Неучу, который покупал много книг

«Неучу, который покупал много книг» (др.-греч. Πρὸς τὸν ἀπαίδευτον καὶ πολλὰ βιβλία ὠνούμενον) — сатира Лукиана на некоего сирийца. Написана между 166 и 180 годами, содержит ценные сведения об античной книжной культуре[1].

Цитаты

править
  •  

1. Право, твоё нынешнее поведение прямо противоположно цели твоих желаний: ты думаешь прослыть человеком, который кое-что смыслит в науках, старательно скупая самые лучшие книги. Но выходит у тебя как раз обратное, и эти покупки лишь изобличают твоё невежество.
И, главное, ты приобретаешь вовсе не самое лучшее, но доверяешься людям, которые расхваливают, что придётся; ты являешься прямой находкой для этих книжных обманщиков и настоящим кладом для книготорговцев. Да и каким образом мог бы ты отличить старинную книгу и большой ценности от дрянного хлама? Разве только придешь к такому заключению на основании того, насколько книга изъедена и источена, и пригласишь моль на исследование в качестве советчика?

  •  

2. Допустим даже, я научу тебя отличать книги, с таким великолепием и со всяческой тщательностью изготовленные переписчиками самого Каллина или славного Аттика, — что за польза тебе, странный человек, приобрести такую рукопись, когда ты и красоты её не понимаешь и не сумеешь никогда её использовать, как слепец не сможет насладиться зрелищем прекрасного юношеского тела?
Ты во все глаза глядишь на свои книги, просто, Зевсом клянусь, объедаешься ими, а некоторые даже читаешь, хоть и слишком торопливо, так что глаза всё время опережают язык[2][1]. Но, по-моему, этого ещё не достаточно, если ты не видишь достоинств и недостатков каждого сочинения, не понимаешь, каков общий смысл его, насколько стройна речь <…>.
3. Ну, что? Ты станешь уверять нас, что, и не изучавши, знаешь всё это? Откуда? Неужели ты, как тот известный пастух[1], получил некогда лавровую ветвь[3] из рук самих Муз? Но ведь о Геликоне, где, как говорят, пребывают богини, ты никогда и не слыхивал, я думаю, а, когда был мальчиком, по-иному проводил своё время: тебе и вспоминать-то о Музах было бы нечестиво. Они без колебания явились тому пастуху, худому волосатому человеку с телом, постоянно обожжённым солнцем, к такому же, как ты, <…> они сочли бы недостойным даже подойти близко. Вместо лавра Музы отстегали бы тебя, пожалуй, колючим кустарником или листьями мальвы и прочь бы прогнали такого-сякого: не оскверняй священного ручья Ольмиона или Гиппокрену, что поят своей влагой томимые жаждой стада и чистые уста пастухов!

  •  

4. Владей ты даже собранием всех произведений Демосфена, написанных собственной рукой оратора, владей ты сочинением Фукидида, которое тоже оказалось у Демосфена прекрасно переписанным восемь раз, наконец обладай ты книгами, которые Сулла отправил из Азии в Италию[4][1], — какую получил бы ты от этого прибыль для своего развития, хотя бы ты подложил их под себя и лёг на них спать или, склеив вместе, завернулся в них да так и разгуливал?
Ведь обезьяна есть обезьяна, гласит пословица, надень на неё хоть золотой ошейник. Так вот и ты: постоянно держишь в руках книгу и читаешь её, но из прочитанного ничего не понимаешь и оказываешься тем ослом, который слушает игру на лире, хлопая ушами.
Если бы приобретение книги делало её владельца учёным, поистине это было бы приобретение драгоценнейшее, доступное одним только вам, богачам; можно было бы, так сказать, покупать учёность на рынке, и вы бы одержали верх над бедняками.
Кто мог бы тогда поспорить учёностью с книготорговцами и книгоношами, владельцами и продавцами такого множества книг? А между тем стоит только пожелать, и ты изобличишь их, увидишь, что они и по части учености немногим сильнее тебя, и по разговору настоящие варвары, подобно тебе, и разумением слабы, как и подобает людям, никогда не понимавшим, что безобразно и что прекрасно. <…>
5. Итак, допустим, что человек, не умеющий играть на флейте, приобретёт флейту Тимофея <…>? Тем самым такой человек играть на ней окажется в состоянии? Или же без пользы останется у него приобретённая вещь, раз он не умеет ею пользоваться, как приказывает искусство? <…> Ну, а если кто-нибудь приобретёт лук Геракла, не будучи, однако, Филоктетом, чтобы оказаться в силах натянуть его и метко пустить стрелу, — каково твоё мнение об этом человеке? <…> Итак, прими мои доводы и согласись также со следующим: если какой-нибудь неуч, подобный тебе, накупит множество книг, — разве это не будет с его стороны издевательством над своим собственным невежеством? <…> Ведь доказательство моё, я полагаю, неопровержимо, и каждому, кто на тебя посмотрит, тотчас просится на язык поговорка: «На что собаке баня?»
Жил не так давно в Азии один богатый человек, у которого, по несчастью, отняты были обе ноги: отморозил он их, кажется, когда однажды ему пришлось совершить путешествие пешком по снегу. Так вот этот несчастный, испытавший такую участь, изготовил себе, в попечении о своём теле, деревянные ноги и, подвязывая их, бродил, опираясь в то же время на рабов. Но вот что было забавно в его поведении: полусапожки он покупал себе самые красивые, всегда только что от сапожника, и величайшую проявлял о них заботливость, чтобы в наилучшей обуви красовались его полешки. Ну, а не то же ли самое и ты делаешь? Разум у тебя хромает и дубоват — сапожки ты покупаешь себе золочёные, в которых было бы только впору прогуливаться крепконогому юноше.

  •  

7. … пусть кто-нибудь возьмёт и прочтёт тебе вторую песнь Илиады. <…> В ней выведен поэтом один вития, презабавный человек, с исковерканным и изувеченным телом. Так вот, если бы он, этот самый Терсит, с его телосложением, взял доспехи Ахилла, — что же, стал бы разом и прекрасен, и силён? Терсит перепрыгнул бы через поток, замутил бы его струи кровью убитых фригийцев, сразил бы Гектора, <…> он, которому и древко копья нести на плечах было не под силу? Пожалуй, ты не станешь этого утверждать. Напротив, ещё и насмешки заслужил бы Терсит, ковыляя под щитом, падая под его тяжестью носом вниз, запрокидывая по временам голову и показывая из-под шлема свои замечательные косые глаза, и панцирь возлагая на свой горбатый хребет, и волоча по земле поножи — словом, покрывая позором обоих: и мастера[1], создавшего доспехи, и хозяина их. Ты не видишь, что то же самое, конечно, происходит и с тобой, когда ты держишь в руках прекраснейшую книгу, облеченную в пурпурную кожу, с золотой застёжкой, а читаешь её, позорно коверкая слова[5][1], так что люди образованные потешаются над тобой, состоящие же при тебе льстецы славословят, а про себя, отвернувшись, также смеются немало.

  •  

8. Некий тарентинец, Евангел по имени, человек в Таренте небезызвестный, возымел желание одержать победу на Пифийских играх. <…> что он легко одержал бы верх в игре на лире и в пении — в этом его убедили негодные людишки, которыми он себя окружил <…>.
Итак, Евангел прибыл в Дельфы со всякой пышностью и платье себе, конечно, сделал шитое золотом и великолепный венок из золотой лавровой ветви, причём плоды лавра были представлены смарагдами соответствующей величины. Что же касается самой лиры, то по красоте и роскоши это было что-то сверхъестественное: лира была из червонного золота, всевозможными драгоценностями и камнями разноцветными украшенная, и на ней Музы были вычеканены, среди прочих изображений Аполлон и Орфей <…>.
9. Всем этим Евангел наперёд уже поразил присутствующих и наполнил зрителей необыкновенной надеждой. Но наконец пришло всё-таки время запеть и заиграть. Он, Евангел, ударяет по струнам, извлекая из них что-то нестройное и ни с чем не сообразное, и обрывает разом три струны, крепче, нежели следовало, обрушившись на лиру; затем он начинает петь нечто до такой степени нескладное и жиденькое, что общий смех поднялся среди слушателей, а судьи, возмущённые такой дерзостью, бичами выгнали Евангела вон из театра.
Вот тут-то всего забавнее было смотреть на заливающегося слезами золотого Евангела, которого служители волокли прочь через всю сцену, с бёдрами, окровавленными ударами бичей, подбирающего по пути рассыпавшиеся камни свой лиры, — украшения, естественно, выпали, так как вместе с хозяином и лире досталось от бичей.

  •  

11. Когда фракиянки растерзали Орфея, то, говорят, голова певца, брошенная вместе с лирой в Эбр, была вынесена потоком в Чёрный залив. Плыла эта голова, лёжа на лире, и пела некий Плач по Орфею, так гласит предание, и лира сама вторила ей, когда ветры, налетая, трогали струны; и с этой песнью были они принесены волнами к Лесбосу. Тамошние жители подняли приплывшее, голову схоронили как раз на том месте, где ныне стоит у них храм Вакха, а лиру положили в святилище Аполлона, в дар богу, и долго её там сберегали.
12. Позднее Неанф, сын тирана Питтака, слыша рассказ о лире, о том, что она зачаровывала животных, растения и камни и звучала даже после беды, постигшей Орфея, хотя никто не касался её струн, проникся страстным желанием обладать лирой и, подкупивши жреца большими деньгами, убедил его подложить вместо той другую — похожую — лиру, а лиру Орфея отдать ему. Получив её, Неанф счёл небезопасным использовать своё приобретение днём, в городе; ночью же, скрыв лиру под плащом, вышел один в предместье, взял лиру и стал бить как попало по струнам, невежественный и бездарный юноша, надеясь, что лира ответит ему какой-нибудь божественной песнью, которой он всех заворожит и очарует и станет блаженным, унаследовав искусство Орфея. А между тем на шум сбежались собаки — их было в том месте немало — и разорвали музыканта на части, так что в этом отношении он действительно разделил участь Орфея, привлекая к себе хотя бы одних собак.

  •  

13. … думаю, сейчас ещё здравствует человек, который купил светильник стоика Эпиктета — простой глиняный светильник — за три тысячи драхм. Ибо и он, полагаю, надеялся, что если будет по ночам читать при этом светильнике, тотчас же, конечно, и мудрость Эпиктета предстанет ему во сне, и подобен он сделается этому старцу.
14. А совсем на этих днях нашёлся и ещё один: киника Протея[1] палку купил он, которую тот оставил, когда прыгнул в огонь, — купил за шесть тысяч драхм и владеет своим сокровищем, и показывает его, как тегсаты — шкуру калидонского вепря, фиванцы — кости Гериона, а жители Мемфиса — локоны Изиды. А сам владелец этого удивительного имущества, что касается невежества и бесстыдства, ещё дальше тебя метнул свой дротик. Видишь теперь, во власти какого злого демона он находился? Воистину, по голове бы его следовало этой палкой!
15. Говорят, и Дионисий[1] трагедию сочинял, очень плохую и смешную, так что Филоксен не раз из-за неё попадал в каменоломни, не в силах будучи удержаться от смеха. Так вот, узнав, что над ним смеются, Дионисий с великим трудом приобрёл дощечку Эсхила, на которой писал поэт, и думал, что теперь на него снизойдёт вдохновенье из этой дощечки и бог овладеет им.

  •  

16. Действительно, какие надежды ты сам возлагаешь на свои книги, развёртывая их то и дело, склеивая и обрезая их, и умащая шафраном или кедром[6][3], и кожей их одевая, и застёжки приделывая, как будто ты и впрямь собираешься что-то из них извлечь? О, конечно, ты уже гораздо совершеннее стал благодаря своим покупкам, ты, который так владеешь речью… или, лучше сказать, самих рыб безгласнее оказываешься! А живешь ты так, что и говорить об этом нехорошо, и ненависть дикую, по слухам, во всех возбуждаешь своими гнусностями. И если таких людей вырабатывают книги, то бегом бежать надлежало бы от них как можно дальше.
17. <…> И когда оказывается, что некто <…> не умеет ими пользоваться, — что он, собственно, тогда покупает? Не книги, конечно, а развлечение для мышей, жилище для моли и побои для рабов за мнимо небрежное обращение с книгами.
18. А вот такой случай разве не будет для тебя позором: допустим, кто-нибудь увидит тебя с книгой, — а ты ведь всегда, при всяких обстоятельствах держишь какую-нибудь в руках, — и спросит, что это за сочинение, какого оратора, историка или поэта? Ты же на этот вопрос ещё ответишь со спокойным видом, что знаешь из заглавия, но когда в дальнейшем, поскольку подобные рассуждения бывают очень непрочь растянуться в долгую беседу, этот человек станет одобрять или, напротив, порицать что-нибудь в содержании книги, а ты придешь в замешательство и не найдешься сказать ни одного слова, — что тогда? Разве не взмолишься ты, да расступится под тобой земля, ты, новый Беллерофонт, на свою голову носящий с собой книгу?
19. Димитрий-киник, будучи в Коринфе, увидел, как один невежественный человек читал прекраснейшую книгу, — а именно «Вакханки» Еврипида, — дойдя как раз до того места, когда вестник рассказывает о страданиях Пенфея и поступке, совершённом Агавой. Димитрий вырвал у него книгу и разорвал её, заявив: «Лучше Пенфею быть однажды растерзанным мной, чем тобой — многажды».
<…> чего ради ты с таким усердием хлопочешь над покупкой книг? <…> Ведь это то же самое, как если бы лысый вздумал покупать себе гребень, а слепой зеркало, или глухой — флейтистку, скопец — наложницу, горец — весло, а корабельщик — соху!

  •  

21. … даже Пирр Эпирский, во всех отношениях достойный удивления человек, был, говорят, однажды подобным же образом развращён льстецами до того, что поверил в своё сходство со знаменитым Александром! И всё-таки, говоря словами музыкантов, две полные гаммы отделяли их друг от друга! <…> Однако этим сравнением я оскорбил Пирра, уподобив тебя в этом отношении ему.
<…> когда Пирр оказался настроенным таким образом и возомнил о себе, не находилось никого, кто бы не соглашался с ним и не потакал ослеплению, пока наконец в Ларисе одна совершенно посторонняя старушка не сказала ему, Пирру, правды и тем не исцелила его от этого притупившего чувства насморка! Дело было так. Пирр показал ей изображение <…> царей и спросил: «На кого я похож» — совершенно убеждённый, что она укажет на Александра. Та долго молчала, потом сказала: «На повара Батрахиона», — был в Ларисе такой повар Батрахион, похожий на Пирра.

  •  

22. Впрочем, к чему вся эта болтовня? Ведь наперёд ясна была причина твоего книжного рвения, хотя я по невнимательности раньше её не замечал: да, ты уверен, конечно, что мудро придумал все это, и немалые возлагаешь надежды на тот случай, если узнает об этом император[1], человек учёный и высоко ценящий образование. Если бы дошли до него о тебе известия, как ты покупаешь книги и составляешь большое собрание их, — тотчас же, по твоим соображениям, ты получишь от него всё, что угодно.
23. Но, неуч ты мой, зады изучающий, неужто ты думаешь, что такое уже сонное зелье разлито вокруг императора и он об одном услышит, а о другом и знать не будет: что за жизнь ты ведёшь, едва начинается день, какие попойки устраиваешь, как проходят твои ночи, кто и в каких летах разделяет с тобой ложе? <…> как говорит пословица, легче пять слонов спрятать подмышкой, чем одного распутника!
25. <…> предметом твоего необычайного рвения всегда были две вещи: приобретение роскошных книг и покупка мальчиков <…>.
Я считаю для тебя необходимым отказаться от того, что тебе совсем не к лицу, и угождать второму своему недугу, покупая себе необходимых сотрудников, чтобы, за недостатком домашних, не приходилось тебе приглашать разных безобразников со стороны из числа свободных <…>. А кроме того, дорогой мой, веди счёт денежкам и береги их, чтобы можно было дома в полной безопасности получать удовольствие. Ибо перестать этим делом заниматься кто был бы в состоянии тебя уговорить? Научилась собака кожу грызть — никогда не перестанет!

  •  

28. Но я знаю: все мои слова — напрасная болтовня, и, по пословице, я стараюсь с эфиопа черноту согнать. <…>
29. Ты не знаешь, что совершенно одинаково с тобой поступают и самые невежественные врачи: они делают себе ларчики из слоновой кости, серебряные банки и золотом оправленные ланцеты; когда же приходится применить их к делу, то они не знают даже, как приступиться. И тогда вмешивается какой-нибудь сведущий врач, с ножом, лезвие которого прекрасно отточено, хотя рукоятка покрыта ржавчиной, — и больного избавляет от страдания.
Но мне хочется подыскать для тебя ещё более смешное сравнение. Итак, погляди на цирюльников — ты увидишь, что искусные среди них имеют бритву, ножички, зеркало надлежащих размеров, в нужном количестве, тогда как неучи и невежды выставляют огромное количество и большущие зеркала, но скрыть этим правду никак не могут. Напротив, — и это всего смешнее в их положении, — большинство ходит стричься к их соседям, а перед их зеркалами, подойдя, только оправляют причёску!
30. Так вот и ты: ты мог бы с пользой ссудить твои книги другому, кому они нужны, а сам их использовать не сумеешь. Однако ты даже и одолжить кому-нибудь книгу не пожелал никогда, но поступаешь, как собака на сене, что лежит в яслях: и сама не ест, и лошади, которая могла бы есть, не даёт.

Перевод

править

Н. П. Баранов, 1935

Примечания

править
  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 И. Нахов. Комментарии // Лукиан. Избранная проза. — М.: Правда, 1991. — С. 662-3.
  2. Свидетельство, что древние читали не «про себя», глазами, а вслух, чтобы насладиться звучанием.
  3. 1 2 Примечания // Лукиан. Сочинения. В 2 томах. Т. 1 / Под ред. А. И. Зайцева. — СПб.: Алетейя, 2001. — С. 522.
  4. Сулла, захватив в 86 г. до н. э. Афины и Малоазийскую область, вывез оттуда множество предметов искусства и книжные собрания.
  5. С сирийским акцентом.
  6. Пергаментные листы книг исписывались только с одной стороны, а обратную натирали против вредителей.