанием связаны разные божества, значит устраивать паноптикум из богов или... (что еще хуже) — устраивать из религии спиритический сеанс.
	— Андрей Белый, «Символизм и современное русское искусство», 1908

	Мы с благодарностью приняли предложение коллеги Караса выставить его в паноптикуме как единственного члена новой младочешской рабочей партии и, не откладывая, приступили к организации передвижного паноптикума.
	— Ярослав Гашек, «Съезд младочешской рабочей партии», 1909

	В паноптикумах публика больше всего рассматривает не красавицу Клеопатру со змеей, а душительницу детей Марианну Скублинскую!
	— Аркадий Аверченко, «Подходцев и двое других», 1917

	Вы понимаете, что, обманывая меня, вы обманывали его величество, благодаря джентльменской доброте которого и существует ваш государственный паноптикум?
	— Борис Лавренёв, «Крушение республики Итль», 1925

	Не существует паноптикума, где бы на глазах зрителя не пропадал и не появлялся неожиданно человек, предмет и мебель.
	— Константин Станиславский, «Моя жизнь в искусстве», 1928

	Память стала паноптикумом, и он знал, знал, что там, где-то в глубине, — камера ужасов.
	— Владимир Набоков, «Король, дама, валет», 1928

	Здесь, если хочешь, паноптикум Всевозможных чудес, коллекция Необычайных вещей и поступков, Собрание мелочей мира...
	— Леонид Лавров, «НОБУЖ» (поэма), 1929

	«Открыт паноптикум печальный» — по Блоку, помните? Не такой ли паноптикум — вся наша жизнь?..
	— Николай Устрялов, из дневника, 1929

	Больничный двор насыщен до предела. Паноптикум. Судьба в миниатюре.
	— Юрий Карабчиевский, «Осенняя хроника» (поэма), 1970

	...вместе с препятствиями исчезает всё то невероятное богатство, которым одаряет нас реальная жизнь. <...> так возникает чучельный паноптикум, тот убогий суррогат, что выдается в НФ за космические цивилизации.
	— Станислав Лем, «Научная фантастика и космология», 1977

	В сонме серых, безрадостных дней, которые мы называем жизнью, даже паноптикум смотрится величественно.
	— Михаил Гуцериев, 2000-е

	Бред. Паноптикум. Поп играет на балалайке… в ванне!
	— из кинофильма «День выборов», 2007

Паноптикум в публицистике и документальной литературе

Шоу уродов (паноптикум)

Соединять людей, у которых с дионисическим переживанием связаны разные божества, значит устраивать паноптикум из богов или... (что еще хуже) — устраивать из религии спиритический сеанс. «Пикантно, интересно», — скажут модники и модницы всех фасонов и примут без оговорок мистический анархизм. Но можем ли мы, символисты, для которых способ решения вопроса в ту или иную сторону есть вопрос жизни, мы — среди которых есть люди, тайно исповедующие имя одного Бога, а не всех богов вместе — можем ли мы относиться к теории, бросающей нас в объятия неожиданностей, без чувства крайнего раздражения и боли?

— Андрей Белый, «Символизм и современное русское искусство», 1908

— В то время, — утверждает М. Волошин, — как новая живопись, начиная с импрессионизма, реалистична, творчество Репина остается натуралистическим. А натурализм при изображении ужасного только повторяет несчастные случаи, копируя их. — Не Репин — жертва Балашова, — восклицает докладчик, — а Балашов — жертва репинской картины. И с пафосом заканчивает: — За 30 лет картина Репина принесла много вреда. И надо докончить дело, начатое Балашовым, не в смысле физического уничтожения картины, конечно. Ей не место в национальной картинной галерее! Третьяковская галерея поступила бы благоразумно, если бы пожертвовала ее в большой паноптикум!.. В отдельную комнату с надписью: «Вход только для взрослых!..»

— Максимилиан Волошин, Картина Репина «Иоанн Грозный», 25 февраля 1913

	За небольшим исключением, всё творчество Маяковского — или трибуна, или голгофа, или пост объяснителя в паноптикуме.
	— Сергей Третьяков, «Поэт на трибуне», 1921

Тематика последней книги Хемингуэя — болезненна. Это паноптикум уродств и извращений <…>. Давно знакомой прозой упадочного искусства Хемингуэй, который идёт в обозе декадентов-французов и сотен эпигонствующих эстетов-американцев, который <…> в изображении пороков и извращений соперничает с Джеферсом и Фолкнером. Хемингуэй, который если не перепевает, то сам изживает старую, как свет, проблему — писатель и мир, противопоставленные друг другу, — даже не пытаясь поставить её как проблему — писатель в мире. — <…> Однако, путь Хемингуэя закономерен. Он по-своему повторяет судьбу многих «сторонних наблюдателей».

— Иван Кашкин, «Эрнест Хемингуэй», 1934

Если бы Достоевский просто впитал душную и сложную атмосферу царизма, если бы он сконцентрировал её в себе до последних пределов и позволил ей управлять своим пером, над его сочинениями нависла бы опасность быть непонятыми зарубежными читателями и потомками. По мере отдаления от этих времён его книги блекли бы, становясь лишь неким паноптикумом гротескных или страшных персонажей и событий, чуждых современному восприятию.

— Станислав Лем, «О Достоевском без сдержанности» 1957

	Все пути НФ, которые в конце не ведут назад к людям, не могут нам предложить ничего сверх богатств галактического паноптикума.
	— Станислав Лем, рецензия на «Левую руку Тьмы» У. Ле Гуин, 1971

...вместе с препятствиями исчезает всё то невероятное богатство, которым одаряет нас реальная жизнь. Там, где возможно всё, что угодно, ничто уже не имеет ценности. Самые пламенные желания в конце концов неизбежно ведут к полному отупению. И вот, после того как действительные, реальные препятствия сметены и оказывается, что вместо всемогущества мы получили ничто, фальсификацию приходится продолжать, возводя искусственные препятствия; так возникает чучельный паноптикум, тот убогий суррогат, что выдается в НФ за космические цивилизации.

— Станислав Лем, «Научная фантастика и космология», 1977

«Книга рекордов Гиннесса» оказалась бестселлером, поскольку показывала нам одни лишь необычности, но зато с гарантией их подлинности. Однако этот паноптикум рекордов имеет серьёзный недостаток, ибо рекорды эти быстро теряют актуальность. Едва некий господин успел съесть восемнадцать килограммов персиков с косточками, как другой проглотил не только больше, но и сразу же скончался от заворота кишок, что придало новому рекорду трагическую пикантность.

— Станислав Лем, Дж. Джонсон и С. Джонсон. «Одна минута человечества», 1982

	…этим новым романом Пелевин, наконец, занял своё законное место в паноптикуме русской литературы: место капитана Лебядкина. В «ДПП» проявился во всю свою мощь неистребимый дух Пелевина-графомана. Он сочинил нечто такое, что может по своей графоманской сути сравниться с бессмертными виршами героя «Бесов» Игната Лебядкина.
	— Игорь Зотов, «Пелевин как капитан Лебядкин», 17 сентября 2003

Паноптикум в мемуарах, письмах и дневниковой прозе

	Сегодня играла Садовская (Лизок), Боже, что за тривиальный тон. Сестру ее играла Матвеева, которая до того безобразно толста, что напоминает паноптикум. В общем пьеса разыграна удовлетворительно, но, смотря на все вообще, понимаешь, что в театр не хотят ходить.
	— Владимир Теляковский, Дневники Директора Императорских театров, 1908

Триродов, Георгий Сергеевич, социал-демократ. «Вы знаете, я не очень партийный», — говорит он про себя. Прошлое его тёмное: anamnesis уголовный, с намеками на садизм, хотя он делает вид, что отрицает. <...> То же самое и относительно многочисленных «бледных, тихих мальчиков». Устроил у себя в доме нечто вроде «паноптикума». Таинственная призма. Зеркала, от вида которых становишься стариком, и жидкости, возвращающие снова молодость. Ходит на «навью (?!!?) тропу», где вызывает духов. Одно слово — социал-демократ.

— Сергей Третьяков, «В ночь после битвы», 1908

	«Чёрное пропадает на черном» — это не большая новость, избитый принцип камеры-обскуры. Не существует паноптикума, где бы на глазах зрителя не пропадал и не появлялся неожиданно человек, предмет и мебель. Как же могло случиться, что такой практически удобный принцип не был до сих пор использован на сцене?
	— Константин Станиславский, «Моя жизнь в искусстве», 1928

	Кинематограф, — тогда он назывался «синематограф». Первые картины: поезд, вокзал, люди выходят, в глазах рябит, фигуры прыгают; дети дерутся подушками, и летит пух. На Невском. Там же: «музеум-паноптикум». Восковая Клеопатра с змеею, две живые обезьяны, какаду... «Открыт паноптикум печальный» — по Блоку, помните? Не такой ли паноптикум — вся наша жизнь?..
	— Николай Устрялов, из дневника, 1929

…я в наши русские премии не верю, начиная с «Русского Букера» убогого. Бросили англичане подачку, и наши шестидесятники радостно подхватили… Позор! Я был на первом «Букере» <в 1992 году>, сидел и видел паноптикум толстожурнальной тусы. Помню, как они завопили, <…> когда «Сундучок Милашевича» получил «Букера». Я подумал: чему они так радуются? Это же посредственность! Но было уже поздно. В любом деле: если первая нота фальшивая — всё обречено. Так «Букер» и врезал русского дуба.

— Владимир Сорокин, «Тираннозавр лёг на брюхо» (интервью), 2011

Паноптикум в беллетристике и художественной литературе

Все чинно, благородно, все делается по раз заведенному порядку. И мои восковые фигуры как живые! Если бы они могли говорить и двигаться, ты бы не отличила их от людей. Я, конечно, не стану утверждать, что восковые фигуры совсем как люди, но иной раз посмотришь на человека — и подумаешь: ни дать ни взять восковая фигура! <...> А зрители в паноптикуме были самые избранные и поставлялись даже здешними пансионами, снискать благоволение коих миссис Джарли стоило немалых трудов, так как для этого ей пришлось подправить выражение лица мистеру Гримальди и сменить ему костюм, вследствие чего он превратился из клоуна в составителя «Английской грамматики» мистера Линдли Мэррея, а также переодеть одну знаменитую женщину убийцу в автора назидательных стихов, миссис Ханну Мор. Разительное сходство этих фигур с оригиналами было подтверждено мисс Монфлэтере, почтенной директрисой почтеннейшего здешнего пансиона для молодых девиц, которая удостоила выставку своим посещением вместе с восемью лучшими ученицами, обусловив заранее, что, кроме них, в эти часы никаких других посетителей не будет.

— Чарльз Диккенс, «Лавка древностей» (перевод Н.Волжиной), 1841

	Однако мисс Монфлэтере <...> указала миссис Джарли на необходимость подвергать фигуры более строгому отбору, поскольку, например, сиятельный лорд проповедовал некоторые вольные мысли, совершенно неуместные в таких добропорядочных заведениях, как паноптикумы, а также добавила еще что-то насчет церковных властей, чего миссис Джарли просто не поняла.
	— Чарльз Диккенс, «Лавка древностей» (перевод Н.Волжиной), 1841

Работа в паноптикуме находилась и для старика, и жилось ему теперь хорошо, — следовательно, девочка могла бы ни о чем не беспокоиться, если бы не воспоминания о Квилпе, если бы не вечный страх, что он вернется сюда и в один прекрасный день встретит их где-нибудь на улице. <...> Мысль о Квилпе, словно кошмар, преследовала Нелл, и страшное лицо, уродливая фигура этого карлика неотступно стояли у нее перед глазами. Она спала в паноптикуме, чтобы выставка не оставалась без охраны по ночам, но страх не покидал ее и здесь: в темноте ей вдруг начинало мерещиться в безжизненных восковых лицах сходство с Квилпом, иной раз это переходило почти в галлюцинацию, и вот уже карлик стоял на месте одной из фигур, в ее костюме. А фигур здесь было так много, и они толпились у изголовья Нелл, так пристально глядя на нее круглыми стекляшками глаз, — совсем как живые и вместе с тем непохожие на живых своей суровой неподвижностью и немотой, — что она начинала бояться этих кукол и часто лежала без сна, глядя на них в темноте, а потом, не выдержав, зажигала свечу или садилась у открытого окна, радуясь ярким звездам.

— Чарльз Диккенс, «Лавка древностей» (перевод Н.Волжиной), 1841

— Прошу вас, нарядный сударь, правда ли то, что мне рассказывали? Есть в Париже люди, которые состоят лишь из разукрашенных одежд, и есть там дома, в которых нет ничего, кроме порталов, и правда ли, что в летние дни небо над городом переливчато-синее, но украшено прижатыми белыми облачками и что все до одного в форме сердечка? И есть там пользующийся большим успехом паноптикум, где стоят только деревья, на которые навешены таблички с именами самых знаменитых героев, преступников и влюблённых?

— Франц Кафка, «Описание одной борьбы», до 1907

… благородное намерение нашего коллеги, рабочего Караса, поддержать существование новой партии своим выступлением. Мы с благодарностью приняли предложение коллеги Караса выставить его в паноптикуме как единственного члена новой младочешской рабочей партии и, не откладывая, приступили к организации передвижного паноптикума. Был построен деревянный балаган, приобретены фургоны и лошадка. Кроме того, куплена железная клетка для нашего коллеги, и выдающемуся младочеху Кристлику заказана вывеска. Текст её, одобренный исполнительным комитетом младочешской партии, гласит: ЧУДО XX ВЕКА! Единственный член новой младочешской партии!

— Ярослав Гашек, «Съезд младочешской рабочей партии», 1909

	— И тем более, — сказал Лихонин, пропуская вперед приват-доцента, — тем более что этот дом хранит в себе столько исторических преданий. Товарищи! Десятки студенческих поколений смотрят на нас с высоты этих вешалок, и, кроме того, в силу обычного права, дети и учащиеся здесь платят половину, как в паноптикуме.
	— Александр Куприн, «Яма», 1915

Месяца полтора назад в Коломну приезжал большой паноптикум «Всемирная панорама», где вместе с умирающим на поле брани офицером, невестой льва Клеопатрой, знаменитым убийцей Джеком Потрошителем показывались какие-то знаменитые сестры-близнецы, фамилию которых Тютин запамятовал. Поразившая Владимира кукла и была одною из этих сестер, попавшей на витрину «Большой московской парикмахерской» нижеследующим образом. Жозеф Шантрен, поджарый бельгиец, содержатель паноптикума, жил и столовался у Тютина. Дела паноптикума, вначале оживленные, шли неважно. Шантрен, снявши обильный урожай, не сумел уехать вовремя. Задержался какой-то романтической историей и увяз в долгах. Интерес к паноптикуму упал до нуля, случайные посетители приносили гроши, и в конце концов несчастному бельгийцу пришлось ликвидировать свои дела продажей нескольких фигур.

— Александр Чаянов, «История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М.», 1918

Ища убить минуты ожидания, Владимир углубился в рассмотрение выставленных фигур. Ему, казалось испытавшему всё на свете, ни разу не случалось бывать в паноптикуме, и он с любопытством новизны рассматривал наивные фантомы. Его поразила «Юлия Пастрана, родившаяся в 1842 году и жившая вся покрытая волосами подобно зверю до смерти», «Венера в сидячем положении» и длинный ряд восковых портретов бледных знаменитостей, начиная Джеком Потрошителем, кончая Бисмарком и президентом Феликсом Фором. Он опустил гривенник в какое-то отверстие и тем заставил мрачного самоубийцу увидеть в зеркале освещенное изображение изменившей ему невесты. Шустрый малец сообщил ему, что «Осада Вердена» испортилась, но зато действуют «Туалет парижанки» и «Охота на крокодилов». Пожертвовав еще гривенник и повертев ручку стереокинематографа, Владимир, к своему стыду, заметил в себе некоторый интерес ко всей этой выставленной чепухе, подавляя который он отправился к кассирше узнавать, когда же вернется господин Жозеф Шантрен.

— Александр Чаянов, «История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М.», 1918

Дождь, грязь, слякоть, дождь, дождь, тёмно-бурая мешанина под ногами, над головой небо, как байковое больничное одеяло, — и всё-таки: «Паноптикум» Но как только завыла первая метель — так все прахом пошло в Паноптикуме. А начало незадачливым дням положил скелет морского человека. Внезапно, неизвестно почему, он уронил свои подпорки и мелко рассыпался, но так, что ребра легли поверх коленных чашек, а берцовая кость упала на скулы. Раньше гордо и даже презрительно-гордо стоявший на возвышении, точно державный повелитель, вознесенный над ничтожной и одноликой толпой, он обратился в нелепую кучу желтых, нет, даже не костей, а пустых дрянненьких костяшек.

— Андрей Соболь, «Паноптикум», 1922

...на мгновение разорвав вьюгу, вышел из снега, из белой мешанины лидер анархистов-эгоцентристов Антон Развозжаев. Раз-другой стукнул он в дверь Паноптикума, — в храм Цимбалюка, — нарушил тишину единственного убежища Маргариты, женщины с сердцем в правом боку... И сердце это, как у всех прочих в левом, забилось жутким биением и замерло, холодея, когда, наткнувшись на Марию-Антуанетту, крикнул Развозжаев: — Где хозяин? А Мария-Антуанетта не выдержала напорного толчка, зашаталась, качнулась, упала во весь рост, и коротким треском отскочила ее голова — отскочила и покатилась по полу, рассыпая гипсовую пыль: синевато-белую сухую кровь.

— Андрей Соболь, «Паноптикум», 1922

К вечеру, как в незабвенное для Цимбалюка время — в дни «гала-экстренных программ» — вспыхнули все лампочки Паноптикума: и розовая — романтическая — над Клеопатрой, и фиолетовая — эффектная, — где скалил зубы араб в бурнусе, будто сорвавшийся с табачного плаката, и зеленая — драматическая — над Рашелью, полулежащей в качалке, и потаенные — там, где блестели вогнутые, кривые, уменьшительные и увеличительные зеркала.

— Андрей Соболь, «Паноптикум», 1922

— Вы понимаете, что вы затеяли? Вы понимаете, что, обманывая меня, вы обманывали его величество, благодаря джентльменской доброте которого и существует ваш государственный паноптикум? Вы знаете, чем это может кончиться, когда я доведу до сведения моего монарха, что вместо государства я нашел здесь свалочное место, а вместо правительства — десяток бежавших карманников? Президент вытер лоб платком и с шумом втянул воздух в легкие. У него отлегло от сердца.

— Борис Лавренёв, «Крушение республики Итль», 1925

	Взглянув на скрипнувшую дверь, я увидел, что она приоткрылась. Усатое, хихикающее лицо выглядывало одним глазом. И я замолчал. Эту рукопись, с вложенным в нее предписанием к начальнику Центавров немедленно поймать серый автомобиль, а также сбежавшую из паноптикума восковую фигуру, именующую себя Корридой Эль-Бассо, я опускаю сегодня ночью в ящик для заявлений.
	— Александр Грин, «Серый автомобиль», 1925

Я решил стать знаменитым, чтобы некогда мой восковой двойник, наполненный гудением веков, которое услышать дано лишь немногим, вот так же красовался в зеленоватом кубе. <...> А может быть, все же когда-нибудь в великом паноптикуме будет стоять восковая фигура странного человека, толстоносого, с бледным добродушным лицом, с растрепанными волосами, по-мальчишески полного, в пиджаке, сохранившем только одну пуговицу на пузе; и будет на кубе дощечка: НИКОЛАЙ КАВАЛЕРОВ И больше ничего. И всё.

— Юрий Олеша, «Зависть», 1927

Руки в серых перчатках подняли, раскрыли журнал с соблазнительной обложкой. У Франца дрожь прошла между лопаток, и во рту появилось страшное ощущение: неотвязно мерзка влажность нёба, отвратительно жив толстый, пупырчатый язык. Память стала паноптикумом, и он знал, знал, что там, где-то в глубине, — камера ужасов. Однажды собаку вырвало на пороге мясной лавки; однажды ребенок поднял с панели и губами стал надувать нечто, похожее на соску, желтое, прозрачное; однажды простуженный старик в трамвае пальнул мокротой... Все — образы, которых Франц сейчас не вспомнил ясно, но которые всегда толпились на заднем плане, приветствуя истерической судорогой всякое новое, сродное им впечатление. После таких ужасов, в те еще недавние дни, вялый, долговязый, перезрелый школьник ронял из рук портфель, бросался ничком на кушетку, и его долго, мучительно мутило.

— Владимир Набоков, «Король, дама, валет», 1928

	Чтобы втиснуть настоящего робота и автомат Черника в одну девичью шкуру, их пришлось бы делать высотой в десять футов и такой ширины, как «сверхтолстая женщина в мире» из паноптикума.
	— Фриц Лейбер, «Серебряные яйцеглавы», 1959

Паноптикум в стихах

Женщина из паноптикума

	Открыт паноптикум печальный Один, другой и третий год. Толпою пьяной и нахальной Спешим… В гробу царица ждёт. Она лежит в гробу стеклянном, И не мертва и не жива, А люди шепчут неустанно О ней бесстыдные слова. Она раскинулась лениво — Навек забыть, навек уснуть… Змея легко, неторопливо Ей жалит восковую грудь…
	— Александр Блок, «Клеопатра», 16 декабря 1907

Я иду, а длинный ряд двоится, Заполняя освещенный зал. Мертвых лиц струится вереница В отраженьи золотых зеркал. Каждый день в своей точеной ванне Умирает раненый Марат, С каждым днем верней и постоянней Жанны д’Арк подъятый к небу взгляд. <...> В этой жизни — сам живой и тленный — Дух мой, зыбкий и кипучий вал, На камнях пучины многопенной Лишь на миги делает привал. Вот ему и сладостны, и милы Плотный камень, гибкий воск и медь, Все, что может взятый у могилы Легкий миг в себе запечатлеть. Оттого люблю я черных мумий Через вечность чистые черты И, в минуты тягостных раздумий, Восковые куклы и цветы.

— Мария Шкапская, «Паноптикум», 1916

	А это ― рассказ о природе, Такой, какой ее видел Я через горло бутылки. Здесь, если хочешь, паноптикум Всевозможных чудес, коллекция Необычайных вещей и поступков, Собрание мелочей мира, Мимо которых, зевая, Скользит обывательский облик...
	— Леонид Лавров, «НОБУЖ» (поэма), 1929

	Больничный двор насыщен до предела. Паноптикум. Судьба в миниатюре. От мелкого, задавленного взгляда — до хватки волосатых истуканов. От нежных губ — до сумрачной работы, когда несут свисающее нечто, которое мгновение назад... Все объясняет тонкая наука. Чем тоньше, тем точнее объясняет. Уж так тонка — в очки не разглядишь...
	— Юрий Карабчиевский, «Осенняя хроника» (поэма), 1970

Паноптикум в кинематографе и массовой культуре

	— Да какая ж это ванна, сынок? Это ж купель! <...> — Бред. Паноптикум. Поп играет на балалайке… в ванне! — Ну семь с половиной тысяч, за паноптикум, с балалайкой в ванне — недорого…
	— из кинофильма «День выборов», 2007

См. также

• Музей
• Кунсткамера
• Обычай
• Анатомический театр
• Карлик
• Цирк
• Кладбище
• Могила
• «Экспонат из паноптикума»