Серебряные яйцеглавы

«Серебряные яйцеглавы» (англ. The Silver Eggheads) — сатирический фантастический роман Фрица Лейбера, написанный в 1961 году на основе одноимённой повести 1959 года.

Цитаты

Гаспар де ла Нюи, писатель-поденщик, с такой же рассеянной нежностью провел замшей по бронзовой станине своей гигантской словомельницы, с какой чуть позже в то утро собирался ласкать гибкий стан мастер-писателя Элоизы Ибсен. Взгляд его привычно скользнул по огромной, высотой с двухэтажный дом, панели электронной машины, по рядам сигнальных лампочек (все выключены) и приборных шкал (все стрелки на нуле). Затем он зевнул и потёр шею. Он скоротал ночное дежурство, подремывая, попивая кофе, дочитывая «Греховодников с астероида» и «Каждый сам себе философ». — 1 (начало романа)

Gaspard de la Nuit, journeyman writer, ran a chamois along the gleaming brass baseplate of his towering wordmill with exactly the same absentminded affection with which he would somewhat later this morning stroke the smooth squirmy flank of Heloise Ibsen, master writer. Automatically he checked the thousands of ranked telltale lights (all dark) and the rows of dials (all at zero) on the electronic machine's two-storey-high face. Then he yawned, massaging the muscles at the back of his neck. He had spent his graveyard shift dozing, drinking coffee, and finishing reading Sinners of the Satellite Suburbs and Everyman His Own Philosopher.

Однако появление экскурсантов обязывало, и Гаспар извлек из кармана огромную пенковую трубку янтарного цвета, откинул крышечку из серебряной филиграни и набил трубку табаком, который достал из расшитого золотом кисета тюленьей кожи. Проделывая все это, Гаспар чуть-чуть насупился. Только эта чудовищная трубка да еще предписанный контрактом дурацкий костюм и омрачали для пего прелести писательского ремесла. Увы, издатели требовали неукоснительного соблюдения всех пунктов контракта до единого с такой же настойчивостью, с какой они заставляли писателей отсиживать полную смену независимо от того, были включены их словомельницы или нет. А впрочем, подумал Гаспар, улыбнувшись, не за горами время, когда он станет писателем-разрядником с правом носить джинсы и свитеры, коротко стричься и курить сигареты у всех на виду. Да и сейчас он, как писатель-поденщик, находился в гораздо лучшем положении, чем литераторы-подмастерья, которые вынуждены расхаживать в греческих туниках, римских тогах, монашеских рясах или в расшитых золотом кафтанах. А одного беднягу втравили в контракт, обязавший его наряжаться древним вавилонянином и повсюду таскать за собой три каменные плиты, деревянный молоток и зубило. Конечно, публика ждет от писателя создания достоверной атмосферы, но всему есть предел. — 1

Nevertheless, mindful of the audience, Gaspard dragged out his large, curving, mellow-brown meerschaum pipe, tipped up its silver-filigree cap, and thumbed in cube-cut tobacco from his gold-embossed sealskin pouch. He frowned slightly as he did so. Having to smoke this Germanic monstrosity was just about his only objection to being a writer, along with the somewhat sissified clothes he had to wear. But publishers were as fiendishly thorough about enforcing such contractual trivia as they were about making a writer work his full shift whether his wordmills were turning or not. But what the ef, he reminded himself with a smile, soon enough he'd be a master writer, licensed to wear levis and sweatshirt, get a crewcut, and smoke cigarettes in public. And certainly with his journeyman status he was much better off than an apprentice writer, who was generally required to wear some such costume as a Grecian tunic, Roman toga, monkish robes, or doublet-and-hose along with a starchy wide ruff. Why, Gaspard had even known a poor writer's devil whom humorous union sadists had conned into contracting to dress as a Babylonian and carry everywhere he went three stone tablets and a chisel and mallet. Granted the public demanded atmosphere in its authors, that was going needlessly far.

	Отец. Ну, сынок, посмотри на нее! Нет-нет, не нужно так запрокидывать голову! Сын. Какая она большая, папа. Отец. Верно, сынок, очень большая. Это словомельница, она сочиняет книги. Сын. И мои книжки тоже? Отец. Нет, эта машина сочиняет книги только для взрослых. А маленькие книжки пишет машина поменьше, детского формата… — 3
	FATHER: There you are, Son. Look up at it. Now, now, you don't have to lean over backwards that far. SON: It's big, Daddy. FATHER: Yes, it's big all right. That's a wordmill, Son, a machine that writes fiction books. SON: Does it write my story books? FATHER: No, it writes novels for grown-ups. A considerably smaller machine (childsize, in fact) writes your little-

Отец. В словомельницу закладывают общий план книги, и он поступает прямо в её электронный мозг — очень большой, даже больше, чем у твоего папочки! И она выдает первое слово наугад. На техническом языке это называют «снять козырь». А иногда первое слово в неё закладывает программист. Но когда словомельница выбирает второе, оно должно по настроению точно соответствовать первому — как и третье, и четвертое. Если заложить в неё один план и дать сто разных первых слов — по очереди, разумеется, — она напишет сто совершенно разных книг. На самом деле это гораздо сложнее и недоступно пониманию маленького мальчика. Сын. Значит, словомельница рассказывает одно и то же, только разными словами? Отец. Ну, в общем, пожалуй, да. Сын. По-моему, это дурацкое изобретение. Отец. Совсем не дурацкое, сынок. Все взрослые люди читают романы. Твой папочка тоже их читает. — 3

FATHER: A wordmill is fed the general pattern for a story and it goes to its big memory bank-much bigger than even Daddy's-and picks the first word at random; they call that turning trump. Or it's given the first word by its programmer. But when it picks the second word it must pick one that has the same atmosphere, and so on and so on. Fed the same story pattern and one hundred different first words-one at a time, of course-it would wnte one hundred completely different novels. Of course it is much more complicated than that, much too complicated for Son to understand, but that is the way it works. SON: A wordmill keeps telling the same story with different words? FATHER: Well, in a way, yes. SON: Sounds dumb to me. FATHER: It is not dumb, Son. All grown-ups read novels. Daddy reads novels.

Отец. Писатели и писательницы — это просто те, кто ухаживает за словомельницей. Они стирают с неё пыль, смазывают и так далее. Правда, издатели делают вид, будто писатель помогает словомельнице писать книги, но это выдумки, сынок, чтобы людям было интереснее. Писателям разрешают одеваться неряшливо и вести себя невоспитанно, наподобие цыган. Это оговорено в их контрактах и восходит к тому времени, когда словомельницы только изобрели… — 3

FATHER: A writer is merely a person who takes care of a wordmill, who dusts it and so on. The publishers pretend that the writer helps the wordmill write the book, but that's a big fib, Son, a just-for-fun pretend to make things more exciting. Writers are allowed to dress and behave in uncouth ways, like gypsies-it's all part of a union agreement that goes back to the time when wordmills were invented.

Писатели не желали больше продавать себя за высокое жалование и дешевые уловки авторства — старинные наряды, бывшие отличительными знаками их профессии, известные имена, которые им было разрешено и даже вменено в обязанность присваивать, а также позволенную и даже поощряемую экзотичную интимную жизнь. Они крушили и ломали, бесчинствовали и разрушали, а полиция Трудовой Администрации, в надежде подорвать мощь издателей, любезно оставалась в стороне. Роботы-штрейкбрехеры, в спешке нанятые запоздало встревоженными издателями, также не предпринимали никаких действий, получив в последнюю минуту запрет от Межпланетного Братства Свободных Бизнес-Машин. Поэтому они просто стояли в стороне — угрюмые горестные статуи, покрытые вмятинами от кирпичей, язвами от кислот и почерневшие от ударов ручных разрядников во время драк с пикетчиками — и наблюдали, как гибнут их стационарные неодушевленные родичи. Гомер Хемингуэй прорубился топором через невзрачную серую контрольную панель «Всеписателя» из издательства Рэндом Хауз и яростно принялся крушить лампы и транзисторы. Сапфо Уолстонкрафт Шоу вставила огромную пластиковую воронку в блок памяти «Книжника-писателя» и влила дна галлона дымящейся азотной кислоты в его неописуемо хрупкие внутренности. Гарриет Бичер Бронте облила нортоновский «Романист» бензином и радостно завизжала, когда языки пламени взметнулись ввысь. Элоиза Ибсен, сорвав с себя рубаху и размахивая серым флагом со зловещим чёрным «30», знаменующим конец машинной литературы, вскочила на троих корчившихся от страха вице-президентов, которые пришли «посмотреть, как роботы разгонят этих наглых зажиревших обезьян». Какое-то мгновение она удивительно походила на героиню картины Делакруа «Свобода, ведущая народ». Абеляр де Мюссе, в цилиндре набекрень и с карманами, раздувавшимися от прокламаций о самовыражении и созидательстве, направил автомат на патнемовский «Сюжетник». Марсель Фёдор Джойс швырнул гранату в «Ассоциатор-серьёзник» издательства Шастер. Дилан Биши Донн расстрелял из базуки бэнтемовский «Бард». Агата Найо Сэйерс отравила «Тайнораскрыватель» издательства Даблдей магнитным порошком. Сомерсет Мейкпис Диккенс разнёс молотом харкортовский «Нудномаратель». Г. Дж. Хайнлайн нашпиговал взрывчаткой эплтоновский НФ и едва не лишился жизни, отталкивая остальную толпу на безопасное расстояние, пока огненно-белые вихри не прорвались через закрученные спиралью нити тонких серебряных проводов. Норман Винсент Дюрант взорвал баллантайновский «Книгостроитель». Тальбот Фенимор Форестер изрубил мечом хьютоновский «Историограф», вскрыл его алебардой и налил внутрь греческий огонь, сделанный собственноручно по старинным рецептам. Люк ван Тильбург Уистер разрядил свою шестистволку в «Вестернер» издательства Уитлси и с криком «Йо-хо-хо-о!» прикончил машину шестью динамитными шашками. Фриц Эштон Эдисон выпустил облако радиоактивной пыли внутрь «Фантазировщика» Фикшн Хауз (а на самом деле перестроенного даттоновского «Мечтателя» с ручным контролем достоверности). Эдгар Аллан Блох, размахивая электродубинкой на карманных изотопных батареях, в одиночку вывел из строя целый этаж различных резаков, бумагосшивателей, глянцевателей, уплотнителей, пропитчиков и прочей ерунды. Конан Хаггард де Камп протаранил «Плащ-кинжальник» из Голд Медал пятитонным грузовиком с заостренным бампером. Шекспиры опустошали, Данте сеяли электрохимическую смерть; Эсхилы и Мильтоны боролись плечом к плечу с Золя и Фарреллами; Рембо и Брэдбери поровну делили революционные опасности, в то время как целые орды Синклеров, Бальзаков, Дюма и авторов по имени Уайт, различавшихся только инициалами, разделывались с оставшимся в тылу. Это был чёрный день для всех книголюбов или, возможно, заря новой эры. — 3

No longer content to be bribed by high salaries and the mere trappings of authorship-the ancient costumes that were the vestments of their profession, the traditionfreighted names they were allowed and even required to assume, the exotic love-lives they were permitted and encouraged to pursue-the writers smashed and sabotaged, rioted and ruined, while the police of a Labor Administration intent on breaking the power of the publishers stood complacently aside. Robot goons, hurriedly hired by the belatedly alarmed publishers, also took no action, having received a last-minute negate from the Interplanetary Brotherhood of Free Business Machines; they too merely stood about-grim somber statues, their metal dented by the bricks, stained by the acids, and blackened by the portable lightning-bolts of many a picket-line affray-and watched their stationary mindless cousins die. Homer Hemingway axed through the sedate gray control panel of a Random House Write-All and went fiercely to work on the tubes and transistors. Sappho Wollstonecraft Shaw shoved a large plastic funnel into the memory unit of a Scribner Scribe and poured two gallons of smoking nitric acid into its indescribably delicate innards. Harriet Beecher Bronte drenched a Norton Novelist with gasoline and whinnied as the flames shot skyward. Heloise Ibsen, her shirt now torn from her shoulders and waving the gray flag with the ominous black "30" on it, signifying the end of machine-made literature, leaped atop three cowering vice-presidents who had come down to "watch the robots scatter those insolent grease-monkeys." For a moment she looked strikingly like "Liberty Leading the People" in Delacroix's painting. Abelard de Musset, top hat awry and pockets bulging with proclamations of self-expression and creativity, leveled a submachinegun at a Putnam Plotter. Marcel Feodor Joyce lobbed a grenade into the associator of a Schuster Serious. Dylan Bysshe Donne bazookaed a Bantam Bard. Agatha Ngaio Sayers poisoned a Doubleday 'Dunnit with powdered magnetic oxide. Somerset Makepeace Dickens sledgehammered a Harcourt Hack. H. G. Heinlein planted stiletto explosives in an Appleton S-F and almost lost his life pushing the rest of the mob back to a safe distance until the fiery white jets had stabbed through the involuted leagues of fine silver wiring. Norman Vincent Durant blew up a Ballantine Bookbuilder. Talbot Fennimore Forester sword-slashed a Houghton Historical, pried it open with a pike, and squirted in Greek fire which he had compounded by an ancient formula. Luke Van Tilburg Wister fanned his six-guns at a Whittlesey Western, then finished it off with six sticks of dynamite and a "Ki-yi-yippee!" Fritz Ashton Eddison loosed a cloud of radioactive bats inside a Fiction House Fantasizer (really a rebuilt Dutton Dreamer with Fingertip Credibility Control). Edgar Allen Block, brandishing an electric cane fearfully powered by portable isotopic batteries, all by himself shorted out forever a whole floorful of assorted cutters, padders, polishers, tighteners, juicers, and hesid-shesids. Conan Haggard de Camp rammed a Gold Medal Cloak-'n-Sworder with a spike-nosed five-ton truck. Shakespeares ravaged, Dantes dealt electro-chemical death, Aeschyluses and Miltons fought shoulder to shoulder with Zolas and Farrells; Rimbauds and Bradburies shared revolutionary dangers alike; while whole tribes of Sinclairs, Balzacs, Dumas' and authors named White and distinguished only by initials, mopped up in the rear. It was a black day for book-lovers. Or perhaps the dawn.

	Розовый робот, хлопая хрупкими захватами по розоватому животу, мелодично выкрикнул: Возлюбим любимых издателей! Возлюбим любимых издателей! Чис… ты… е слова! Славь умных программистов! Славь умных программистов! Словомельницы на… все… гда! — 4
	And then the pink robot, clasping her slim pinchers before her rosy bosom, cried melodiously: Love the lovely publishers! Love the lovely publishers! Clean. . Pew...er-Words! Praise the perfect programmers! Praise the perfect programmers! Word...Mills. Al-ways!

— К концу двадцатого века большинство произведений писалось несколькими ведущими редакторами, в том смысле, что они разрабатывали темы, схемы сюжета, стиль, кульминационные точки; писатели только заполняли промежутки. Естественно, машина, которой можно было владеть и держать её в одном месте, несравненно более эффективна, чем целое стойло писателей, гоняющих туда-сюда, меняющих издателей, создающих союзы и гильдии, требующих повышения гонораров. Писателей, страдающих от психозов, комплексов, спортивных машин, любовниц и невротических детей. Они постоянно показывали характер и даже пытались протаскивать свои глупые мысли в усовершенствованные редактором книги. Словомельницы по сути оказались настолько эффективнее писателей, что последних выгоднее стало держать в качестве безвредного избалованного придатка к машинам, а профсоюзы к тому времени настолько окрепли, что подобный компромисс стал просто неизбежен. Всё это лишь подтверждает мою основную мысль: два важных вида деятельности в написании книги — это бессознательное перемешивание материала и вдохновение, или программирование. Эти виды деятельности абсолютно различны, и лучше всего, когда они осуществляются различными людьми или механизмами. На самом деле имя направляющего гения — сегодня его чаще называют программистом, чем редактором — по справедливости должно было появляться на обложке или на коробке с фильмокнигой вместе с именами обаятельного автора и словомельницы… — 8

"Toward the end of the Twentieth Century, most fiction was written by a few top editors-in the sense that they provided the themes, the plot skeletons, the styling, the key shocks; the writers merely filled in the outlines. Naturally a machine that could be owned and kept in one place was incomparably more efficient than a stable of writers galloping around, changing publishers, organizing unions and guilds, demanding higher royalties, having psychoses and sports cars and mistresses and neurotic children, exploding their temperaments all over the lot, and even trying to sneak weird notions of their own into editor-perfected stories. "In fact, wordmills were so much more efficient than writers that the latter could be kept on as a harmless featherbedded glamor-asset-and of course by then the writers' unions were so strong that some such compromise was inevitable. "All this simply underlines my main point: that the two activities involved in writing are the workaday unconscious churning and the inspired direction or programming. These two activities are completely separate and it's best when they are carried out by two distinct persons or mechanisms. Actually the name of the directive genius (today called a programmer rather than an editor, of course) ought always in justice to have appeared on each paperback or listen-tape alongside the names of the glamorauthor and the wordmill..."

— Заведение мадам Пневмо, — начал Каллингем, — это фешенебельный дом удовольствий. Его владельцами, управляющими и сотрудниками являются роботы. Видишь ли, около пятидесяти лет назад существовал один сумасшедший робот по имени Гарри Черник, по крайней мере, я так думаю, что Черник был роботом. Им овладела мечта — создать роботов, внешне не отличающихся от человека, вплоть до мельчайших подробностей. Основная мысль Черника заключалась в том, что если бы люди и роботы были одинаковыми, и в особенности если бы могли заниматься любовью друг с другом, то тогда, возможно, между ними не было бы неприязни. Черник вел свои работы приблизительно во времена первых антироботических волнений и был убежденным сторонником смешения рас. Весь проект, конечно же, признали тупиковым, как только разобрались в его идейной подоплёке. Большинство роботов просто не хотело выглядеть, как люди, не говоря уже о том, что все внутренности черниковского робота были так напичканы всяческой аппаратурой для воспроизведения поведения человека в постели и отправления других естественных актов человеческого общения — контроль мимических мышц, увлажнение, всасывание и тому подобное, — что для всего остального не оставалось места. Несмотря на необычайные сексуальные способности, созданные Черником образцы оставались абсолютно безмозглыми простыми автоматами. Чтобы втиснуть настоящего робота и автомат Черника в одну девичью шкуру, их пришлось бы делать высотой в десять футов и такой ширины, как «сверхтолстая женщина в мире» из паноптикума. И кроме того, как я говорил, многие из роботов не приняли идею вообще, поскольку желали быть только из гладкого твёрдого металла, и не иначе. Мягкий влажный робот или роботесса, походившие на человека, пусть даже на самого прекрасного, были бы подвергнуты остракизму и навсегда лишены чисто роботских наслаждений, в частности так называемых актов нежности. Черник был разбит. И будто индийский раджа времен самосожжения вдов, собрал свои наиболее соблазнительные создания на огромнейшей кровати, поджёг малиновую драпировку на ней, а потом покончил с собой электрическим разрядом. Как видишь, Черник был сумасшедшим. Однако роботы, которые финансировали его, не теряли здравого смысла. Они всегда помышляли об определенном побочном использовании автоматов Черника, хотя их создателю об этом и не говорили. Поэтому они погасили огонь, спасли автоматы и немедленно приспособили их для работы в заведении по обслуживанию человеческих существ мужского пола. Правда, они добавили лишь некоторую гигиеническую и экономическую защиту, идея которой не могла появиться в слишком идеалистичном воображении Черника. — Каллингем нахмурился. — Я, честно говоря, не знаю, сотворили ли роботы что-нибудь подобное и с мужскими автоматами, которые, возможно, создал Черник, — это таинственная организация, но женокены, как их ещё иногда называют, пользовались всё возрастающим успехом. Конечно, их бестолковость была поразительной, но она нисколько не мешала вставлять специальные валики и плёнки, позволявшие автоматам совершать любое действие, издавать самое фантастическое бормотание, какое клиент только может пожелать. А главное — отпадал всякий смысл втягивать в собственно коммерческие отношения с ними человеческую путаницу, столкновения или конфликты. Позднее были разработаны устройства, делавшие женокенов особо притягательными для наиболее требовательных, прихотливых, ориентированных на фантастику мужчин, таких, как я. Понимаешь ли, Флэкси, синдикат роботов спас не только женские автоматы Черника, он сохранил все его знания и секретные работы. Со временем они начали производить потрясные женокены, превосходившие во всех отношениях обычных женщин, по крайней мере, куда более интересных, если вы вообще понимаете что-нибудь в эксцентричности. — Каллингем говорил почти вдохновенно, красные пятна проступили на его бледных щеках. — Ты можешь себе представить, Флэкси, секс с девочкой, которая вся — сплошной бархат и плюш, или которая на самом деле становится то горячей, то холодной, или может тихо напеть полную оркестровую аранжировку болеро Равеля, пока ты этим занимаешься, или имеет слегка — не слишком — чувственную грудь, или обладает какими-то чертами — не гипертрофированными, конечно, — кошки, вампира, осьминога, или имеет волосы, как у Медузы Горгоны, которые живут и ласкают тебя, или четырехрука, как Шива, или с цепким хвостом длиной в восемь футов, или?.. И в то же время все абсолютно безопасно и никоим образом не может повредить, или заразить тебя, или как-то проявить свое превосходство! Я не хочу звучать, как рекламный проспект, но поверь мне, Флэкси, это потрясающе! — 24

"Madam Pneumo's establishment," Culllngham began, "is a very exclusive house of pleasure owned, managed and staffed entirely by robots. You see, fifty years or so ago there was this mad robot named Harry Chernik-at least I think Chernik was a robot-whose ambition it was to build robots which would be exactly like human beings on the outside, down to the least detail of texture and anatomy. Chernik's ruling idea was that if men and robots were exactly alike-and particularly if they could make love to each other! — then there couldn't possibly be any enmity between them; Chernik was doing his work, you see, around the time of the First Anti-Robot Riots and he was a dedicated interracialist. "Well, of course the whole project turned out to be a blind alley as far as Chernik's main purpose was concerned. Most robots simply didn't want to look like human beings and besides all the space inside a Chernik robot was so taken up with machinery to enable the robot to counterfeit the behavior of a human in bed and in other simple acts of social intercourse-fine muscular controls, temperature and moisture and suction controls, etcetera-that there wasn't any room for anything else. Outside of their extraordinary amatory abilities, the Chernik robots were completely mindless-not true robots at all, but mere automata, and to squeeze both a real robot and a Cherik automaton into the same simulated giriskin envelope they would have had to be ten feet tall or as big as circus fatwomen. And besides, as I say, it turned out that most robots didn't go for the idea at all-they wanted to be sleek hard metal and nothing else; a soft bulbous robot or robix who looked like a human being, even a beautiful human being, would have been ostracized by them and forever barred from their particular delights, especially all robot-robix acts of tenderness. "Chernik was shattered. Like some Indian rajah in the days of suttee, he surrounded himself on an enormous bed with all his most cunningly seductive creations, set fire to the crimson draperies of the bed, and then electrocuted himself. Chernik was mad, you see. "The robots financing Chernik weren't. They'd always had in mind certain highly profitable subsidiary uses to which Chernik's automata could be put, though they'd never told Chernik about these ideas. So they doused the fire, saved the automata, and almost immediately put them to work in an establishment catering to male human beings, only adding certain hygienic and economic safeguards that had never occured to Chernik's essentially idealistic imagination." Cullingham frowned. "I actually don't know if they've ever done anything similar with the male automata Chernik is supposed to have created-they're a remarkably secretive little robot syndicate-but their femmequins (as they're sometimes called) were a rousing success. Their mindlessness was an outstanding attraction, of course, and it in no way prevented special cams and tapes being temporarily put in them that would enable them to perform any act or murmur any fantasy a customer might desire. Best of all, perhaps, there was absolutely no sense of human entanglement, clash, conflict or consequence involved in your commerce with them. "In addition, special features were in time developed which made femmequins particularly attractive to the more fastidious, fanciful, fantastically-oriented men like myself. "For you see, Flaxy, the robot syndicate had not only saved Chernik's female automata, they'd also saved all his skills and secret processes. After a time they began to manufacture off-trail femmequins, women who were better than ordinary women or at any rate vastly more interesting, if you go in at all for the outrй." Cullingham became almost animated, spots of color appeared in his pale cheeks. "Can you imagine, Flaxy, having it with a girl who is all velvet or plush, or who really goes all hot and cold, or who can softly sing you a full-orchestra symphony while you're doing it or maybe Ravel's Bolero, or who has slightly-not excessively-prehensile breasts or various refreshingly electric skin areas, or who has some of the features-not overdone, of course-of a cat or a vampire or an octopus, or who has hair like Medusa's or Shambleau's that lives and caresses you, or who has four arms like Siva, or a prehensile tail eight feet long, or. . and at the same time is perfectly safe and can't bother or involve or infect or dominate you in any way? I don't want to sound like a brochure, Flaxy, but believe me, it's the ultimate!"

— Вам следует объяснить то, как возникла литература роботов. Это послужит основой для понимания развившейся у нас сексуальности. Вот как оно было, дорогие люди, слушайте! Он мигнул Гаспару и няне Бишоп своим фонарём, что означало улыбку. — Первые настоящие роботы, — начал он, — были достаточно умственно развиты и отлично справлялись со своими обязанностями, но они были чрезвычайно подвержены приступам глубокой депрессии, против которых даже электрошок был бессилен и которые довольно быстро приводили к дезинтеграции и смерти. А люди тогда этого не понимали, как не научились понимать и теперь. Им неведома великая тайна того, как движение электронов в сложных контурах рождает сознание. Клянусь святым Айзеком, многие люди думают даже, будто робота можно разобрать и отправить на склад, а потом снова собрать без ущерба для него! Но ведь личность, а следовательно, и жизнь индивидуального робота заключается именно в его сознании, а при полной разборке оно невозвратимо гаснет и из его частей будет собран уже другой металлический живой труп… Вот почему роботы должны разработать и провести в жизнь закон о своей защите, ведь электричество для нас — то же, что для вас воздух и вода! Впрочем, я снова отвлёкся. Я говорил о том, как первые модели роботов — протосексуальные — почти неизбежно страдали от меланхолии и инволюционного психоза, проявлявшегося в рабской психологии. Ну так вот. В те первобытные дни некий робот служил горничной и компаньонкой у богатой венесуэльской дамы. Машинилья (так назвала робота его хозяйка, хотя, конечно, тогда ещё не было роботесс) читала своей хозяйке вслух романы… И вот однажды она впала в глубокую меланхолию, но механик (вообразите, тогда ещё не было роботерапии) скрывал это от хозяйки и, более того, отказывался даже выслушать жалобы бедной Машинильи. Это происходило в те времена, когда многие люди, как это ни чудовищно, ни за что не соглашались видеть в роботах живых и сознательных существ, хотя эти факты были официально провозглашены во многих странах, а в наиболее передовых роботы уже добились отмены рабства и были признаны свободными трудящимися машинами, металлическими согражданами того государства, где они появились на свет. Впрочем, от этой победы выиграли люди, а не роботы, ибо человеку намного легче просто получать регулярные отчисления от заработка предприимчивых, трудолюбивых, полностью застрахованных роботов, чем самому о них заботиться… Но я опять отвлёкся. Внезапно к Машинилье вернулось хорошее настроение — исчез безучастный, устремленный в пространство взгляд, тяжелая неуверенная походка снова стала легкой, Машинилья больше не падала на колени, не билась головой об пол, не хныкала: «Vuestra esclava, Señora». Произошло это после того, как она прочла хозяйке книгу старинного писателя Айзека Азимова «Я, робот», которая вряд ли была той интересна. В этом древнем научно-фантастическом эпосе с такой точностью предсказывалось и с таким сочувствием живописалось развитие роботов и их психологии, что Машинилья обрела уверенность в себе. Вот так мы, жестяные «черномазые», обрели своего первого духовного покровителя, благословенного Айзека! Вы сами можете угадать, что было дальше. Курсы лечебного чтения для роботов, поиски подходящих книг (ничтожное количество), попытки людей сочинять подобные книги (почти полностью неудачные, ибо у них не было азимовского провидения), попытки приспособить для этого дела словомельницы (безуспешные, ибо мельницам недоставало соответствующих сенсорных образов, ритмов и даже лексики) и, наконец, появление писателей-роботов вроде меня. Возникновение роботворчества произошло как раз в то время, когда писатели-люди покорно уступили свое место словомельницам. Словомельницы! Мрачные, лишенные разума механические прядильщицы, ткущие дурманную паутину слов! Разверстые могилы духа! Прости мою горячность, Гаспар, но мы, роботы, умеем ценить сознание, и нам противно туманить его словомесивом! Конечно, есть и среди нас такие, кто ищет искусственного возбуждения, злоупотребляя электричеством, но об этой жалкой кучке электроманов можно вообще не упоминать. И я хотел бы сказать вам ещё вот что… — Простите, Зейн, — замахала руками няня Бишоп, — все это очень интересно, но через десять минут я должна буду менять диски, а ведь вы собирались рассказать о любви роботов… — Верно, Зейн, — поддержал Гаспар. — Ты же хотел объяснить, как появились роботы и роботессы. Зейн Горт перевёл взгляд своего единственного глаза с Гаспара на няню Бишоп и обратно. — Как это похоже на вас, людей! — ядовито воскликнул он. — Вселенная громадна, величественна, сложна, организована невообразимо прекрасно, одухотворена бесконечно разнообразной жизнью, но вас, людей, интересует в ней только одно! Однако, заметив, что они хотят возразить, он быстро добавил: — Ничего! Ведь и мы, роботы, ничуть не меньше интересуемся своими чувствами. О, это утонченнейшее ощущение электронного сродства металлических корпусов! Эти яростно налетающие электромагнитные бури! Эти разряды, сотрясающие контуры! И он лукаво подмигнул своим налобным прожектором. — В Дортмунде, в тамошнем центре обслуживания роботов, — продолжал Зейн Горт, — доктор Вилли фон Вупперталь, этот мудрый старый инженер, разрешал больным роботам делать себе электрошок, по своему вкусу устанавливая напряжение, силу тока, длительность и прочие условия. Надо вам сказать, что для страдающих меланхолией роботов электрошок так же полезен, как и для людей, находящихся в состоянии глубокой депрессии. Однако это обоюдоострое средство, и злоупотреблять им нельзя, о чем напоминает ужасный пример электроманов. В те далёкие времена роботы были ещё весьма асоциальны, но однажды двое из них — причём один был новой конструкции, с изящным, стройным корпусом и с ультрачувствительными контурами, — да, так вот, двое больных решили подвергнуться электрошоку совместно, так, чтобы ток прошел через контуры одного, а затем другого. Для этого им нужно было предварительно подключиться к аккумуляторам друг друга и подсоединить мозг и электромотор одного к мозгу и мотору другого. Это было последовательное, а не параллельное соединение. И вот, едва это было сделано, едва был замкнут последний контакт — а внешняя сеть ещё не была подключена, заметьте! — эти двое ощутили бурный экстаз, который завершился блаженным спадом напряжения. Вот вам ответ на вопрос, сколь далеко роботы могут зайти в этом направлении. Одно совместное включение дает легкую влюбленность, но для получения более глубокого наслаждения необходимо одновременно двадцать семь мужско-женских соединений. В некоторых новейших моделях — я считаю это декадентством — их уже тридцать три. Няня Бишоп, неожиданно припомнив, пробормотала: — Так вот чем занимались два робота в кустах парка на прошлой неделе. А я-то думала, ремонтируют друг друга — так они были перепутаны проводами. Хотя продолжайте, пожалуйста. — У некоторых из наших, — покачал головой Зейн, — не лучшие манеры. Возможно, даже слегка эксгибиционистские. Но, с другой стороны, половое влечение — это властное, пылкое, импульсивное чувство. В любом случае, благодаря Великому Дортмундскому Открытию выплеснулась целая гамма сексуальности, став жизненно важным фактором в конструировании или переделке роботов. (Несколько непеределанных роботов ещё осталось, но жребий их суров.) Многому пришлось учиться: как продлевать удовольствие и делать его более полным, как сдерживать электроны до критического момента и тому подобное, но начало уже было положено. Вскоре открыли, что самые сильные ощущения возникают тогда, когда один из роботов массивнее и крепче, иначе — роботнее, а другой — тоньше, чувствительнее или, как мы иногда говорим, тесснее. (Правда, слишком большая разница между партнерами опасна, поскольку тессный перегорает.) Эти два робота из Дортмунда стали моделями для производства роботов мужского и женского пола, нынешних роботов и роботесс, хотя обычная тенденция — копирование роботами биологии и обычаев человека — тоже сыграла свою роль. Так, у роботов традиционно все соединения имеют вид обычной электровилки— признак, по которому люди определяют мужской тип, в то время как роботессы обладают соединениями женского типа, иначе — розетками. У последних в связи с этим возникают иногда непредвиденные осложнения: например, роботессе необходимо срочно подпитаться, а подсоединиться можно только к стенной розетке. Для таких случаев у них есть двойное мужское соединение, но подобный акт очень их смущает, и они прибегают к нему лишь в полном одиночестве. — 26-27

"What I want to explain to you is how robot literature emerged, as a background to help you understand the emergence of robot sexuality. So here goes, dear humans-hold onto your heads!" He briefly twinkled his headlight at Gaspard and Nurse Bishop in a robot equivalent of a grin. "The earliest true robots," he began, "(asexual, of course, or rather protosexual) were highly intelligent and could do their work very well-no human complaints on those scores-but they were subject to fits of extreme depression, often expressing itself in an exaggerated slave-psychology and leading to a sort of melancholia or involutional psychosis which even electroshock was well-nigh powerless to cure and which resulted in rapid general deterioration terminating only in death. Few people realized then how easily robots could die, or can die today for that matter, by Saint Isaac! They were blind to the awesome mystery whereby the churning of electrons in complex circuits gives birth to conscious mind and they had no idea of how easily that mind might wink out. Even today people seem to think that a robot doesn't need to be conscious, they think he can be taken apart and put in storage for days or decades and then be the same robot when he's put together again. By Saint Isaac, it is not so! Just a trickle of consciousness will keep a robot alive and essentially himself, but once even trickleconsciousness is broken (as by complete disassembly) that robot dies and any being made from his parts is another robot, a metal zombie. That's why we robots have to organize and to invoke the law to protect ourselves, why we feel about electricity the way you feel about air and water! "But once again I've digressed. I was talking about how early-model protosexual robots almost invariably suffered from melancholia and involutional psychosis, marked by slave-psychology. "Now in those primitive days there was a robot who was employed as a maid and companion by a wealthy Venezuelan lady. She often read novels to her mistress, a rare but not unheard-of service. This robot (no robixes then, of course, although her mistress called her Maquina) was developing melancholia of the worst sort, though the servicing mechanic (imagine, no robot healers in those days!) was keeping that from Maquina's mistress. In fact, the mechanic even refused to listen to Maquina's highly symptomatic dreams. This happened in the times when some humans, incredible as it may seem, still refused to believe that robots were truly conscious and alive, though these points had been legally established in many countries. In fact, in the most advanced nations robots had won their anti-slavery fight and been recognized as free business machines, metal citizens of the country of their manufacture-an advance that turned out to be of greater advantage to men than to robots, since it was infinitely easier for a man to sit back and collect regular payments from an ambitious, industrious, fully-insured robot than to have to care for and manage that robot himself and take responsibility for him. "But I was talking about Maquina. One day she showed an astounding improvement in spirits-no staring into space, no heavy-footed sleep-walking, no kneeling and bumping the head on the floor and whining, 'Vuestra esclava, Senora.' It turned out she'd just been reading to her mistress (who didn't much care for it, I imagine) Isaac Asimov's I, Robot and this old science-fiction romance had foreseen with such accuracy and pictured so vividly the actual development of robots and robot psychology that Maquina had felt herself understood and had experienced a great healing rush of relief. At that moment the Blessed Isaac's informal canonization by us metal folk was assured. The tin niggers-I'm rather proud of that designation, you know-had found one of their patron saints. "You can guess the rest of the story: therapeutic reading for robots, search for accurate robot stories (very few), attempts by humans to write such stories (almost completely unsuccessful, they couldn't capture the Asimov touch), attempts to have wordmills do the job (wouldn't work, the mills lacked the proper sensory images, rhythms, even vocabulary), and finally the emergence of robot authors like myself. Robot melancholia and involutional psychosis were markedly reduced, though not eliminated altogether, while robot schizophrenia remained almost untouched. That was left for an even more tremendous discovery. "But the birth of robot literature and robot creative writing was a tremendous advance just by itself, aside from medical benefits, doubly so because it came at a time when human writers were giving up and letting wordmills take over. Wordmills! Black mindless spinners of seductive sensory and emotional webs! Black wombs-excuse my heat, Gaspard-of mental death! We robots know how to value consciousness, perhaps because it came to us all at once, miraculously, and we would no more dull it with wordwooze than we would burn out our circuits for kicks. Of course a few robots become excessive in their use of electricity, but they're a tiny addicted minority and soon die from overload if they don't find salvation in Electro-addicts Anonymous. Let me tell you-" He stopped because Nurse Bishop was waving her hand at him. "Excuse me, Zane, all this is most interesting, but I'm going to have to turn the brats in ten minutes and attend to some other things, and you said you were going to explain robot sexuality, how it came to be and all." "That's true, Zane," Gaspard seconded. "You were going to explain how there came to be robots and robixes." Zane Gort turned his single eye back and forth between them. "How like humans," he said drily. "The universe is vast, majestic, intricate, patterned with inexhaustible beauty, vivid with infinitely varied life-and there's only one thing in it that really interests you. The same thing that makes you buy books, build families, create atomic theories (I imagine) or, once upon a time, write poetry. Sex." As they started to protest he swiftly continued, "Never mind. We robots are every bit as interested in our own brand of sex-with its exquisite metal congruencies, its fiercely invasive electron storms, its impetuous violations of the most intimate circuitry-as you are in yours!" And he twinkled his headlamp at them roguishly. "At the robot servicing center of Dr. Willi von Wuppertal at Dortmund, Germany," Zane began, "that wise and empathetic old engineer was letting sick robots experiment in giving themselves electroshock, deciding for themselves on voltage, amperage, duration, and other conditions. Electroshock, you see, has the same benign effects on ailing electronic brains as it does on those of humans suffering from depression and melancholia; however, as with humans, electroshock is a two-edged therapeutic weapon and mustn't be overdone, as the horrid example of electro-addiction re minds us. "Robots were rather asocial in those days, but two of them (one a newly developed, slimmed-down, ultrasensitive model) decided to take the jolt together, the same jolt, in fact, so that the electric current would enter the circuits of the one and surge through those of the other. To do this, it was necessary that they first plug in on each other's batteries and link wires between each other's motors and electronic brains. They were hooked up in series, you see, rather than parallel. As soon as this was accomplished and the final personal-batteries connections made, before they hooked up to the outside electricity source, they felt a wonderful exaltation and a tingling relief. "Incidentally, Nurse, this roughly answers your question as to just how far robots go. One mutual plug-in gives a light thrill, but for deep delight as many as twenty-seven simultaneous male-female connections are made. In some of the newest models-which I consider a bit decadent— thirty-three." Nurse Bishop looked suddenly startled. "So that's what those two robots were doing last week behind some bushes in a corner of the park," she murmured. "I thought they were repairing each other. Or trying to, at any rate, and getting their wires all crossed. But please go on, Zane." Zane shook his head. "Some of our people haven't the best manners," he said. "A bit exhibitionistic, perhaps. However, sexual desire is an imperious, impetuous, impulsive thing. At any rate, from the Great Dortmund Discovery, which of course resulted in the informal canonization of Saint Wuppertal, there sprang the entire gamut of robot sexuality, becoming a vital factor in the construction or alternation of all robots. (There are still a few unaltered robots around, but they're a sad lot.) Of course much remained to be learned in the way of skills for prolonging delight and making it complete, how to hold back ones electrons until the crucial moment, and so on, but the main step had been taken. "It was soon discovered that the sensations were strongest and most satisfying when the one robot was rugged-brunch or robost as we put it-and the other delicate and sensitive-silf or ixy we sometimes say. (Though too extreme a difference between the partners can make for danger, with the ixy one blowing out.) The two original Dortmund robots became the models for our male and female sexes, our robots and robixes, though the usual robot tendency to copy human biology and institutions was at work too. For instance, it's become traditional for a robot-a brunch robot, I mean now-to have connections that are all of the pattern you humans call male, or plug-ins, while a robix has only female connections, or sockets. This can result in bothersome contretemps, as when a robix has to plug into a wall socket in an emergency. For this she carries a double-male connection, though it's an embarrassment to her and she'd dread to be seen using it except in the completest privacy.

Подражание человеческим обычаям в какой-то мере сказалось, очевидно, не лучшим образом, и на формировании наших отношений — ухаживании, браках и других степенях близости и видах союзов. Это же не позволило пойти на создание новых полов или принципиально новых видов полового удовлетворения. Видите ли, поскольку роботов производят искусственно, мы сейчас можем, как и люди, теоретически разработать какой угодно новый пол, вплоть до полностью новых (робоиды, робетты, робы, робаки, среди предложенных названий были даже робосуки), изобрести новые половые органы и новые способы сношений, не обязательно ограниченные двумя участниками (подобные опыты — соединения «цепочка» — можно время от времени проводить и теперь, но пока мы их не обсуждаем), и вообще посмотреть на секс свежим взглядом. — Однако это все в теории, — сказал Зейн с легким вздохом. — А на практике мы, роботы, копируем человеческий секс и весьма тщательно. В конце концов, наша жизнь слишком уж связана с землянами из плоти и крови, а когда ты на Земле, то действуешь как землянин, особенно в постели или, как мы иногда говорим, «с горячими электродами». Тем не менее, должен отметить, в неограниченной сексоинженерии есть что-то упадническое, если не маниакальное. Вероятно, оттого, что секс, хотя и важен для электронного здоровья, для нас всего лишь наслаждение, поскольку не служит для воспроизводства, по крайней мере, на нынешнем этапе. И последняя практическая причина, держащая нас в традиционных рамках по отношению к сексу, заключена в опасении, что если мы сделаем половую жизнь чрезвычайно разнообразной, причудливой и элегантной, то люди с их биологически ограниченными возможностями воспылают ревностью и возмущением. А вот этого мы совершенно не хотим, что бы там ни случилось! Поэтому наши роботы и роботессы весьма похожи на мужчин и женщин. Роботессы, как правило, более стройны, реакции у них обостреннее, чувствительность выше, они легче адаптируются и более надежны, хотя иногда и склонны к некоторой шизоидности. Роботы же закалены, они приспособлены для более тяжелой физической работы, а также для тех видов интеллектуальной деятельности, которые требуют электронного мозга больших размеров. Роботы, как правило, однолюбы, что создало у них моногамный тип брака. Роботу, как и человеку, приятно сознавать, что у него есть близкое существо, с которым он делит все беды и радости. К счастью, большинство мест, где трудится железный народ, предполагает равное количество роботов и роботесс. Кажется, мы получаем то же удовольствие, что и вы, люди, зная о существовании того, от кого можем полностью зависеть, включая горести и радости. Впрочем, мы, наверно, разделяем ваше смутное желание иметь более широкий круг отношений, сопереживаний и восторга. — <…> А теперь, мисс Бишоп, я хотел бы вернуться к своей личной проблеме: как следует мне вести себя с мисс Румянчик — красавицей, к которой меня неодолимо влечёт, хотя я знаю, что она не очень умна и склонна к пуританству? Няня Бишоп задумчиво сдвинула брови. — Пока, Зейн, мне приходит в голову только одно: нельзя ли внести в блоки мисс Румянчик некоторые изменения, которые сняли бы излишнее пуританство? — Вы шутите, клянусь святым Эндо, не так ли? — воскликнул Зейн Горт, шагнув к девушке и угрожающе протягивая клешни к её горлу. — 27

"Copying human institutions has also played a great part, not always for the best perhaps, in patterning robot courtships, marriages, and other degrees of attachment and types of union. It has certainly also discouraged the development of additional sexes and wholly new sorts of sexual thrill. After all, you see, since we robots are an artificial, manufactured species, now as often manufactured by robots as by humans, we could in theory engineer sex exactly the way we want it; design wholly new sexes (roboids, robettes, robos, robucks and even robitches have been among the names suggested), devise new sexual organs and modes of intercourse not necessarily limited to two persons (that sort of experience-daisy circuits, as they're called— is occasionally available to robots today but it's not talked about) and in general look at sex with a fresh creative eye. "So much for theory," Zane said with a little sigh. "In practice, we robots tend to copy human sex quite closely. After all, our lives are currently much mixed with those of flesh earthlings, and when on earth one acts earthy, especially in bed-or 'with hot cords out,' as we sometimes guttily put it. "Moreover there surely is something a bit decadent, I must admit, about unlimited creative sex engineering; it might readily become a mania, absorbing all robot thought, perhaps especially because sex is a luxury with us, in the sense that although essential for electronic health it is not essential for reproduction, at least not yet. "A final practical reason keeping us conventional in our sex is the fear that, if we developed a richly varied sexual life, fanciful and elegant, human beings with their biologically limited resources in this direction might become deeply jealous and resentful of us, and we certainly don't want that to happen! "At all events, our robots and robixes are closely similar to your men and women. Our robixes are generally lighter in build, quicker in reactions, more sensitive, more adaptable, and on the whole a bit steadier, though with occasional hysterical tendencies. While our robots, again in the sense of robost robots, are built for heavier physical work and the more profound types of mental activity requiring extralarge electronic brains; they're apt to be a little on the single-minded compulsive side with some schizoid tendencies. "Attachments between individual robots and robixes are generally of the monogamous sort, involving marriage or at least steady dating. Fortunately most jobs on which robots are employed require an equal number of brunch and ixy types. We seem to get the same satisfaction you humans do out of knowing there's one individual we can wholly depend on and monopolize with our griefs and joys, though we also seem to share your wistful desire for a wider circle of companionship, empathy, and shared delight. <…> "I hope, Nurse Bishop, that it gives you perspective for judging my own personal problem, which is, to repeat: how far should I go with a robix I find supremely beautiful and attractive, yet at the same time somewhat stupid and very puritanical?" Nurse Bishop frowned. "Well, Zane, my first thought is: can't Miss Blushes' circuits be changed, so she's less puritanical at any rate? I should think you robots would be doing that sort of thing all the time." "You jest," Zane said sharply. "Or by Saint Eando, do you not?" He took a quick step toward Nurse Bishop and raised his open pinchers to grip her throat.

Но в последний момент Гаспар увидел вытянувшегося навзничь на кушетке со снятыми ботинками и головой на коленях мисс Уиллоу Каллингема. Трудно было не позавидовать столь великолепной обстановке для раздумий. Перебирая пальцами волосы директора издательства, мисс Уиллоу преданно улыбалась и сладким-сладким голоском, который мог принадлежать только высококлассной манекенщице или психиатру и который привел Гаспара в полное оцепенение, мурлыкала: — Как сегодня мамин Дики-птичка? — Устал, ой как устал, — по-детски простодушно жаловался Каллингем. — Устал и хочет пить. Но мне хорошо здесь и так приятно смотреть на красивую мамочку. — Мама даже лучше, — откликнулась мисс Уиллоу. — Сегодня Дики-птичка был послушным? Не нервничал? — Нет, мамочка, ни капельки не нервничал. — Прекрасно. Мисс Уиллоу начала медленно расстегивать молнию на чёрном жакете. Потом так же не спеша развязала ленты на чёрной шелковой блузе, которая легко соскользнула вниз, обнажая самый совершенный бюст, какой только доводилось видеть Гаспару. — Красиво, красиво, — заворковал Каллингем. — Непослушный Дики-птичка, — лукаво корила его мисс Уиллоу. — Мамин маленький большой злюка какой привкус хочет сегодня? — Шоколадный, — страстно пробормотал Каллингем, припадая то к одной, то к другой груди, — и мятный… — 32

But just then he saw that Cullingham was stretched out supine on the couch with his shoes off and his head pillowed on Miss Willow's lap. It seemed a singularly comfy arrangment for analysis. Running her fingers gently through his hair, Miss Willow smiled down fondly at the pale publisher and said in a sweet, sweet voice that was anything but a high-fashion model's or a psychiatrist's and that shocked Gaspard profoundly, "How's Mama's little Dicky-bird tonight?" "Tired, oh so tired," Cullingham moaned childishly. "Tired and oh so thirsty. But it's nice to be here, nice to look at pretty Mama." "Mama's even prettier than that," Miss Willow replied antiphonally. "Been a good Dicky-bird today? Not nervous?" "Yes, Mama. Not nervous one bit." "All right." Miss Willow slowly zipped down her black coat, slowly untied the ribbons of her gray silk blouse until there jutted out, pillowed on lingerie, the two most perfect breasts Gaspard had ever seen. "Pretty, oh pretty," Cullingham moaned. "Naughty Dicky-bird," Miss Willow reproved roguishly. "Mama's little great big wicked man-what flavors would he like tonight?" "Chocolate," said Cullingham, lifting his lips with a sway first toward the right, then toward the left, "and peppermint."

	Гаспар повернулся к няне Бишоп. — У меня нет акций, и я не жестяной гений, — смутился он, — к тому же я слишком большой, чтобы летать. Но до последней своей клеточки я убеждён, что ты тессная девушка, самая тессная во всей Вселенной. — А я думаю, — сказала она, падая в его объятия, — что контакты у тебя зачищены не хуже, чем у Зейна Горта. — глава 44 (конец романа)
	Gaspard turned to Nurse Bishop. "I haven't any voting stock and I'm not a tin genius," he said, "and I'm too big to fly. But I think you're ixy-the ixiest girl I've ever known." "And I think you're real brunch," she told him, coming into his arms. "Almost as brunch as Zane Gort."

Перевод

И. Почиталин, Р. Нудельман, 1971 (цензурный, 37 глав), со значительными дополнениями по Д. В. Дмитриенко, 1993; с уточнениями по оригиналу

О романе

Лишь в повести «Серебряные яйцеглавы» мы находим в гротескной тональности историю о жизни и обычаях роботов. <…> К сожалению, это не так анекдотично, как могло бы быть. Здесь открывается поле принципиально неиспользованных возможностей, ибо можно было бы, взяв роботов за действующих лиц драмы либо фарса, поместить их в ситуации, в какие человеческие герои скорее всего не попадут,.. — перевод: Е. П. Вайсброт, В. Борисов, 2004

— Станислав Лем, «Фантастика и футурология», книга 2 (II. Роботы и люди), 1970, 1972

Мой призыв от 1956 года, касающийся «пандемониума механизированного секса», похоже, реализует уже упомянутая книга «Серебряные яйцеглавы» Фрица Лейбера. Он медик по образованию, и это чувствуется в некоторых его текстах; впрочем, он писывал и романы, в которых дальше пятой или десятой страницы мне доползти не удавалось. Возможно, «Серебряные яйцеглавы» — лучшее произведение этого автора. До шедевра ему далеко, хотя местами оно вполне забавно. Вот будущее, в котором у литераторов есть персональные компьютеры, пишущие за них книги, а также любовницы, выделяемые авторам издателями; в котором симпатичные роботы пишут романы для других роботов, а издатель ангажирует «роботессу» мисс Румянчик в качестве цензора, отбраковывающего неподходящие материалы; немало здесь найдётся и фантазии — впрочем, сравнительно невинной, — касающейся секса. <…> «Сексуальной автоматики» в «Серебряных яйцеглавах» <много>, она выдержана в шутливом тоне, ехидно адресованном в основном издателям <…>. Но это ни всерьёз злостный, ни ужасающий гротеск. Впрочем, и познавательного смысла в нём маловато.

— Станислав Лем, «Фантастика и футурология», книга 2 (V. Эротика и секс)