Павел Николаевич Васильев

Па́вел Никола́евич Васи́льев (5 января 1910, Зайсан — 16 июля 1937, Лефортовская тюрьма) — советский поэт, журналист, специальный корреспондент. Родоначальник (по определению С. Клычкова) «героического периода» в русской литературе; «эпохи побеждающего в человеческой душе коммунизма».

Павел Николаевич Васильев

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Имел репутацию «поэта-хулигана», ни в чём не уступавшего Сергею Есенину. В 1934 году статья М. Горького «Литературные забавы» положила начало кампании травли Васильева: его обвиняли в пьянстве, хулиганстве, антисемитизме, белогвардейщине и защите кулачества. Был трижды арестован. Расстрелян в 1937 году. Реабилитирован посмертно 20 июня 1956 г. ВКВС СССР «за отсутствием состава преступления».

Цитаты из стихотворений разных лет

	Сопка за сопкой мимо, назад, В гущу елей и сосен. Весь темно-синий таежный халат Ярко пылающий летний закат Шёлком своим оторочил.
	— «Сопка за сопкой мимо, назад...», 1926

	И вот теперь в моей стране далёкой, Где синим вечером звенит июль, Хранит под сердцем тополь одинокий Свинец давно уже остывших пуль.
	— «Песня об убитом», 1927

	Я верю — не безноги ели, Дорога с облаком сошлась, И живы чудища доселе — И птица-гусь и рыба-язь.
	— «Глазами рыбьими поверья...», 1928

	Сквозь тусклые окна В рассветную рань, Под кухонный марш Примусов желтолицых, Приученным цветом бледнеет герань, И фикусы чахнут в домашних теплицах.
	— «Октябрьский ветер», 1930

К Семиге идут столбы, Один за другим. К Семиге шагают столбы, Связанные железом. Нет, не зазеленеют круглые бревна! Мы едем в Павлодар, А они шагают навстречу В голой степи, На ровном месте. Почему они необходимы? Может быть, затем, Чтобы птицам было легче, Чтобы птицы на них садились? Но едва ли люди так жалостливы! Может быть, затем Они необходимы, Чтобы не сбиться с дороги? Но едва ли люди так вежливы! Джок, джок, Хитрая это штука И придумана не напрасно.

— «Телеграф», 1930

	На древних плитах стёрты письмена Пургой, огнем, июньскими дождями, И воткнут клён, как старомодный зонт, У дорогой, у сгорбленной могилы!
	— «Глафира», 1930

	На моей на родине Не все дороги пройдены. Вся она высокою Заросла осокою, Вениками банными, Хребтами кабаньими, Медвежьими шкурами, Лохматыми, бурыми, Кривыми осинами, Перьями гусиными!
	— «Песня о Родине», 1931

	Ещё остался лёгкий холодок, Ещё дымок витает над поляной, Дубы и грозы валит август с ног, И каждый куст в бараний крутит рог, И под гармонь тоскует бабой пьяной.
	— «Ещё ты вспоминаешь жаркий день...» (из цикла «Август»), 1932

	«Я тебя тогда любила, а теперь прощай, на дорогу положила махорку и чай. А сейчас люблю другого, прощай, не серчай». «Ты меня тогда любила? А теперь “прощай”? На дорогу положила махорку и чай? Ну, так что ж, люби другого, прощай, не серчай». Прочтено было мне П. Васильевым, не напечатано, но запомнилось. (примечание от Семёна Кирсанова)
	— «Я тебя тогда любила...», 1933

	Пасмурно стало В Атбасаре ― Целое утро Дождь хозяйничал, Ветреный, долгий. В самую рань, В зорю галочью, Красную до крови, Метлы шатались У темных бань, Бились в окна Берёзы мокрые.
	— «Арсений Деров», 1933

	Легким весёлым шагом ходит по саду дождь, Утренняя по телу перебегает дрожь, Утренняя прохлада плещется у ресниц, Вот оно утро ― шёпот сердца и стоны птиц.
	— «Я сегодня спокоен, ты меня не тревожь...», 1933

	Так идет, что ветви зеленеют, Так идет, что соловьи чумеют, Так идет, что облака стоят. Так идет, пшеничная от света, Больше всех любовью разогрета, В солнце вся от макушки до пят. Так идет, земли едва касаясь, И дают дорогу, расступаясь, Шлюхи из фокстротных табунов, У которых кудлы пахнут псиной, Бедра крыты кожею гусиной, На ногах мозоли от обнов.
	— «Стихи в честь Натальи», май 1934

	По указке петь не буду сроду, — Лучше уж навеки замолчать. Не хочу, чтобы какой-то Родов Мне указывал, про что писать.
	— «По указке петь не буду сроду...», 1934

Первый сын не смирился, не выждал Ни жены, ни дворов, ни коров — Осенил он крестом себя трижды И припомнил родительский кров. Бога ради и памяти ради, Проклиная навеки ее, Он петлю себе тонкую сладил И окончил свое житие. Сын второй изошел на работе Под моряны немыслимый вой — На злосчастном песке, на болоте Он погиб, как боец рядовой. Затрясла лихоманка детину, Только умер он все ж не врагом — Хоронили кулацкого сына, И чекисты стояли кругом. Ну а третьему — воля, и сила, И бригадные песни легки, — Переходное знамя ходило В леву руку из правой руки.

— «Песня о том, что сталось с тремя сыновьями Евстигнея Ильича на Беломорстрое», 1934

	Среди пиров корявости, В дыму пивных шумношатающихся стоек Я не позабуду Твой глазастый праздник: Десятый день парное солнышко, Лукавствуют уральские топазы В теплой ресничной рощице.
	— «Синицын и Ко» (Отрывки из поэмы «Большой город»), 1934

	И на крыльях Золотом отливает Сила: Сбить добычу! Прокусить ей тонкое горло! Ага! Но, нырнувшая сбоку, С размаху когти вцепила Опередившая добытчика Пустельга.
	— «Синицын и Ко» (Отрывки из поэмы «Большой город»), 1934

	Неужель правители не знают Принимая гордость за вражду, Что пенькой поэта пеленают, Руки ему крутят на беду. Неужель им просто нету дела, Что давно уж выцвели слова, Воронью на радость потускнела Песни золотая булава. Песнь моя! Ты кровью покормила Всех врагов. В присутствии твоём Принимаю звание громилы, Если рокот гуслей — это гром.
	— «Неужель правители не знают...», январь 1935

	Друзья, простите за всё — в чем был виноват, Я хотел бы потеплее распрощаться с вами. Ваши руки стаями на меня летят — Сизыми голубицами, соколами, лебедями. Посулила жизнь дороги мне ледяные — С юностью, как с девушкой, распрощаться у колодца. Есть такое хорошее слово — родных, От него и горюется, и плачется, и поется.
	— «Прощание с друзьями», август 1935

	Снегири взлетают красногруды... Скоро ль, скоро ль на беду мою Я увижу волчьи изумруды В нелюдимом, северном краю. Будем мы печальны, одиноки И пахучи, словно дикий мед. Незаметно все приблизит сроки, Седина нам кудри обовьет. Я скажу тогда тебе, подруга: «Дни летят, как по ветру листьё, Хорошо, что мы нашли друг друга, В прежней жизни потерявши всё...»
	— «Елене», февраль 1937, Лубянка, Внутренняя тюрьма

Цитаты из писем и дневниковых записей

	Помнишь, пред твоим отъездом в Самару, мы гуляли по Москве, восторгались… «Охранной грамотой» Пастернака. Так она нынче запрещена, как запрещены и Клюев, Есенин, Гумилёв. Раз «запрещено», то кому­-то из властей не нравится Правда Жизни.
	— Павел Васильев, из письма Евгению Туманскому, 1936

Цитаты о Васильеве

Условия, в создании которых я не считаю себя виноватым, на меня возложили роль мешка, в который суют и ссыпают свои устные и письменные жалобы люди, обиженные или встревоженные некоторыми постыдными явлениями в литературной жизни. Не могу сказать, что роль эта нравится мне, но, разумеется, обилие жалоб тревожит меня. Жалуются, что Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин. Но в то время как одни порицают хулигана, другие восхищаются его даровитостью, «широтой натуры», его «кондовой кулацкой силищей» и так далее. Но порицающие ничего не делают для того, чтобы обеззаразить свою среду от присутствующего в ней хулигана, хотя ясно, что, если он действительно является заразным началом, его следует как-то изолировать. А те, которые восхищаются талантом П. Васильева, не делают никаких попыток, чтобы перевоспитать его. Вывод отсюда ясен: и те и другие социально пассивны, и те и другие, по существу своему, равнодушно «взирают» на порчу литературных нравов, на отравление молодежи хулиганством, хотя от хулиганства до фашизма расстояние «короче воробьиного носа». Недавно один из литераторов передал мне письмо к нему партийца, ознакомившегося с писательской ячейкой комсомола. «...Несомнены чуждые влияния на самую талантливую часть литературной молодёжи. Конкретно: на характеристике молодого поэта Яр. Смелякова всё более и более отражаются личные качества Павла Васильева. Нет ничего грязнее этого оскала буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Васильева) — это враг. Мне известно, что со Смеляковым, Долматовским и некоторыми другими молодыми поэтами Васильев дружен, и мне понятно, почему от Смелякова редко не пахнет водкой, и в тоне Смелякова начинают доминировать нотки анархоиндивидуалистической самовлюблённости, и поведение Смелякова всё менее и менее становится комсомольским...»

— Максим Горький, «Литературные забавы», 1934

«Героем» первой половины прошлого года в поэзии был Павел Васильев. «Знаменитость» этого поэта — печальный эпизод в истории нашей литературной жизни <…> (его знаменитость не выходила за пределы московских литературных кругов). <…> представление о Васильеве как о каком-то тусклом, но мощном богатыре поэзии, которого стоит труда завоевать для пролетариата, само по себе не верно. Несомненно, что Васильев способный стихотворец, с лёгкостью пишущий стихи по любому заказу, но столь же несомненно, что это не поэт с самостоятельным поэтическим лицом. Увлечение Васильевым было обусловлено пережитками того же вкуса, который прежде удовлетворялся оперным «стиль-рюс» Ал. Толстого, Аверкиева и т. п. Стиль этот модернизовался и так сказать, «демократизовался» — боярина заменил кулак. От этого он не стал лучше. Васильев способный эпигон, и притом не столько эпигон Клюева и Клычкова, сколько акмеистов, Бунина, Сельвинского. <…> Васильева считали главным «нутряником» и любовались его «стихийной силой». На самом деле Васильев — поэт в высшей степени умышленный. <…> Увлечение Павлом Васильевым свидетельствует не только я не столько о притуплении классовой бдительности, сколько о полном притуплении чувства настоящей поэзии и о катастрофической безвкусице.

— Дмитрий Святополк-Мирский, «Стихи 1934 года», 1935

	— А вот и Рита явилась. Как ты её находишь? Селезнев ничего не сказал, глядя на стройную дочь друга. — А мне при первом же взгляде на твою Ирину вспомнились «Стихи в честь Натальи» Павла Васильева, помнишь: Так идёт, что ветки зеленеют, Так идёт, что соловьи чумеют, Так идёт, что облака стоят... — Захвалите тут в городе, совсем от рук отобьётся, — буркнул Селезнев; скрывая довольную усмешку.
	— Иван Ефремов, «Лезвие бритвы», 1963

	Павла Васильева я видел близко один-единственный раз в 1933 году в Москве. На литературных вечерах слышал много раз — тогда он читал «Одну ночь». Стихи в честь Натальи. Читал хорошо. Всякий поэт читает всегда свои стихи лучше, вернее, чем кто-нибудь другой, пусть самый распрекрасный чтец-актёр. Поэт читает свои стихи вернее, чем чьи-либо стихи чужие.
	— Варлам Шаламов, «Павел Васильев», 1960-е

Васильев, в квартире, где я его увидел, не читал стихов своих. Зато много читал Клюева, своего учителя, начав с «Песни о кольце». — Вот мой учитель! <...> Васильев был прав в своем суждении о Клюеве. Роль Клюева в русской лирике XX века не разобрана, не оценена, не отмечена даже. Клюев был великий знаток людей, великий искатель талантов. Ни Горький, ни Блок талантом этим не обладали. Клюев ввёл последовательно в русскую поэзию: Есенина, Клычкова, Васильева, Прокофьева. Именно Клюев дал им знамя и вывел на крестный путь поэзии, научил жить стихом.

— Варлам Шаламов, «Павел Васильев», 1960-е

В Васильеве поражало одно обстоятельство. Это был высокий хрупкий человек с матово-желтой кожей, с тонкими, длинными музыкальными пальцами, ясными голубыми глазами. Во внешнем обличье не было ничего от сибирского хлебороба, от потомственного плугаря. Гибкая фигура очень хорошо одетого человека, радующегося своей новой одежде, своему новому имени — Тройский уже начал печатать Васильева везде, и любая слава казалась доступной Павлу Васильеву. Слава Есенина. Слава Клюева. Скандалист или апостол — род славы еще не был определен. Синие глаза Васильева, тонкие ресницы были неправдоподобно красивы, цепкие пальцы неправдоподобно длинны. Жестокость! — вот какой след мог оставить на земле Васильев-человек. Пьянел он быстро.

— Варлам Шаламов, «Павел Васильев», 1960-е

Когда Б.Л. что-то нравилось, то он был необычайно щедр и царственно расточителен в своих похвалах. <...> Однажды на литературном вечере он должен был читать после Павла Васильева, прочитавшего известное стихотворение «К Наталье». Б.Л. им был так пленен, что, выйдя на эстраду, заявил аудитории, что считает неуместным и бестактным что-либо читать после этих « блестящих стихов». Вспоминая бурный расцвет молодого П. Васильева, он однажды сказал мне (еще в Чистополе), что после гибели Васильева больше ни у кого не встречал такой буйной силы воображения. Я, несколько знавший лично П. Васильева и с иной поэтической стороны, пытался с ним спорить, но Б.Л. настаивал на самой лестной оценке поэта.:95-96

— Александр Гладков, «Встречи с Пастернаком», 1973

Тем трагичнее были судьбы тех, кто начал не в десятые, а как раз в двадцатые, — они либо увяли, толком не раскрывшись, либо сделали пищей своего искусства само отчаяние, само неприятие новой жизни, <...> из поэтов за подобные задачи брались единицы. Никого, кроме Юркова и очень близкого к нему Вагинова, вероятно, назвать не смогу; чуть позже явились Заболоцкий и обэриуты, потом — Васильев и Корнилов.

— Дмитрий Быков, «Свет за дверью», 2001

Исследователи, пишущие сегодня о Павле Васильеве, сравнивают поэта с “огромной звездой, катящейся по лику земли”, а его поэзию с “ястребиным пером”. Но в те роковые 30-е годы далеко не все были столь единодушны в оценке васильевского творчества. Сергей Поделков, которому мы должны низко поклониться за огромную работу по реабилитации П. Васильева, как-то сказал: “И чем сильнее рос его талант, чем более удачно развивалось его могучее дарование, тем страшнее бесновались неумолимые, откровенные и скрытые враги, тем ожесточеннее они писали М. Горькому фальшивые, надуманные письма, подлые доносы в НКВД и озверелые памфлеты в редакции газет, называя писателя – по меньшей мере – “осколком кулачья” и фашистом. Люди, которые беззастенчиво хулили его стихи и поэмы, или не читали его произведений, или лукаво заранее облыгали их. Больше того, приглашали поэта в гости и исподтишка, постепенно поносили его творчество, доводя ссору до скандала, и валили всякую гадость на него, и обвиняли поэта во всех прегрешениях, которых он не совершал”

— Валерий Хомяков, «Об одном эпизоде из жизни Павла Васильева», 2006

То, что П. Васильев вошёл в поэзию стремительно и властно, многими не прощалось ему. Раздували “дело”, собирали “досье”. Кто-то не мог простить Павлу дерзости в оценке их творчества. В архиве А. Крученых отыскались экспромты П. Васильева, написанные в 1933 году. Приведём лишь некоторые: Семёна Кирсанова Нужно делать заново. Смесь одеколона с виски Сконструировал Сельвинский. В данном случае П. Васильев высмеивает конструктивистские эксперименты И. Сельвинского. Спутав рифму со стамеской Стих столярит Безыменский. Всех времён собрал огрызки Юго-западный Багрицкий.

— Валерий Хомяков, «Об одном эпизоде из жизни Павла Васильева», 2006

Председательствовал на вечере Ф. Гладков. Формальным поводом для обсуждения явилась первая часть поэмы “Соляной бунт”, с которой автор познакомил собравшихся. Первым выступил К. Зелинский. Выдав скупые похвалы в адрес виновника торжества, он сразу же свернул разговор на идеологическую основу. Он сказал: “Но возьмите большую поэму “Соляной бунт”. Разве вы не чувствуете, что Васильеву гораздо лучше удаются те места, где он изображает кулаков. Это получается у него ярко, смачно, а киргизы бледны, киргизы не удаются… Киргизы изображены действительно как голь. Эта голь, которая растет из этой соли и среди выжженных степей, по существу, не имеет настоящего психологического лица”. И далее Зелинский переходит от критики П. Васильева к охаиванию “крестьянских” поэтов в целом, которые, по его мнению, являются представителями “самой гнусной, консервативной, “общинной” психологии”. “Говорят, Васильев крестьянский поэт, что он упирается корнями в сказку, в песню, в народные представления и т.д. Этого мало. Есенин тоже уходил в “крестьянскую толщу”, но Есенин был упадочным поэтом, Васильев не упадочен. Это – поэт большого оптимистического напора, и с этой стороны он может подходить к нам… Но все-таки? Что стоит за этим оптимизмом? Можно ли сказать, что это наш оптимизм – оптимизм пролетарской страны? Этого нельзя сказать. Я думаю, что это оптимизм обратного порядка, который идет от восхищения перед “сытой деревней” с лебедиными подушками, грудастыми бабами и коваными сундуками. У Васильева есть элементы не только настоящей народной поэзии, но и псевдонародной, в сусальном представлении великодержавной России: баба в расписном сарафане”. Что ж, Зелинский здесь не нов. Еще в начале 20-х годов критик Ангарский в специальной “Записке” в ЦК говорил о попытках народных поэтов “изображать народ путем его стилизации под старину”, о “размазывании сусальным золотом” того, “что надо называть своим именем и просто”. Но вернемся вновь к Зелинскому. В его речи нет и намека на художественный анализ поэмы “Соляной бунт”. Поэзию он воспринимает как иллюстрацию к политическим идеям. С какой-то даже обидой он спрашивает собравшихся: откуда же явился к нам этот несносный Васильев? “В самом деле, когда советская молодёжь дружно работает на полях и у станков, вдруг появляется Васильев, и это на 16-м году пролетарской революции, после ликвидации кулачества как класса. Значит, пережитки капитализма еще налицо, еще сильны”. Тон, заданный К. Зелинским, был подхвачен Е. Усиевич. “Для того, чтобы Васильев мог сам перестроиться, для того, чтобы его творчество не давало права наиболее реакционным элементам в нашей литературе уповать, что он поднимет их поникшее знамя, для этого, прежде всего, Васильев должен понять не только то, что наша критика, наша общественность считают его чужаком, он должен осознать, чью идеологию выражает он”. Не забыла она упомянуть и о кулацкой подоплёке поэта.

— Валерий Хомяков, «Об одном эпизоде из жизни Павла Васильева», 2006

...жить Васильев собирался долго и счастливо, пользуясь заслуженным успехом у читателя – в успехе он был абсолютно уверен. Однако этого не произошло. Что же помешало? Почему его первая поэма «Песня о гибели казачьего войска» (1928-1930) была встречена критикой 30-х годов в штыки? Ведь сейчас поэму называют «подлинно народной эпопеей». В.А.Редькин (Тверь) считает, что автору поэмы удалось избежать «усечения части народа по социальному признаку». Исследователь пишет: «В поэме П.Васильева представлен весь народ. В произведении показана непримиримая вражда белого казачества и красноармейцев, но в творческом сознании автора это единое целое, и каждая из враждующих сторон достойна сочувствия и сострадания». Вот в этом все дело – Васильев, оплакав красноармейца, вслед за ним пожалел белоказака, и ему такого не простили. Заметим, что если Васильев пожалел – другие кричали: «Ату его!» (в лучшем случае – молчали). В связи с этим В.И.Хомяков (Омск) отмечает: «Песня…», по сути, единственное произведение в русской советской поэзии конца 1920-х годов, в котором рассматривается феномен казачества, его традиционно бытовой уклад, духовная культура, календарные и семейные праздники»...:117

— Наталия Васильева, «Общепримиряющее начало», 2014

Солнце, сопровождающее каждый день земной, перекатывается у Васильева из стихотворения в стихотворение: огромным рыжим кругом по небу идет, стоит «над большими ветвями, над косыми тенями», укрывает «багряным крылом заката», раздаривает смех, убегает рыжей лисицей, «ходит вброд» через реку или тонет, чтобы опять появиться… <...> Ветер и тот непохож у Васильева на другие ветра, удивителен и почему-то любим… <...> Казахстанская степь — это первый образ, представший перед поэтом от рожденья. Говорят, что Васильев привнес этот образ в русскую поэзию, как Есенин чуть раньше привнес в неё образ русской деревни. Даже тот, кто родился вдали от бескрайних ровных просторов, сроднился с вершинами и косогорами, в стихах Павла Васильева начинает чувствовать эту стихию, любить и тяготеть к ней. А она завлекает читателя...

— Эльвира Кочеткова, «Запомним: Павел Васильев», 2019

Цитаты о Васильеве в стихах

	Мяукнул конь и кот заржал ― Казак еврею подражал.
	— Осип Мандельштам, Павлу Васильеву, 1933

Я человек, рожденный не в боях, А в горенке с муравленою печкой, Что изразцовой пестрою овечкой Пасется в дрёме, супрядках и снах И блеет сказкою о лунных берегах, Где невозвратнее, чем в пуще хвойный прах, Затеряно Светланино колечко! <...> Без слов дырявых человечьих, Когда на розовых поречьях, Плывёт звезда вдоль рыбьих троп, А мне доской придавят лоб, Как повелося изначала, Чтоб песня в дереве звучала!

— Николай Клюев, Павлу Васильеву, 1933

	От свиданья до свидания шло как будто ничего, а теперь на «до свидания» не ответил ничего.
	— Семён Кирсанов, Павлу Васильеву, 1938

	И над кажною стрехой (по Павлу Васильеву) рязныя рязанския б пятушки. Потому что я русский наскрозь ― не смирюсь со срамом наляпанного а-ля-рюс.
	— М. В. Кульчицкий, «Год моего рождения» (из цикла «Самое такое»), 28 января 1941

	В стране расстрелянных поэтов Их отправляли на тот свет. Земля – хранилище скелетов <...> В стране расстрелянных поэтов Пожаров больше, чем зарниц! Не нарисовано портретов, Не каждый в бронзу был отлит, В стране расстрелянных поэтов В цене не мрамор — динамит!...
	— Василий Луков, «В стране расстрелянных поэтов» (Павлу Васильеву), 1996

Издания

• Путь на Семиге: Стихи.— М.-Л.: Гослитиздат, 1932. — 90 с. (Невышедший сборник стихов)
• Соляной бунт. Поэма. — Худож. Л. Эппле. — М.: ОГИЗ, Государственное издательство художественной литературы, 1934. — 152 с.
• Избранные стихотворения и поэмы. — Вступит. статья К. Л. Зелинского. — М.: ГИХЛ, 1957. — 488 с.
• Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Ленинградское отделение издательства «Советский писатель», 1968. — 632 с.
• Стихотворения. Библиотека советской поэзии. М., «Художественная литература», 1975. — 208 с.
• Избранное. — М.: «Худож. литература», 1988. — 414 с.
• Верю в неслыханное счастье. Стихотворения. — М.: «Молодая гвардия», 1988. — 159 с.
• Стихотворения и поэмы. — М.: «Советская Россия», 1989. — 288 с.
• Вёсны возвращаются. — М.: «Правда», 1991. — 448 с.
• Подымайся песня над судьбой! Стихотворения и поэмы. — Состав. и предислов. Н. П. Васильевой. — Рязань: Пресса, 2001. — 624 с.
• Сочинения. Письма. — М.: «Эллис Лак 2000», 2002. — 896 с.
• Ястребиное перо: Избранная лирика. — М.: Прогресс-Плеяда, 2009. — 79 с. (серия: Русские поэты)
• Раненая песня: Поэзия: 12+. — М.: АСТ, 2019. — 287 с. (серия: Вечная поэзия)