Описание одной борьбы

«Описание одной борьбы (схватки)» (нем. Beschreibung eines Kampfes) — первая неоконченная повесть Франца Кафки, написанная между 1903 и 1907 годами.

Цитаты

I

	Он, может быть, несчастен, и поэтому он молчит, и всё же при нём испытываешь непрекращающееся счастливое беспокойство. Ведь вчера я был сломлен собственным счастьем, но я чуть не забыл о тебе. Мне казалось, что с каждым вздохом его впалой груди поднимался твёрдый свод звёздного неба.
	Er ist vielleicht unglücklich und darum schweigt er still und doch ist man neben ihm in einer glücklichen Unruhe, die nicht aufhört. Ich war ja gestern gebeugt von eigenem Glück, aber fast vergaß ich an Dich. Es war mir als höbe sich mit den Athemzügen seiner platten Brust die harte Wölbung des gestirnten Himmels.

«Как бессердечен этот человек! Как характерно и явно его равнодушие к моим смиренным словам! Он счастлив, в этом всё дело, и таково свойство счастливых — находить естественным всё, что происходит вокруг них. Их счастье устанавливает во всём великолепную связь. И если бы я прыгнул сейчас в воду или если бы стал перед ним корчиться в судорогах на мостовой под этой аркой, то всё равно бы я мирно вписался в его счастье. Да, если бы ему втемяшилось — счастливые настолько опасны, это несомненно, — он убил бы меня как бандит. Это не подлежит сомнению, и, поскольку я труслив, я от ужаса даже не осмелился бы закричать… О боже!»

"Wie herzlos ist dieser Mensch! Wie bezeichnend und deutlich ist seine Gleichgültigkeit gegen meine demüthigen Worte! Er ist eben glücklich und das ist die Art der Glücklichen, alles natürlich zu finden, was um sie geschieht. Ihr Glück stellt einen glanzvollen Zusammenhang her. Und wenn ich jetzt ins Wasser gesprungen wäre oder wenn mich jetzt vor ihm Krämpfe zerreißen hier auf dem Pflaster unter diesem Bogen immer würde ich mich friedlich seinem Glück einfügen. Ja, wenn er in die Laune käme — ein Glücklicher ist so gefährlich, das ist unzweifelhaft — würde er mich auch todtschlagen wie ein Straßenmörder. Das ist sicher und da ich feig bin, würde ich vor Schrecken nicht einmal zu schreien wagen. — Um Gotteswillen!"

II. Увеселения, или доказательство того, что жить невозможно

Belustigungen oder Beweis dessen, daß es unmöglich ist zu leben

	Я невозмутимо пошёл дальше. Но, боясь, что пешком по гористой дороге идти будет тяжело, я заставил дорогу сделаться всё более пологой и вдали наконец спуститься в равнину. Камни исчезли по моей воле, ветер затих и потерялся в вечере.
	Unbekümmert gieng ich weiter. Weil ich aber als Fußgänger die Anstrengung der bergigen Straße fürchtete, ließ ich den Weg immer flacher werden und sich in der Entfernung endlich zu einem Thale senken. Die Steine verschwanden nach meinem Willen und der Wind wurde still und verlor sich im Abend.

— Эта местность мешает мне думать, — сказал он тихо, — из-за неё мои рассуждения качаются, как цепные мосты при яростном течении. Она красива и хочет поэтому, чтобы на неё смотрели. Я закрываю глаза и говорю: ты, зелёная гора у реки, ты, у которой против воды есть скатывающиеся камни, ты красива. Но она недовольна, она хочет, чтобы я открыл глаза и смотрел на неё. <…> А разве мы не должны сохранять её расположение к нам, чтобы вообще сохранить её, питающую такое причудливое пристрастие к каше наших мозгов? Она обрушит на меня свои зубчатые тени, она молча выставит передо мной ужасно голые стены, и мои носильщики споткнутся о камешки на дороге.

"Die Landschaft stört mich in meinem Denken", sagte er leise, "sie läßt meine Überlegungen schwanken, wie Kettenbrücken bei zorniger Strömung. Sie ist schön und will deshalb betrachtet sein." "Ich schließe meine Augen und sage: Du grüner Berg am Flusse, der Du gegen das Wasser rollendes Gestein hast, Du bist schön." "Aber er ist nicht zufrieden, er will, daß ich die Augen zu ihm öffne." <…> "Und müssen wir nicht ihn uns freundlich erhalten, damit wir überhaupt ihn nur aufrecht erhalten, ihn, der eine so launische Vorliebe für den Brei unserer Gehirne hat. Er würde seinen gezackten Schatten auf mich niederschlagen, er würde stumm schrecklich kahle Wände mir vorschieben und meine Träger würden über die kleinen Steinchen am Wege stolpern."

Не правда ли, почему я должен стыдиться или почему должны мы стыдиться — того, что хожу я не выпрямившись и тяжело, не стучу палкой о мостовую и не задеваю одежды громко проходящих мимо людей. Не вправе ли я, наоборот, упорно жаловаться на то, что как тень, съёжившись, шмыгаю вдоль домов, иногда исчезая в стёклах витрин?

Nicht wahr, warum sollte ich mich schämen — oder warum sollten wir uns schämen — daß ich nicht aufrecht und schwer gehe, nicht mit dem Stock auf das Pflaster schlage und nicht die Kleider der Leute streife, welche laut vorübergehn. Sollte ich nicht vielmehr mit Recht trotzig klagen dürfen, daß ich als Schatten mit eckigen Schultern die Häuser entlang hüpfe, manchmal in den Scheiben der Auslagsfenster verschwindend.

	Часто падают люди на улице и остаются лежать мёртвыми. Тогда лавочники открывают свои завешанные товарами двери, проворно прибегают, уносят мертвеца в какой-то дом, выходят затем, улыбаясь ртом и глазами, и говорят: «Добрый день!.. Небо пасмурное… Головные платки… идут хорошо… Да, война».
	Oft fallen Menschen auf der Gasse und bleiben tot liegen. Da öffnen alle Geschäftsleute ihre mit Waren verhangenen Thüren, kommen gelenkig herbei, schaffen den Toten in ein Haus, kommen dann Lächeln in Mund und Augen heraus und reden: »Guten Tag — Der Himmel ist blaß — Ich verkaufe viele Kopftücher — Ja, der Krieg.«

Я спокойно вышел из тени на лунный свет, расстегнул пальто и согрелся; затем, подняв руки, заставил смолкнуть свист ночи и начал размышлять. «С чего это вам делать вид, будто вы действительно существуете? Вы хотите меня уверить, что в действительности не существует меня, смешно стоящего на зелёной мостовой? Но уже прошло много времени, с тех пор как ты, небо, действительно существуешь, а тебя, Кольцевая площадь, в действительности никогда не было. Верно, у вас всё ещё есть превосходство надо мной, но только тогда, когда я вас оставляю в покое. Слава богу, луна, ты уже не луна, но, может быть, это небрежность с моей стороны, что я всё ещё называю луной тебя, луна лишь по прозвищу. Почему ты уже не так высокомерна, когда я называю тебя „бумажный фонарь странного цвета“? И почему ты почти ретируешься, когда я называю тебя „Мариинская колонна“, и я уже не узнаю твоей угрожающей позы, Мариинская колонна, когда называю тебя „Луна, светящая жёлтым светом“? Кажется, и в самом деле, вам не на пользу, когда о вас размышляют, у вас убывают храбрость и здоровье. Боже, как же это, наверно, полезно, если размышляющий учится у пьяного! Почему всё стихло? Мне кажется, прекратился ветер. И домишки, которые часто катят по площади на колесиках, стоят как вкопанные… Тихо… тихо… совершенно невиднотой тонкой чёрной черты, что обычно отделяет их от земли».

Ich gieng ruhig aus dem Schatten ins Mondlicht, knöpfte den Überzieher auf und wärmte mich; dann ließ ich durch Erheben der Hände das Sausen der Nacht schweigen und fieng zu überlegen an: "Was ist es doch, daß Ihr thut, als wenn Ihr wirklich wäret. Wollt Ihr mich glauben machen, daß ich unwirklich bin, komisch auf dem grünen Pflaster stehend. Aber doch ist es schon lange her, daß Du wirklich warst, Du Himmel und Du Ringplatz bist niemals wirklich gewesen." "Es ist ja wahr noch immer seid Ihr mir überlegen, aber doch nur dann, wenn ich Euch in Ruhe lasse." "Gott sei Dank, Mond, Du bist nicht mehr Mond, aber vielleicht ist es nachlässig von mir daß ich Dich Mondbenannten noch immer Mond nenne. Warum bist Du nicht mehr so übermüthig, wenn ich Dich nenne »vergessene Papierlaterne in merkwürdiger Farbe«. Und warum ziehst Du Dich fast zurück, wenn ich Dich »Mariensäule« nenne und ich erkenne Deine drohende Haltung nicht mehr Mariensäule, wenn ich Dich nenne »Mond, der gelbes Licht wirft«." "Es scheint nun wirklich, daß es Euch nicht gut thut, wenn man über Euch nachdenkt; Ihr nehmet ab an Muth und Gesundheit. " "Gott, wie zuträglich muß es erst sein, wenn Nachdenkender vom Betrunkenen lernt!" "Warum ist alles still geworden. Ich glaube es ist kein Wind mehr. Und die Häuschen, die oft wie auf kleinen Rädern über den Platz rollen, sind ganz festgestampft — Still — still — man sieht gar nicht den dünnen schwarzen Strich, der sie sonst vom Boden trennt."

— Прошу вас, нарядный сударь, правда ли то, что мне рассказывали? Есть в Париже люди, которые состоят лишь из разукрашенных одежд, и есть там дома, в которых нет ничего, кроме порталов, и правда ли, что в летние дни небо над городом переливчато-синее, но украшено прижатыми белыми облачками и что все до одного в форме сердечка? И есть там пользующийся большим успехом паноптикум, где стоят только деревья, на которые навешены таблички с именами самых знаменитых героев, преступников и влюблённых?

"Ich bitte Sie, so geschmückter Herr, ist das wahr, was man mir erzählt hat. Giebt es in Paris Menschen, die nur aus verzierten Kleidern bestehn und giebt es dort Häuser die bloß Portale haben und ist es wahr, daß an Sommertagen der Himmel über der Stadt fliehend blau ist, nur verschönt durch angepreßte weiße Wölkchen, die alle die Form von Herzen haben? Und giebt es dort ein Panoptikum mit großem Zulauf, in dem bloß Bäume stehn mit den Namen der berühmtesten Helden, Verbrecher und Verliebten auf kleinen angehängten Tafeln. "

	— По вечерам никто, если он живёт один, не несёт ответственности. Боишься многого. Что, может быть, исчезнет телесность, что люди действительно таковы, какими они кажутся в сумерках, что нельзя выйти без палки, что надо, может быть, пойти в церковь и громко молиться, чтобы на тебя смотрели и ты обрёл тело.
	"Am Abend trägt niemand, der allein lebt Verantwortung. Man fürchtet manches. Daß vielleicht die Körperlichkeit entschwindet, daß die Menschen wirklich so sind wie sie in der Dämmerung scheinen, daß man ohne Stock nicht gehen dürfe, daß es vielleicht gut wäre in die Kirche zu gehn und schreiend zu beten um angeschaut zu werden und Körper zu bekommen."

— Почему ты плачешь? <…> Мы держимся на весу, мы не падаем, мы порхаем, хотя мы и безобразнее, чем летучие мыши. И уже вряд ли кто помешает нам в один прекрасный день сказать: «Ах, боже мой, сегодня прекрасный день». Ибо мы уже устроились на своей земле и живём на основе своего согласия. Мы же как пеньки на снегу. На вид они просто лежат сверху, кажется, что их можно сдвинуть лёгким толчком. Но нет, нельзя, ибо они прочно связаны с почвой. Но даже это всего лишь видимость. Плакать мешали мне размышления: «Сейчас ночь, и никто завтра не упрекнет меня за то, что я скажу сейчас, ибо это могло быть сказано во сне».

"Warum weinst Du? <…> Erhalten uns in Schwebe, wir fallen nicht, wir flattern, wenn wir auch häßlicher sind als Fledermäuse. Und schon kann uns kaum jemand an einem schönen Tage hindern zu sagen: »Ach Gott heute ist ein schöner Tag.« Denn schon sind wir auf unserer Erde eingerichtet und leben auf Grund unseres Einverständnisses. Wir sind nämlich so wie Baumstämme im Schnee. Sie liegen doch scheinbar nur glatt auf und man sollte sie mit kleinem Anstoß wegschieben können. Aber nein, das kann man nicht, denn sie sind fest mit dem Boden verbunden. Aber sieh, sogar das ist bloß scheinbar." Nachdenken hinderte mich am Weinen: "Es ist Nacht und niemand wird mir morgen vorhalten, was ich jetzt sagen könnte, denn es kann ja im Schlaf gesprochen sein."

	— Что делать нашим лёгким, — закричал я, — если не будете дышать быстро, — кричал я, — вы задохнётесь сами по себе, от внутренних ядов. Если вы будете дышать медленно, вы задохнётесь от воздуха, негодного для дыхания, от возмущенных вещей. Если же вы станете искать нужный темп, то погибнете из-за самих поисков.
	"Was sollen unsere Lungen thun", schrie ich, schrie, "athmen sie rasch, ersticken sie an sich, an innern Giften; athmen sie langsam ersticken sie an nicht athembarer Luft, an den empörten Dingen. Wenn sie aber ihr Tempo suchen wollen, gehn sie schon am Suchen zugrunde."

Перевод

С. К. Апт, 1993

О повести

	Я впрыгну в свою новеллу, даже если это искромсает мне лицо. — о попытке её дописать
	Ich werde in meine Novelle hineinspringen und wenn es mir das Gesicht zerschneiden sollte.
	— Франц Кафка, Дневник, 25 ноября 1910

	«Описание одной борьбы» выступает против фривольности, глупого кокетства, лжи, которые завладели литературой. Но в то же время это наиболее причудливое, наиболее манерное произведение, более всего отмеченное вкусом эпохи, против которого оно направлено. Таков парадокс этого сочинения юности.
	— Клод Давид, «Франц Кафка», 1989