Леонид Алексеевич Лавров

Леони́д Алексе́евич Лавро́в (1906-1943) — русский поэт и переводчик (переводил стихи с языков народов СССР). Впервые начал публиковаться в 1926 году, с 1928 примыкал к поэтической группе конструктивистов. В марте 1935 года приговорён к трём годам лагерей «за участие в контрреволюционной группе» (по одному делу с Ярославом Смеляковым). В лагерях заболел туберкулёзом.

Леонид Лавров

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

До осуждения опубликовал два сборника: «Уплотнение жизни. Стихи 1927—1929» (1931) и «Золотое сечение» (1933). После возвращения по рекомендации Фадеева был подписан к печати третий сборник «Лето» (1941), однако книга так и осталась в гранках. Во время войны, как негодный к военной службе был в эвакуации, затем вернулся в Москву, умер в 1943 году от туберкулёза. В 1966 году был опубликован сборник «Из трёх книг».

Цитаты из стихотворений разных лет

	Но тронь нежней – поёт струна. Ценой простого слова К нам вновь приходит тишина, И мир приходит снова.
	— «Струна», 1927

Опять мне люди стали нужными, И я за медленной беседою В кругу знакомых буду ужинать И даже дважды пообедаю. ...Пусть память знает много повестей, Пусть нет числа дорог нехоженых – Не мы ль бредём, забыв про горести, В страну садов неогороженных... Нежнее поле помертвелое, Опять заря шелка развесила, И облака, как зайцы белые, Бегут затейливо и весело. Деревья к хатам ниже клонятся, Белеет снег у леса дюнами, Заиндевелая околица Звенит серебряными струнами.

— «Зима», 1927

	Но прошлое, прошлое, это же тут Я трогал забытые локоны, Но там вон смешные рыбы плывут, Ведь это как будто окуни. Тише! Сидели мы, кажется, здесь, Над рощей стояло безветрие, Легчайшим пунктиром дрожала в воде Кустов и луны геометрия.
	— «Радость», 1928

	Полночь, тишайшая полночь. Коричневый байковый сумрак Вписан в периметр окошка. Приняв одиночество ночи, Поджав по-татарски ноги, Я сижу у себя на постели.
	— «НОБУЖ» (поэма), июль 1929

	Словно неловкий клоун, Доктор садится в траву. И ветер, пролетая, кружит Кружево белой кашки, Дешевенький ситец колокольчиков, Пикейные воротнички ромашек И зеленое сукно тимофеевки.
	— «НОБУЖ» (поэма), июль 1929

	И доктор прищурит веки, Тронет пенсне и нос, И солнечный злой кузнечик Сверкнет, пролетая в стекла, И доктор скажет: ― Это ― Живёт прожигатель жизни, Местный чудак и лодырь, Хвастун, фантазёр и мечтатель, Который во что бы ни стало Желает из арбузных зерен Вырастить дерево жизни.
	— «НОБУЖ» (поэма), июль 1929

	Я только хотел ее адрес. Где она, ваша невеста, Что вы называли Нобуж? — Солнце играет. Сто тысяч Желтых безумных молекул Бродят по телу подушки, И я улыбаюсь. — О доктор, О замечательный доктор, НОБУЖ — это только Наука Об Уплотнении Жизни.
	— «НОБУЖ» (поэма), июль 1929

	О, по Платону, обитающая где-то в пятке И вовсе несуществующая, по Марксу, ― Благотворительная наклейка вместо марки на все псих-и-логические беспорядки. Вы говорите: не помнить, не помнить, забыть! Вы перегоняете память, вы спорите, Но как вы еще неловки, как вы слабы В этом букашечьем спорте.
	— «К истории одного проекта», 1932

	И берег по-весеннему раскис, размяк, И оживали на этой погоде они, Полыми телами торча торчмя, Травы еще прошлогодние. Ветер собачником сухим хруптел, Летели пушинки осота на́– Подобие душ, ушедших из тел, Если душа из пуха соткана.
	— «К истории одного проекта», 1932

	Мазня, под которой подпись: «Поленов». Грошовые эскизы цветущих магнолий, Уже до бесплотия протлевшие гобелены, Обнаглевшая сырость раздолие моли…
	— «К истории одного проекта», 1932

	И только «тогда» начальник бригады Не уяснил, ― как паровоз перехожие калики, ― Как мог человек за четыре декады Выстроить город на кальке. А сам архитектор? Более уверенный, меткий, Он входил в преддверие второй пятилетки.
	— «К истории одного проекта», 1932

А вечерами всё млеет. Травы изнемогают от мёда. Лесные поляны наполнены пчелиным гуденьем, Бормотанием листьев, смутными снами деревьев, Поляны. Зелёные, широко открытые лона… И вдруг тело девушки, заломленное, опрокинутое назад, В травы, в иван-да-марью, в мышиный горошек… Горячка рук. Нарочитая грубость объятий. Через все сновиденья природы проходят два тела. И лишь позже, потом, просыпаются понемногу ресницы И вот осторожная мягкость уже затянувшейся ласки. «Отныне ты знаешь и эти слепые широты. И я тебя ласкаю, чтобы ты была в силах принять их». Что снится деревьям? Восковым рябиновым гроздьям? Облетающим макам, георгинам и тучам ― что снится?! <...> Ещё янтарно прозрачны гроздья рябин, Но в их гранях всё гуще запекаются отсветы солнца. Всё ниже склоняют подсолнухи медные шляпы. Все чопорней георгины на клумбах стоят визави. В последний раз отдаются воздушным теченьям левкои, И, сбрасывая атласные юбки, раздеваются маки! Август, поселяющий в каждое тело весомость...

— «По краскам августа», 1942

	Чулки, белье ― все спит вокруг, И, позабытый на столе, Спит электрический утюг. Но вот мелеет ночь… рассвет… А ты все спишь. Все сон да сон… И куклы спят… все не резон. Вон одеяло, как назло, С постели на пол уползло, Часы проснулись, и утюг Готов для прачешных услуг.
	— «Среди зимы», 1942

	Барабаны, гряньте В Горьком и Коканде, Гневом бушуя, Улицы оденьте В Ленинграде, в Шуе, В Луге и Дербенте. Клин, греми трубою К бою! К бою! К бою!
	— Леонид Лавров, «Песня Отечественной войны», 1942

Но дальше. Каменные сгущения городов. Москва. Соцветие площадей и улиц. Корнями труб и кабелей вросшее в землю. Автомобили с вафельными носами радиаторов, Напоминающих увеличенный глаз мухи. Наполеоновские треуголки ламп на воротах, Списки жильцов, повешенные, как меню, Родники электричества, залпы мотоциклеток, Запутанный, блуждающий в переулках ветер, Часовые и ели застывшие у мавзолея… Любимая, моя неведомая любимая, Где-то между Красной площадью и Арбатом Ты спишь. Ты вкушаешь язычество сновидений, Ты всеми ресницами удерживаешь мироздание. Тем временем мелеет бездна неба, Встречным сном запылают созвездья, Опущенный в проявитель город светлеет. Но т<ы>сс! Спокойствие! Я возвращаюсь. Берег. Серебряная слюна лопнувшего пузыря. Слепые моргающие по-детски травинки. Они кивают: примите, придите! Я принимаю ваше приглашение, травы. Станцуем. Сложим простейший гимн, Гимн моей родине, моему времени, Гимн многообразию и разноединству мира. Лейтесь, лепеча и заикаясь, воды! Плывите в лиловеющих глубинах, рыбы! Отливая платиной и латунью, плывите! Кивайте голубыми вершинами, сосны, Каждому рожденью в знак почитанья кивайте!

— «Вступление», 1942

Цитаты о Леониде Лаврове

Л. Лавров — поэт, несомненно, одаренный, со своим индивидуальным видением мира. Книгу его следует издать. Не все в ней, однако, достойно издания, кое-что надо выбросить. Прежде всего, следует убрать претенциозный эпиграф ко всей книге. Ни в коем случае — в интересах автора и читателя — не стоит печатать поэму «Вступление». Она слишком физиологична, автор видит только вещи и физиологические проявления жизни. И, несмотря на претензии автора связать все это в общее и цельное представление о нашей стране и о нашем времени, получается обратное: такое восприятие могло иметь место в любое время и в любой стране, и восприятие это ограниченное. Не надо издавать прозаической поэмы «Лето». Это тоже слишком рафинированно, дробно (не обобщено) и производит в сборнике странное впечатление. (С другой стороны, я сохранил бы в сборнике прозаический отрывок «Зимней почтой». Это очень поэтично, прозрачно, целомудренно и насквозь пронизано чувством). Есть у Лаврова несколько «городских» стихов, сделанных под влиянием Заболоцкого и (как всякие «городские» стихи) заставляющих предполагать издевку и двусмысленность. Это «Пейзаж», «Природа» и особенно «Хитрость» и «Куда глаза глядят». Эти стихи надо безусловно выбросить. Надо изъять бессмысленное, претенциозное, плохо написанное стихотворение «Воздух каждую из гланд сковал». Безусловно портит сборник отрывок из пьесы «Станция счастья». В нем нет цельности, и он назойливо сделан «под Сельвинского». Наконец, некоторые стихи нуждаются в частичной правке (отдельных строф или выражений), — все это отмечено мною в тексте. При всем том, после этих изъятий и исправлений, останется цельный сборник стихов, разнообразных по теме, очень индивидуальных и в то же время общезначимых. Снова повторяю: сборник заслуживает издания, — это талантливый поэт.

— Александр Фадеев, цензурная рецензия на книгу «Лето», 1941

Л<авров> признавал за своей поэзией такие свойства: «Здесь, если хочешь, паноптикум / Всевозможных чудес, коллекция / Необычайных вещей и поступков, / Собрание мелочей мира, / Мимо которых, зевая, / Скользит обывательский облик». Чудеса открываются в самых заурядных принадлежностях быта — и даже мясорубка спит, «свернувшись зверенышем, хвостом подвернувши ручку». Это не просто наблюдательность, но напряженное всматривание, изучение пластических законов природы, «чтоб яснее видеть строенье мира». Это почти науч. целенаправленность, характерная для поэзии середины XX в.

— Герман Филиппов, из статьи: Лавров Леонид Алексеевич, 2005

Постхлебниковское увлечение свободным стихом, близким подчас к ритмической прозе, составляло тогда целую полосу; специалисты называют имена Леонида Лаврова и Ивана Пулькина, чьи опыты в том же роде сближались с оболдуевскими, — но нынешние апологеты русского верлибра как-то проходят мимо этого большого пласта. <...> При этом для меня остается загадкой, почему его <Георгия Оболдуева> своеобразные, однако — на фоне времени, когда до торжества нормативной цензуры было еще далековато, — не такие уж “оскорбительные” стихи 20-х годов не попадали в печать. Как бы злобно ни были встречены “Столбцы” соответствующей критикой, они ведь вышли-таки в свет и не закрыли Заболоцкому дорогу в печать еще на несколько лет. Прорыв гения? Но Леонид Лавров, с кем сопоставляют Оболдуева, сумел выпустить в начале 30-х две поэтические книжки.

— Ирина Роднянская, «На натянутом канате» (о поэзии Георгия Оболдуева), 2006

Ссылки

• Ранние стихи на сайте «Поэзия Московского университета»
• «Нобуж», «Спокойствие», «К истории одного проекта»