Дж. Джонсон и С. Джонсон. «Одна минута человечества»

«Дж. Джонсон и С. Джонсон. «Одна минута человечества»» (англ. J. Johnson and S. Johnson «One human minute») или «Одна минута» (польск. Jedna minuta) — сатирическое эссе Станислава Лема 1982 года из цикла «Библиотека XXI века», замаскированное под рецензию на вымышленную книгу издательств «Moon Publishers» и «Mare Imbrium». Впервые опубликовано вместе с «Провокацией» в одноимённом авторском сборнике 1984 года. Проживая в Австрии, Лем позже вдвое расширил эссе для «Библиотеки XXI века» 1986 года, эта версия вышла лишь в переводах, но не на польском языке — по недосмотру редакторов, к тому же утерявших оригинал.

Цитаты

I

	… это были бестселлеры, а сегодня ничто так не вдохновляет издателей и авторов, как книга, которую читать не обязательно, но иметь необходимо.
	… były to bestsellery, a nic tak nie podnieca dziś wydawców i autorów, jak książka, której nikt nie musi czytać, ale każdy powinien mieć.

… при всеобщей нехватке времени, предположении, превышающем спрос, и избыточном совершенстве рекламы уже в полную силу действует так называемый «Закон Лема» («Никто ничего не читает; ежели читает — ничего не понимает; ежели понимает — тут же забывает»). Реклама, выполняя роль Новой Утопии, в наше время стала предметом культа. Те жуткие и нудные вещи, которые демонстрируются по телевидению, мы смотрим лишь потому (как показал анализ общественного мнения), что после окровавленных трупов, по разным причинам валяющихся во всех концах света, да костюмированных фильмов, повествующих неизвестно о чём, поскольку они представляют собой бесконечные сериалы (забывается не только прочитанное, но и просмотренное), на экране время от времени мелькают рекламные клипы, дающие чудесное отдохновение. Только в них ещё осталась Аркадия с прекрасными женщинами, изумительными и вполне зрелыми мужчинами, счастливыми детьми и пожилыми людьми с умным взглядом (в основном через очки). Для совершенного восторга им вполне достаточно пакетика манного пудинга в новой упаковке, лимонада на настоящей воде, дезодоранта против потения ног, туалетной бумаги, пропитанной экстрактом фиалки, или шкафа, хотя в нём нет ничего сверхъестественного, кроме цены. Выражение счастья в глазах и на всём лице, с которым элегантная красотка вглядывается в рулончик туалетной бумаги, либо раскрывает шкаф так, словно это дверь пещеры Аладдина, мгновенно передаётся каждому. В этой эмпатии, возможно, умещается и зависть и даже немного раздражения, ибо каждому известно, что он-то не мог бы так же восхищаться, отхлёбывая этот лимонад, или пользуясь такой бумагой, что в эту Аркадию попасть невозможно, но её светозарная погода делает своё дело. Впрочем, мне с самого начала было ясно, что, совершенствуясь в борьбе товаров за существование, реклама покорит нас не путём постоянного улучшения товаров, а в результате постоянно ухудшающегося качества мира. Что же нам осталось после кончины Бога, высоких идеалов, чести, бескорыстных чувств в забитых людьми городах, под кислотными дождями, кроме экстаза дам и господ из рекламных роликов, расхваливающих кексы, пудинги и кремы как пришествие Царства Небесного? Однако поскольку реклама с чудовищной эффективностью приписывает совершенство всему, а если говорить о книгах — каждой книге, то человек чувствует себя так, словно его соблазняют двадцать тысяч «мисс Мира» одновременно, и, не будучи в состоянии решиться ни на одну из них, он пребывает в неосуществлённой любовной готовности, словно баран в оцепенении. Так обстоит дело со всём. Кабельное телевидение, предлагая сорок программ одновременно, вызывает у зрителя ощущение, что коли их столько много, то каждая другая наверняка превосходит ту, которую он сейчас смотрит, вот он и скачет с программы на программу, словно блоха на раскалённой сковородке, доказывая тем самым, что идеальная техника идеально поджаривает. Ибо нам был обещан, хоть никто этого явным образом не сказал, весь мир, все, если не в обладание, то по крайней мере для обозрения и осязания, а художественная литература, которая ведь есть не что иное, как лишь эхо мира, его отражение и комментарий, попала в ту же самую ловушку. Зачем мне, собственно, читать о том, что некие особы разного либо одного и того же пола говорят друг другу, прежде чем забраться в постель, если там нет ни слова о тысячах других, возможно, значительно более интересных людях, или по крайней мере тех, что заняты более остроумными делами. Поэтому следовало написать книгу о том, что делают Все Люди Одновременно, чтобы ощущение того, что нам сообщают глупости в то время, как Нечто Существенное происходит где-то в другом месте, нас уже не удручало. «Книга рекордов Гиннесса» оказалась бестселлером, поскольку показывала нам одни лишь необычности, но зато с гарантией их подлинности. Однако этот паноптикум рекордов имеет серьёзный недостаток, ибо рекорды эти быстро теряют актуальность. Едва некий господин успел съесть восемнадцать килограммов персиков с косточками, как другой проглотил не только больше, но и сразу же скончался от заворота кишок, что придало новому рекорду трагическую пикантность. Конечно, неправда, будто душевных болезней в действительности нет, их придумали психиатры, чтоб мучить пациентов и тянуть из них денежки, зато правда, что нормальные люди вытворяют вещи гораздо более идиотские, нежели всё то, что выделывают душевнобольные. Разница в том, что умалишённый делает своё дело бескорыстно, нормальный же — ради славы, ибо её можно обменять на наличные. Впрочем, некоторые удовольствуются одной славой.

… w pełni już działa tak zwane prawo Lema („Nikt nic nie czyta; jeśli czyta, nic nie rozumie; jeśli rozumie, natychmiast zapomina”), ze względu na powszechny brak czasu, nadmierną podaż książek oraz zbytnią doskonałość reklamy. Reklama jako Nowa Utopia jest obecnie przedmiotem kultu. Te okropne bądź nudne rzeczy, jakie widać w telewizji, oglądamy wszyscy dlatego (wykazały to badania opinii publicznej), bo cudnym wytchnieniem po widoku ględzących polityków, krwawych trupów leżących z różnych przyczyn w różnych częściach świata oraz kostiumowych filmów, w których nie wiadomo, o co chodzi, gdyż są to nie kończące się seriale (zapomina się nie tylko przeczytane, lecz i obejrzane) — są wstawki reklamowe. Już tylko w nich pozostała Arkadia. Są w niej piękne kobiety, wspaniali mężczyźni, też całkiem dorośli, szczęśliwe dzieci oraz starsze osoby o rozumnym spojrzeniu, przeważnie w okularach. Do bezustannego zachwytu wystarczy im budyń w nowym opakowaniu, lemoniada z prawdziwej wody, spray przeciw poceniu się nóg, papier klozetowy napojony ekstraktem fiołków albo szafa, choć i w niej nie ma nic nadzwyczajnego prócz ceny. Wyraz szczęścia w oczach, w całej twarzy, z jakim wytworna piękność wpatruje się w rolkę papieru higienicznego albo otwiera tę szafkę, jakby to były drzwi Sezamu, udziela się na mgnienie każdemu. W owej empatii jest też może i zawiść, i nawet trochę irytacji, bo każdy wie, że on nie mógłby doznać takiego zachwytu pijąc tę lemoniadę lub używając tego papieru, że do tej Arkadii nie można się dostać, ale jej świetlana pogoda robi swoje. Zresztą od początku było mi jasne, że doskonaląc się w walce towarów o byt, reklama ujarzmi nas nie przez coraz lepszą jakość towarów, lecz wskutek coraz gorszej jakości świata. Cóż nam zostało po śmierci Boga, wyższych ideałów, honoru, bezinteresownych uczuć, w zatłoczonych miastach, pod kwaśnymi deszczami, prócz ekstazy pań i panów z reklamówek, głoszących keksy, budynie i smary jak przyjście Królestwa Niebieskiego? Ponieważ jednak reklama z potworną skutecznością przypisuje doskonałość wszystkiemu, więc przy książkach — każdej książce, człowiek czuje się jak uwodzony przez dwadzieścia tysięcy miss świata naraz i nie mogąc się zdecydować na żadną, trwa w nie spełnionym pogotowiu miłosnym jak baran w stuporze. Tak jest ze wszystkim. Telewizja kablowa, dostarczając czterdzieści programów naraz, wywołuje w widzu wrażenie, że skoro jest ich tyle, każdy inny musi być na pewno lepszy od oglądanego, więc skacze od programu do programu jak pchła na rozżarzonej patelni, na dowód, że doskonała technika doskonale frustruje. Obiecano nam mianowicie, choć nikt, tego aż tak wyraźnie nie powiedział, cały świat, wszystko, jeśli nie do posięścia, to przynajmniej do obejrzenia i pomacania, a literatura piękna, która jest wszak tylko echem świata, jego podobizną i komentarzem, wpadła w tę samą pułapkę. Dlaczego właściwie miałbym czytać, co pojedyncze osoby różne/ bądź tej samej płci mówią, nim pójdą do łóżka, jeśli nie ma tam słowa o tysiącach innych, może znacznie ciekawszych osób, albo przynajmniej takich, co robią rzeczy bardziej pomysłowe. Należało tedy napisać książkę o tym, co robią Wszyscy Ludzie Naraz, ażeby wrażenie, że dowiadujemy się głupstw, podczas gdy Rzeczy Istotne zachodzą Gdzieś Indziej, nie stanowiło już naszej udręki. Księga rekordów Guinnessa była bestsellerem, gdyż pokazywała same nadzwyczajności z gwarancją, że są autentyczne. To panopticum rekordów miało jednak poważny mankament, bo szybko się dezaktualizowało. Ledwie jakiś pan zjadł osiemnaście kilo brzoskwiń z pestkami, już inny zjadł nie tylko więcej, lecz zaraz potem skonał od skrętu kiszek, co zaprawiało nowy rekord ponurą pikanterią. Jakkolwiek nie jest prawdą, iż chorób umysłowych nie ma, a wymyślili je psychiatrzy, by męczyć pacjentów i wyciągać od nich pieniądze, prawdą jest, że ludzie normalni robią rzeczy daleko bardziej szalone od wszystkiego, co robią wariaci. Różnica w tym, że wariat robi swoje bezinteresownie, normalny natomiast dla sławy, bo można ją < wymienić na gotówkę. Zresztą niektórym wystarczy sama sława.

Посему следовало придумать книгу, в чём-то близкую Книге Гиннесса, но столь же серьёзную, не позволяющую отмахнуться от неё, то есть наподобие «Трёх минут вселенной», но в то же время не столь абстрактную и забитую рассуждениями о всяческих бозонах и прочих кварках. Однако написание такой книги обо всём сразу, книги правдивой, невыдуманной, которая оттеснит на задний план все другие, казалось делом нереальным. Я <…> просто предложил издателям написать максимально скверную книгу в качестве недостижимой в направлении, обратном рекламным потугам, но предложение никого не заинтересовало. Действительно, хотя задуманное мною произведение могло стать приманкой для читателей, поскольку сейчас главное — рекорд, а самый худший роман века наверняка тоже был бы рекордом, казалось, что если даже мне повезёт, никто этого не заметит. <…> Вроде бы у этого издательства нет даже филиала на Луне, «Moon Publishers», похоже, всего лишь тоже рекламный приёмчик, а чтобы избежать разговоров о нечестности, издатель якобы выслал на Луну с помощью NASA при очередном полёте «Колумбии» контейнер с машинописным текстом книги, а также небольшой компьютер со считывающей приставкой. Так что если кто-то вздумает цепляться, ему тут же докажут, что часть издательской работы действительно осуществляется на Луне, поскольку компьютер, находящийся на Море Дождей (Mare Imbrium), не прекращая читает один и тот же манускрипт, ну а то, что читает он бездумно, никому не мешает, потому что, в принципе, точно так же читают рукописи рецензенты в земных издательствах.

Należało więc wymyślić książkę poniekąd zbliżoną do księgi Guinnessa, ale tak poważną, tak samo nie dającą się zbyć wzruszeniem ramion, jak Trzy pierwsze minuty wszechświata, a jednocześnie nie tak abstrakcyjną i wypchaną rozważaniami o różnych bozonach i innych kwarkach, lecz napisanie takiej książki, prawdziwej, nie zmyślonej, o wszystkim naraz, książki, która zakasuje wszelkie inne, patrzało na całkowitą niemożliwość. Ja <…> proponowałem tylko wydawcom napisanie książki najgorszej, jako nieprześcignionej w kierunku odwrotnym względem wysiłków reklamy, lecz propozycja nie chwyciła. Istotnie, choć zamyślany przeze mnie utwór mógł być przynętą dla czytelników, toż najważniejszy jest dziś rekord, a najgorsza powieść świata też byłaby rekordem, było całkiem możliwe, że nawet jeśli mi się powiedzie, nikt tego nie zauważy. <…> Podobno wydawnictwo to nie ma nawet filii na Księżycu, „Moon Publishers” to ponoć też tylko reklamowy chwyt, a żeby uniknąć pomówienia o nierzetelność, edytor ów wysłał jakoby na Księżyc za pośrednictwem NASA przy kolejnym locie „Kolumbii” pojemnik, zawierający maszynopis książki oraz mały komputer z czytnikiem. Tak więc, gdyby ktoś się czepiał, zaraz mu się udowodni, że część prac wydawniczych rzeczywiście biegnie na Księżycu, bo komputer na miarę Imbrium w kyłko czyta wciąż ten manuskrypt, a to, iż czyta bezmyślnie, nic nie szkodzi, bo na ogół podobnie lektorzy czytają maszynopisy w ziemskich wydawnictwach.

Репортёрские камеры наклёвывают земной шар в нескольких местах, в основном там, где Важный Политик спускается по трапу самолёта и с ложной сердечностью пожимает руки другим Важным Политикам, где сошёл с рельсов поезд, причём это уже никак не может быть простая неприятность, а обязательно с вагонами, разбившимися всмятку, искорежёнными до неузнаваемости, из которых людей вытаскивают по кусочкам, ибо катастрофы меньшего масштаба случаются уже чересчур часто. Одним словом, средства массовой информации опускают всё, что не оказывается пятерняшками, государственным переворотом, по возможности обременённым приличной резнёй, визитом Папы римского либо беременностью королевы.

Reporterskie kamery nakłuwają kulę ziemską w paru miejscach, tam gdzie Ważny Polityk schodzi po trapie z samolotu i ściska z fałszywą serdecznością ręce innym Ważnym Politykom, gdzie wykoleił się pociąg, ale to nie może już być byle jakie wykolejenie, tylko z wagonami skręconymi w makaron, z których wyciąga się ludzi po kawałku, bo pomniejszych katastrof jest już za wiele, jednym słowem mass media pomijają wszystko, co nie jest pięcioraczkami, zamachem stanu, najlepiej połączonym z porządną rzezią, wizytą papieską bądź królewską ciążą.

	[Есть] новорождённые, <…> которые падают в выгребную яму, потому что роженица, чувствуя позывы, думала по неопытности, или будучи умственно недоразвитой, либо находясь под действием наркотика, когда начались роды, что её просто тянет в туалет.
	Noworodki, <…> co wpadają do kloacznego dołu, gdyż czując parcie rodząca myślała, że to parcie na stolec, od niedoświadczenia lub jako niedorozwinięta umysłowo, albo znajdowała się pod działaniem narkotyku, gdy wszczął się poryd, a każdy z tych wariantów ma dalsze uszczegółowienia.

	Не знаю, сколь утешителен тот факт, что от падающих на Землю метеоритов погибают редко. Насколько помнится, за одну минуту умирает едва 0,0000001 человека.
	Nie wiem, czy pocieszający jest fakt, że od spadających na Ziemię meteorów ginie się rzadko. O ile pamiętam, na minutę ginie tak zaledwie 0,0000001 człowieka.

… оказывается, в высокоцивилизованных государствах больше трупов выбрасывается в мешках с камнями, либо с ногами, зацементированными в старые вёдра, или расчленённых на части и голых в глиняные ямы, озёра, а также (это особые данные) завёрнутых в старые газеты либо окровавленные тряпки выкидывают на крупные свалки больше, нежели в странах третьего мира. Бедные государства не знакомы с некоторыми способами освобождения от трупов. Видимо, туда ещё вместе с финансовой помощью не дошли соответствующие сведения из высокоразвитых стран. Зато большее количество новорождённых в бедных странах пожирают крысы. Эти данные помещены на другой странице, однако, чтобы читатель их не упустил, он найдёт в соответствующем месте ссылку, направляющую его в нужный раздел, а если есть желание знакомиться с книгой мелкими разделами, то можно воспользоваться алфавитным указателем, в котором находится все. После сказанного как-то трудновато утверждать, что это — столбцы сухих, ни о чём не говорящих, тоскливых цифр. Тебя начинает разбирать нездоровое любопытство, а сколькими ещё способами люди умирают за каждую минуту чтения этой книги, и пальцы, когда ты листаешь страницы, становятся вроде бы немножко липкими. Разумеется, от пота, ведь не от крови же. Смерть от голода снабжена пояснением, что таблица (понадобилась особая страница, на которой голодающие разбиты по возрастам; больше всего умирает детей) актуальна только на год издания, поскольку количество голодных смертей быстро возрастает, к тому же в арифметической прогрессии. Смерть от переедания, правда, тоже случается, но реже в 119 000 раз. В таких данных есть что-то от эксгибиционизма и что-то от шантажа. Эти цифры — словно снадобье без запаха и вкуса, постепенно проникающее в мозг. <…> Всё это подробнейшее описание человеческого умирания немного напоминает ситуацию с собственной смертью: вроде бы обо всём уже давно известно, да только весьма туманно и расплывчато, то есть она, конечно, неизбежна, но мы просто не знаем, как она выглядит в реальности.

… jak się okazuje, w krajach wysoko ucywilizowanych więcej trupów wrzuca się w workach z kamieniem albo wcementowanych nogami w stare wiadra, albo pokawałkowanych i nagich do glinianek, do jezior, więcej też (to są osobne liczby) owiniętych w stare gazety bądź w zakrwawione szmaty trupów ciska się na wielkie wysypiska śmieci, aniżeli w krajach Trzeciego Świata. Ubożsi nie znają niektórych sposobów pozbywania się zwłok. Widać nie dotarły tam jeszcze razem z finansową pomocą odpowiednie dane z państw wysoko rozwiniętych. Natomiast więcej noworodków zjadają w biednych krajach szczury. Te dane mieszczą się na innej stronie, lecz aby ich czytelnik nie uronił, znajdzie kierujący gdzie trzeba odnośnik, a chcąc kosztować książkę na małe wyrywki, można posłużyć się alfabetycznym spisem rzeczy, w którym jest wszystko. Jakoś nie da się dłużej utrzymywać, że to są sterty suchych, nic nie mówiących, nudnych cyfr. Zaczyna się doznawać zdrożnego zaciekawienia, iloma innymi jeszcze sposobami ludzie umierają w każdej minucie lektury j palce przy kartkowaniu stron stają się jakby troszkę lepkie. Oczywiście potnieją, bo to nie może być przecież krew. Śmierć z głodu jest zaopatrzona w odnośnik podający, że owa tablica (bo trzeba było osobnej tablicy, z rozbiciem na wiek zagłodzonych; najwięcej umiera dzieci) ważna jest tylko dla roku wydania książki, wielkość ta bowiem rośnie szybko, i to w postępie arytmetycznym. Śmierć z przejedzenia też się wprawdzie zdarza, lecz jest 119 000 razy rzadsza. W tych danych jest coś z ekshibicji i coś z szantażu. Właściwie miałem ochotę tylko zerknąć do tego działu, lecz czytałem go potem jakby od przymusu, tak jak człowiek czasem odlepia sobie opatrunek od krwawiącej rany, żeby ją zobaczyć, albo dłubie szpilką w dziurze bolącego zęba. To boli, ale trudno przestać. Te cyfry są jak środek bez zapachu i smaku, powoli wsączający się w mózg. <…> Z całym tym ogromem konania ludzkiego jest tak trochę, jak z własną śmiercią: jakby się już o tym uprzednio wiedziało, a tylko Ogólnikowym i mglistym sposobem, którym pojmujemy nieuchronność własnej agonii, choć nie znamy jej wyglądu.

Если бы всё человечество собрать в одном месте, оно заняло бы объём в триста миллиардов литров, то есть неполную треть кубического километра. Казалось бы, много. Мировой океан, как известно, содержит миллиард двести восемьдесят миллионов кубических километров воды, стало быть, если б всё человечество, все наши пять миллиардов тел, бросить в океан, его уровень не поднялся бы даже на сотую долю миллиметра. После этого единственного всплеска Земля навсегда стала бы безлюдной, подобные игры со статистикой совершенно справедливо можно считать слишком дешёвыми. Они будто бы должны показать, что мы, ухитрившиеся своими действиями отравить воздух, почву, моря, превратившие в степи джунгли, истребившие миллиарды видов животных и растений, живших сотни миллионов лет до нас, достигшие иных планет и даже изменившие альбедо Земли, тем самым дав знать о нашем существовании космическим наблюдателям, могли бы исчезнуть так легко и бесследно. Однако меня это не поразило, как и сведения о том, что из человечества можно было бы выкачать за одну минуту 24,9 миллиарда литров крови, и в результате не получилось бы ни Красного моря, ни даже солидного озера.

Gdyby więc całą ludzkość zebrać i stłoczyć w jednym miejscu, zajęłaby trzysta miliardów litrów, czyli niespełna jedną trzecią kilometra sześciennego. Niby dużo. Ocean światowy zawiera wszakże miliard dwieście osiemdziesiąt milionów kilometrów sześciennych wody, więc gdyby całą ludzkość, tych pięć miliardów ciał, rzucić do oceanu, jego poziom nie podniesie się nawet o jedną setną milimetra. Po tym jednym pluśnięciu ziemia i stałaby się na zawsze bezludna. Takie zabawy ze statystyką można uznać słusznie za dość tanie. Mają niby służyć refleksji, że my, którzyśmy rozmachem naszych działań zatruli powietrze, glebę, morza, ustepowili dżunglę, wytrzebili miliardy gatunków zwierząt i roślin, które żyły przed setkami milionów lat, dosięgli innych planet i zmienili nawet albedo Ziemi, objawiając w ten sposób naszą obecność obserwatorom kosmicznym, moglibyśmy zniknąć tak łatwo i bez śladu. Mnie to jednak nie zafrapowało, podobnie jak wyliczenie, że z ludzkości można by wytoczyć 24,9 miliardów litrów krwi i nie byłoby to ani czerwone morze, ani nawet jezioro.

Порнография и современный стиль существования приучили нас к разнообразию методов сексуальной жизни. Кому-нибудь может показаться, что в ней ничего уже невозможно обнажить, показать что-нибудь такое, что было бы совершенной новостью. Тем не менее то, что охвачено статистикой, поражает воображение. И дело тут не в пресловутой игре в сопоставления: как ни говори, но 4,3 тонны ежеминутно нагнетаемой в женские гениталии спермы — это ведь 1130 галлонов, которые таблица сравнивает с 10 000 галлонов (37 850 литрами) кипятка, выбрасываемого при каждом цикле крупнейшим гейзером мира (в Йеллоустонском национальном парке). Гейзер спермы в 11,3 раза обильнее и бьёт без каких-либо перерывов. <…> оплодотворяющий поток из 4,3 тонн спермы течёт без устали, и закон больших чисел утверждает, что он столь же постоянен, как количество поступающей на Землю солнечной энергии. В этом есть что-то механическое, незыблемое и звериное. Неизвестно, как согласиться с образом человечества, столь невозмутимо копулирующего во время всех катаклизмов, которые с ним случаются и которые оно само себе призвало на голову.

Pornografia i nowożytny styl życia oswoiły nas z postaciami życia seksualnego. Myślałby kto, że już niczego nie można w nim obnażyć, niczego takiego ukazać, co byłoby zaskakującą nowością. Ogarnięte statystyką jest przecież zaskoczeniem. Mniejsza o znów zastosowaną zabawę zestawień: jakoż strumień spermy, tych 4,3 ton, wstrzykiwanych na każdą minutę do kobiecych genitaliów, to 1130 galonów, które tablica zestawia z 10 000 galonami (37 850 litrami) wrzątku, jakimi bije przy każdej erupcji największy gejzer świata (w narodowym parku Yellowstone). Gejzer spermy jest 11,3 rażą obfitszy i bije bez żadnych przerw. <…> zapładniający strumień 4,3 ton spermy płynie bez ustanku i prawo wielkich liczb gwarantuje, że jest tak samo stały, jak wielkość padającej na ziemię energii słonecznej. Jest w tym coś zarazem mechanicznego, niewzruszonego i zwierzęcego. Nie wiadomo, jak pogodzić się z obrazem ludzkości, tak niewzruszenie kopulującej wewnątrz wszystkich kataklizmów, jakie ją spotykają i jakie sama sobie sprokurowała.

	… оказывается, сейчас больше людей сходит с ума за одну минуту, нежели вообще было живших на Земле несколько десятков поколений тому назад.
	… okazuje się, że dziś jest na minutę więcej obłąkanych, niż w ogóle wszystkich ludzi żyło na ziemi kilkanaście pokoleń temu.

	Сам факт, что не удастся измерить духовную жизнь и вогнать её в рамки какой-либо статистики, превращает в нонсенс претензии авторов на создание портрета человечества.
	Sam fakt, że nie da się pomierzyć życia duchowego i ująć go jakąkolwiek statystyką, czyni fałszem uroszczenia autorów, że sporządzili portret ludzkości.

Перевод

Е. П. Вайсброт, 1988, 2002 (I); В. И. Язневич, 2021 (II и III — с английского перевода)