Цитаты о Станиславе Леме

Здесь представлены цитаты других людей о Станиславе Леме (1921—2006) и его творчестве в целом.

Цитаты

1960-е

На скрещении влияний Жюля Верна, Герберта Уэллса и Карела Чапека, западной и советской научной фантастики, на стыке философии и кибернетики, науки и искусства Станислав Лем нашёл своё собственное неповторимое лицо, свой стиль. Но его творчество не стало смесью этих разнородных элементов: все составные части пошли на переплав, откуда вышел качественно совершенно новый, чистый и сверкающий благородный металл.

— Кирилл Андреев, «Станислав Лем»

	Творчество Лема — это впитывание тем, приёмов и стиля американской научной фантастики, преодоление её влияния и потом воинствующая борьба с нею за победу в литературе о будущем великой социальной Мечты.
	— Александр Казанцев, «От планеты смерти до облака мечты», 1960

	На фоне польской литературы эротизм Лема, мне кажется, может быть самым трагическим. <…> Надо, наконец, чётко сказать, что степень оригинальности и смысла, которой Лем достиг в фантастической литературе, тем более удивительна, что его творчество представляет собой явление, в современном польском писательстве абсолютно изолированное.
	Na tle polskiej literatury erotyzm Lema wydaje mi się może najbardziej tragiczny. <…> Trzeba wreszcie wyraźnie powiedzieć, że stopień oryginalności i znaczenia, jaki Lem osiągnął w literaturze fantastycznej jest o tyle bardziej zaskakujący, o ile jego twórczość stanowi zjawisko w polskim pisarstwie współczesnym absolutnie odosobnione.
	— Станислав Гроховяк, «Три высоты», 1961

	Я думаю, что никто не знает, как это угрызть, с какой стороны? Как подступиться к твоим книгам и не оконфузиться? — ответ на письмо Лема от 29 августа
	— Славомир Мрожек, письмо Лему 10 ноября 1964

Художественная палитра Лема столь же многообразна, как и его знания. Какой бы темы он ни касался и какой бы жанр ни использовал, захватывающе интересная фабула, острые психологические конфликты, драматические повороты действия держат в плену любого читателя независимо от того, сможет ли он оценить всю глубину замысла, уловить спорность исходных посылок и парадоксальность конечных выводов. Всякую фантастическую ситуацию Лем может довести до логического предела, граничащего с абсурдом. <…> На первом плане остаётся идейная задача, ради которой и написана та или иная вещь.

— Евгений Брандис, «„Астронавты“» и „Магелланово облако“ С. Лема»

В книгах Лема события никогда не завершаются триумфальным шествием победителей. Герои «Непобедимого» отступают, уходят с космического плацдарма. А с героями «Магелланова облака» и «Солярис» мы прощаемся на перепутье, после самого трудного часа их жизни и накануне новых испытаний. Казалось бы, они потерпели поражение. Но весь путь размышлений и поступков, который мы проходим вместе с этими людьми, неотразимо убеждает в том, что именно здесь и прорастает зерно победы. Не простой, не легкой победы, а выстраданной, таящей в себе перспективы новых путей и новых трудностей. Эта сложность размышлений, которая порождена масштабностью проблем и многозначностью концовок, особенно характерна для книг Лема. — по просьбе редакции тома БСФ подписано Германом Титовым

— Рафаил Нудельман, «Пути к неизведанному»

Весь вторник и всю среду протаскался с Лемом. Обеды, заседания, телевидение. Чувствовал себя идиотом и закаялся навсегда принимать участие в таких увеселениях. <…> Лем действительно сильно переменился. Он очень много и быстро говорит, уклоняется от сколько-нибудь серьёзных бесед, суетится и производит впечатление человека, которому всё обрыдло до предела, который хочет только побыстрее закончить все финансовые дела и удрать домой. Я его, впрочем, очень хорошо понимаю. <…> Вообще триумф Лема не поддаётся никакому описанию — его встречали в СССР как космонавта, высадившегося на Луне, — только что на улицах народ не ревел.

— Борис Стругацкий, письмо Аркадию Стругацкому 29 октября 1965

Он небольшого роста, с быстрыми движениями и весёлыми тёмными глазами. Он часто усмехается, а говорит так стремительно, что едва успеваешь следить за его мыслями. Но хотя он следует мгновенно возникающим мысленным ассоциациям, он в то же время очень обстоятелен, а фразы его так точно сформулированы и отточены, что кажется, будто он просто вслух читает какую-то книгу, а когда он на секунду останавливается, чтобы перевести дух или перейти к следующей мысли, думаешь, что он просто перелистывает страницу. <…> <В его библиотеке> книги, кажется, скоро выживут из кабинета своего хозяина-сотни, тысячи книг, на многих языках и по самым диковинным разделам науки, которые теснятся на полках, лежат на столах, нераспечатанными пачками сложены на полу.

— Кирилл Андреев, «Четыре будущих Станислава Лема»

… у Лема есть ещё и оформление сцены, так сказать бутафория, декорации. Как он не похож этими декорациями на многих других фантастов! У тех они просто «наполнитель», ведь нужно же дать герою какую-нибудь профессию, во что-то одеть его, посадить на какой-то корабль… У Лема, если уж профессия-то, значит, о ней говорят в научных кругах, её ждут и предчувствуют; если одежда — то из таких загустевающих в воздухе хлопьев, в которые нас завтра оденет химия; если корабль, то, хотя, быть может, и не в точности такой, который завтра понесет экипаж к Марсу, но все же — один из «реальных» проектов, опубликованных в общенаучном журнале… Это именно корабль, а не фантастический «наполнитель»! <…> Лем — писатель сложный, сложный по языку, по образности, по философии. Всё это слито воедино в его творчестве.

— Б. В. Бирюков, Ф. В. Широков, О «Сумме технологии», об эволюции, о человеке и роботах, о науке… (Опыт оценки), 1968

1970-е

	Лем, по-моему, самый значительный европейский писатель НФ на сегодняшний день.
	Lem is to my mind the most significant European SF writer today.
	— Дарко Сувин

	Поклонники его таланта <…> не переставали поражаться многогранности его интересов и научной эрудиции, позволившим ему писать произведения столь различные по жанровым признакам, что трудно было поверить в их авторскую идентичность.
	— Владимир Дмитревский, «Прежде всего постараться понять»

… Дарко Сувин, <…> а с ним три марксиста <…>: Питер Фиттинг, Фредрик Джеймсон и Франц Роттенштайнер, — являются официальными агентами польского писателя Станислава Лема на Западе. <…> все они без исключения представляют собой звенья единой цепи передачи распоряжений из польского Кракова от Станислава Лема, ведущего функционера [Коммунистической] партии <…>. Возможно, этот Лем является целым комитетом, а не лицом (поскольку пишет разным стилем, и иногда демонстрирует знание иностранных языков, а иногда — нет), созданным Партией за Железным занавесом для захвата монопольной властной позиции для манипуляции общественным мнением посредством критических и педагогических публикаций, что является угрозой всей сфере нашей научной фантастики и свободному обмену мнениями и идеями в ней. <…> Сейчас, как мне кажется, кампания, направленная на утверждение Лема в качестве крупного писателя и критика, теряет почву. Она начинает встречать серьёзный отпор: сегодня считается, что творческие способности Лема были переоценены, а грубая, оскорбительная и глубоко невежественная критика им американской научной фантастики зашла слишком далеко и оттолкнула от него всех, кроме приверженцев Партии (и я — один из тех, кого она оттолкнула в наибольшей степени).

— Филип Дик, письмо в ФБР 2 сентября 1974

1980-е

	Лем каждый раз пишет Общую Теорию Всего. — комментарий Лема: «метко, но ядовито»
	— Ян Блоньский, до 1981

	Возможно, его интуитивный, литературный подход более убедителен, чем строго научная статья или туманный философский трактат.
	His intuitive and literary approach perhaps does a better job of convincing readers of his views than any hard-nosed scientific article or arcanely reasoned philosophical paper might do.
	— Дуглас Хофштадтер и Дэниел Деннет, «„Я“ разума, или Глаз разума», 1981

	Полагаю, можно сказать, когда дело доходит до вашего видения человечества, то вы находитесь где-то посередине между Конрадом и Уэллсом.
	I suppose one could say that you stand at a point mid way between Conrad and Wells when it comes to your vision of humanity.
	— Реймонд Федерман, 1981

	Я думаю, что Лем одарён необычным ономатологическим талантом. Разве что один лишь Виткацы может соперничать с ним на этом поле.
	— Станислав Бересь, «Так говорил… Лем» (гл. «В паутине книг», 1981-82)

	Тема, которую он подчёркивает в большинстве своих работ, заключается в том, что машины будут когда-нибудь такими же, как человек, Homo sapiens, а, возможно, и превзойдут его. Г-н Лем имеет почти Диккенсов гений, отчётливо понимая трагедии и комедии будущих машин; смерть кого-то из его андроидов или компьютеров повергает читателя в скорбь.
	The theme he stresses in most of his work is that machines will someday be as human as Homo sapiens and perhaps superior to him. Mr. Lem has an almost Dickensian genius for vividly realizing the tragedy and comedy of future machines; the death of one of his androids or computers actually wrings sorrow from the reader.
	— Филип Фармер, интервью The New York Times 2 сентября 1984

Понять Лема можно, пожалуй, только вдумавшись в его идею всемогущества и «миротворения», и наряду с этим — в постулат космического «пантеизма». Он тогда предстанет перед нами — неким Коркораном или Доббом — сфотографированным у своих ящиков и несколько сконфуженным доводом о несоответствии между «обычностью» собственной, человеческой биографии и божескими прерогативами, которые ему неожиданно придала творческая «омнипотенция». Всматриваясь в мир, который создал, он ищет в нём черты собственного лица, требует, чтобы рассеялся мрак, скрывающий тайны Космоса и его собственного существования и при этом переживает этитическую дилемму демиургии. Мы застаём его в этой позе, в которой он напоминает мальчика, увлечённого — как много лет назад — функционированием им же самим сконструированного «удостоверенческого» королевства, в центре которого едва можно различить «поднимающийся из небытия контур Дома Домов, Замок невообразимо Высокий, с его запретной, непроизносимой, даже в приступе наивысшей смелости не названной Тайной Центра». — перевод: М. В. Безгодов, 2000

— Ежи Яжембский, послесловие к сб. «Библиотека XXI века», 1986

	Советская фантастика 60-х годов не была советской — она была польской. И первым автором советской фантастики был Станислав Лем. Именно он реабилитировал жанр идеологически и литературно.
	— Зеев Бар-Селла, «Status quo vadis (Введение в теологию космических полётов)», 1987

	Герои Лема, встретившись с проблемой, отправляются в библиотеку и ведут замораживающую в жилах кровь битву с энциклопедией.
	— Джон Тирни, «Фанатик домашней кухни», 1987

	Значение работы Лема выходит далеко за пределы Польши. Я убеждён, что, не будь его романов, развитие советской фантастической литературы было бы замедлено. Лем как бы преодолел психологический барьер, сделал шаг, позволивший иным писателям продолжить это движение вперёд.
	— Кир Булычёв, «Человек современный», 1988

	Польские читатели и писатели-фантасты давно не обижаются, когда критики ведут разговор отдельно о «польской фантастике» и о «фантастике Станислава Лема». Тут никаких намёков на культ личности, боже упаси! Просто нужно отдавать себе отчёт в том, что это совершенно несопоставимые по величине (разнопорядковые, как скажут учёные-естественники) литературные миры…
	— Вл. Гаков, «Свет в конце туннеля», 1989

1990-е

В шестидесятые годы <…> маленькая квартира Ариадны Громовой с книжными полками вместо стен и перегородок была большим домом Фантастики. <…> туда однажды примчался из театра Высоцкий, чтобы спеть Станиславу Лему <…> «Протопи ты мне баньку по-белому» и «Охоту на волков». Володя был очень болен, петь ему было нельзя, и он спел всего две песни, но непроницаемый европеец пан Станислав Лем закрылся рукой и заплакал…

— Александр Мирер, «Наперекор судьбе», 1990

	… Лем — не только писатель, но и вдумчивый читатель, просеивающий ради «грамма радия» тонны словесной руды — и научной, и беллетристической. Сам пан Станислав, кажется, не придаёт этому особого значения и со свойственной ему иронией добродушно замечает, что книжки заполнили подвал и теперь ему негде хранить картошку.
	— Владимир Борисов, «Голос жителя Земли», 1991

	… три буквы его фамилии — словно мерседесовский треугольник — служат гарантией качества. <…> Мыслеход Станислава Лема устремился в будущее, но аккумуляторы его заряжены энергией сопротивления несовершенству современного мира.
	— Святослав Бэлза, «Кассандра электронной эры», 1991

Станислав Лем — редкостное явление в культуре XX века. Блестящий и самобытный писатель и в то же время социолог, философ-рационалист, склонный к точному математическому мышлению. Неудержимый фантазёр и — сухой аналитик. Писатель удивительно разносторонний; он, как сказал бы Достоевский, «выскочил из мерки». Кажется, он перепробовал все фантастические жанры — от классической «научной фантастики» до рецензий на фантастику, ещё не написанную. Не делал он только одного: не писал на потребу рынка. Он стал одним из первых, а может, и первым, кто ещё в начале пятидесятых годов провидел кибернетическую революцию, перевернувшую нашу цивилизацию. <…> интеллектуальная проза Лема до предела насыщена мыслью <…>. Бегло охарактеризовать, «разъяснить» этого уникального писателя — задача невыполнимая, хотя бы потому, что его творчество связано с огромным пластом европейской культуры, с трудами философов, социологов, корифеев точных наук, с современной инженерией и, разумеется, с мировой литературой. От Платона до Норберта Винера и от Аристофана до Хорхе Луиса Борхеса — таков диапазон его привязанностей. Творчество Лема — это целый мир, читателя ждёт увлекательное путешествие — каждого своё, ибо каждый найдёт свой маршрут. — эссе от издательства «Текст», опубликованное в 1-м томе первого собрания сочинений Лема на русском языке

— «Читаем Лема — значит, не всё потеряно», 1992

	… соединение им дилемм ультрасовременной науки и древнейших космогонических ересей, его ослепительная виртуозность в построении формальных конструктов — всё это отмечает его как одного из самых значительных нф-писателей нашего века и отличительных голосов мировой литературы.
	… his fusion of dilemmas from ultramodern science and the oldest cosmogonic heresies, his dazzling formal virtuosity — all mark him as one of the most significant sf writers of our century, and a distinctive voice in world literature.
	— Дарко Сувин, Энциклопедия научной фантастики, 1993

	Краковский оракул. — полученное по поводу его обширной публицистики
	— народное прозвище, 1990-е

Ни в одном из своих рассказов Лем не даёт читателю возможности почувствовать грусть по причине чьей-то смерти. <…> Его герои омерзительны, им нельзя доверять, и прежде чем мы успеем кого-то полюбить, он погибает. — со слов Марека Орамуса; комментарий Лема: «Абсолютно с этим не согласен. Воннегут не читал те двадцать три книги, которые вышли на английском, поэтому его знакомство с моим творчеством довольно фрагментарное. <…> Кроме «Расследования», где действие происходит в пределах морга, их оказалось совсем немного.» («Я — Казанова науки», 1995)

— Курт Воннегут, до 1995

НФ и философское творчество Лема (одного, видимо, из последних мыслителей-энциклопедистов), обычно тесно смыкающееся в большинстве его произведениях, представляет собой уникальный литературный и общекультурный феномен 2-й половины 20 века. Обычно в НФ романах и рассказах писателя, многие из которых входят в золотой фонд современной НФ, «обкатывались» его оригинальные и смелые философские концепции…

— Владимир Борисов, Вл. Гаков

Сходство между Лемом и АБС замечено специалистами уже очень давно. Существует целая серия «парных» произведений. «Эдем» — «Попытка к бегству»; «Астронавты» — «Страна багровых туч»; «Тетрадь, найденная в ванне» — «Улитка на склоне»… И т. д. Прямым влиянием объяснить это невозможно — по-польски мы не читали, а русские переводы Лема приходили к нам через два-три-четыре года после того, как АБС уже написали и опубликовали своё соответствующее «парное» произведение. Я лично объясняю эту загадку огромным сходством менталитетов. И Лем, и АБС были галактоцентристы. И Лем, и АБС были большими скептиками в области социологии. И Лем, и АБС исповедовали принцип: «Всё, что человек способен придумать, обязательно существует где-то во Вселенной». И Лем, и АБС никогда не верили во всемогущество Науки и в особенности — в её «доброту». Опять же — и т.д. Лем — это человек с уникально мощным воображением и с гигантской эрудицией. Никто в мире, на мой взгляд, из писателей XX века не может с ним сравниться в этом отношении. Кроме того, он превосходный собеседник и замечательный спорщик.

— Борис Стругацкий, Off-line интервью, 24 января 1999

	Чуждость, [показываемая в художественной прозе] Лема, всегда в самой своей сути непроницаема, даже если бы мы могли назначить какие-то антропоморфичные определения.
	Obcość u Lema zawsze jest w samej swej istocie nieprzenikniona, choćbyśmy umieli jej przypisać jakieś antropomorfizujące określenia.
	— Ежи Яжембский, «Чёрный сценарий», 1999

2000—2005

	Судьба наградила нас сверх меры: Лем относится к разряду невозможных явлений. Если бы он не существовал, никто бы не смог его выдумать.
	— Пшемыслав Чаплиньский

	Лем, меняя взгляды, всегда охватывает более ранний этап, никогда не сжигая за собой мосты. <…> Лем сегодняшний, выражающий катастрофические опасения, не является кем-то радикально отличающимся от Лема давнего, оптимистично смотрящего в будущее, поскольку их обоих объединяет убеждённость, что сущность положения человека и человечества определяет превосходство возможностей над необходимостями.
	— Пшемыслав Чаплиньский, «Станислав Лем — спираль пессимизма»

	Лем не пессимист, а просто реалист, который борется с нашей путанной жизнью и обеспечивает альтернативу вульгарному, некритическому оптимизму о судьбе человечества, который пронизывает большую часть Западной культуры.
	Lem is not a pessimist, simply a realist struggling to come to terms with the wast maze of life and to provide an alternative to the blatant, uncritical optimism about humanity's destiny that pervades much of Western culture.
	— Джордж Манн, «Громадная энциклопедия научной фантастики», 2001

	Пока приблизишься к Лему измучает тебя волнение. Такие науки осилил умом — с ним чувствую себя юнцом. Вызывает сомнение, что он реальный, возможно, Лем — виртуальный. Ведь от людей он укрылся в произведений своих лабиринте. — перевод: В. И. Язневич, 2007
	— Чеслав Милош, эпиграмма к 80-летию Лема, 2001

	На Леме я учился НФ. Он был первым автором, которого я читал. Мне повезло, что есть настолько прекрасное введение к этому жанру. Я думаю, что творчество Лема — одно из крупнейших достижений мировой научной фантастики. Кто не читал Лема, не может утверждать, что знает этот жанр.
	Na Lemie uczyłem się SF. Był pierwszym autorem, którego czytałem. Miałem szczęście mieć tak wspaniałe wprowadzenie do tego gatunku. Myślę, że twórczość Lema należy do największych osiągnięć światowej fantastyki naukowej. Kto nie czytał Lema, nie może uważać, że zna ten gatunek.
	— Анджей Сапковский, 2002

	Пожалуй, только компрометирующее соседство [с научными фантастами] препятствовало Нобелевской премии, обошедшей автора, который заслужил награду больше доброй трети её лауреатов.
	— Александр Генис, «Три Соляриса», 2003

Даже разрабатывая языки описания литературы, Лем всегда находится на её стороне, а не на стороне теории. Просто потому, что больше всего поражает его опыт чтения как эмпирический процесс, столкновение индивидуальности читателя с текстом, рождающиеся на этом поле соглашения — и неизбежные недоразумения. Таким читателем, внимательно приглядывающимся к автору в процессе писания, к себе самому над книгой, к другим читателям, к институтам литературной жизни как к инстанциям потребительским, решающим зачастую судьбу сочинения, будет Лем как литературный критик. <…> В литературно-критических текстах Лема есть и зерно неверия в «вневременную» ценность его суждений, ибо мы высказываемся всегда только в некоем здесь и сейчас, в такой, а не другой, ситуации и контекстах. В критике нет непоколебимой веры в «объективность» свойств сочинения и его эстетических ценностей, что проповедовали ученики Ингардена. Лем всегда говорит с позиции частной точки зрения и хотя свои суждения доносит решительно, и даже аподиктически, никогда не признает за собой права на высказывания с какой-то божественной перспективы, охотно признается в незнании тех или иных подробностей, то есть он всегда говорит от имени конкретного «я», погружённого в историю и личный или общественный опыт, никогда — от имени безличной методологии.

— Ежи Яжембский, «Сцилла методологии и Харибда политики», 2003

	Рационалистический натуралист с метафизическими продолжениями.
	— Павел Околовский, 2003

	Мы хотим отдать должное литературному труду, проницательность и сила воздействия которого на развитие информатики не имеют прецедента.
	— руководство университета Билефельда на церемонии присвоения степени почётного доктора «за выдающиеся достижения в области информатики», 13 ноября 2003

	Это ум поистине ренессансный и в этом отношении является феноменом своего времени.
	Jest to umysł prawdziwie renesansowy i pod tym względem stanowi fenomen swoich czasów.
	— Лукаш Голембиовский, «Сбываются предсказания», 2004

2006

Чтобы доставить как можно меньше беспокойства почитателям своего таланта, великий фантаст уходил из жизни постепенно: он давал нам возможность смириться с этим неизбежным фактом. Больше десятилетия назад Лем окончательно перестал писать фантастику. Несколько лет назад ограничил себя в футурологии. Незадолго до смерти перестал давать интервью и выступать даже с краткими комментариями на естественнонаучные темы. <…> Даже в тех жанрах, где он считал себя любителем, он часто выходил в лидеры… <…> Чтобы вместо точки явить многоточие, Лем подумал — и законсервировал свои постройки на веки вечные. <…> Как и положено человеку-эпохе, Станислав Лем ушёл красиво, прихватив с собой нашу веру в таблицу умножения. Мы все ещё допускаем, что дважды два — четыре, но прежней убеждённости уже нет.

— Роман Арбитман, «Лем Непобедимый», 28 марта

	Редко я встречаю кого-то, кто как Станислав Лем так настойчиво проник в мир, которого мы не понимаем. Несмотря на то что его романы касались серьёзных тем, он сохранял чувство юмора и дистанции к тому, что ещё только должно произойти.
	Rzadko spotyka się kogoś, kto jak Stanisław Lem tak wnikliwie przenikał świat, którego my nie rozumiemy. Mimo że jego powieści dotykały poważnych tematów, zachował poczucie humoru i dystansu do tego, co dopiero miało się wydarzyć.
	— Анджей Вайда, 28 марта

	Я утверждаю, что если бы не Лем, не было бы изменений в Восточной Европе. Потому что политические дела оппозиции читывала, как правило, оппозиция — в то время, когда Лема читали все: партийные и беспартийные, военные и гражданские, левая оппозиция и правая. И учились от Него, что всё решает человек, что правительства технократов — это вредное обольщение, что самый большой враг человека — это бюрократия… <…> я думаю, что это из-за его книг прогнил весь лагерь социализма. В конечном счёте, с этой идеей считались. <…> Лем никогда не получал Нобелевскую премию, потому что, по мнению Красных Ветеранов из Шведской академии «НФ-литература — это не литература», и кроме того, антисоциалистическая… Если бы не это — был бы стопроцентным нобелиатом. Но он не жаловался. — Францишк Шляхциц в 1972 г. заявил Лему, что «внутренние органы» будут стараться систематически поддерживать его кандидатуру при выдвижении на премию от Польши, однако через год Шляхцица лишили фактической власти (письмо Лема М. Канделю октября 1974)
	Twierdzę, że gdyby nie Lem, nie byłoby zmian w Europie Wschodniej. Bo polityczne dzieła opozycji czytywała zazwyczaj opozycja — podczas gdy Lema czytali wszyscy: partyjni i bezpartyjni, wojsko i bezpieka, opozycja lewicowa — i prawicowa. I uczyli się od Niego, że o wszystkim decyduje człowiek, że rządy technokratów to szkodliwa ułuda, że największym wrogiem człowieka jest biurokracja… <…> sądzę, że to jego książki rozłożyły cały obóz socjalizmu. Ostatecznie to idee się liczą. <…> Lem nigdy nie otrzymał Nobla — bo zdaniem Czerwonych Weteranów ze Szwedzkiej Akademii Literatury „literatura SF to nie literatura” — a ponadto anty-socjalistyczna… Gdyby nie to — byłby murowanym noblistą. Ale nie narzekał.
	— Януш Корвин-Микке, «Вечный Лем», 15 апреля

Лем — это Солярис, о котором можно написать (и написано, и будет написано) сотни книг, но сколько-нибудь приблизиться к нему можно только через личный опыт. Впрочем, и тогда останется зазор: невозможность полного понимания другого — одна из констант лемовской вселенной. <…> Как истинный врач, Лем ставил эксперименты на себе — вернее, на своих книгах, что для любого писателя одно и то же. Лем-беллетрист — прежде всего мастер символов и атмосферы действия. Его лучшие повести и романы — развёрнутые метафоры человеческого существования. Не социальные аллегории, не модели, а именно метафоры, которые — разумеется! — могут быть поняты каждым читателем по-своему. <…> Лем создавал нечто большее, чем книги: создавал читателя. <…> Лем более радикален, чем Стругацкие: те решали все задачи и ставили все проблемы в рамках литературы, более того — сами задачи были не в последнюю очередь литературными. Лем попытался превратить литературу, беллетристику в научный инструментарий — то есть придал ей функции, которые традиционно считаются «внелитературными». Инструментарий познания должен быть максимально адекватен объекту познания — Вселенной. В этом — основная причина претензий Лема к современной фантастике и шире — к современной литературе, которая фальсифицирует изображаемое.

— Михаил Назаренко, «Старый мимоид», май

С 2007

	Хотя каждая его книга смело исследует новые измерения, они все представляют общий голос, в котором смешиваются искромётный интеллект, сатирическая непочтительность, поразительные научные спекуляции и иконоборческие социально-политические идеи. Лем всегда немного в стороне от толпы человечества…
	Although each volume boldly pioneered new dimensions, they all exhibited a common voice that blended sparkling intelligence, satirical irreverence, startling scientific speculations, and iconoclastic sociopolitical insights. [Lem] always a bit aloof from the herd of humanity…
	— Пол Ди Филиппо, 2007

	Рабле и Свифт 20-го века в одном лице.
	— Борис Стругацкий, Off-line интервью, 5 декабря 2008

	Станислав Лем был одним из немногих творческих умных философов XX века, визионерским умом.
	Stanisław Lem to był jeden z niewielu twórczych umysłów filozoficznych XX wieku, umysł wizjonerski.
	— Богуслав Вольневич, 2010

	Лем был трудным, высокомерным, иногда невыносимым человеком, но мужественным и первоклассным автором, писавшим с большей независимостью, чем было возможно в Польше при советском режиме.
	Lem was a difficult, arrogant, sometimes insufferable man, but a courageous one and a first-rate author, writing with more independence of mind than would seem possible in Poland under the Soviet regime.
	— Урсула Ле Гуин, «Столь необходимые литературные награды» (запись в блоге), январь 2013

	Тексты Лема вообще похожи на северное сияние: они наполнены яркими играми рациональности, пёстрыми ярмарками разума, пронизывающего всё и вся… Но это свет не греющий, тепла в нём нет.
	— Дмитрий Володихин, «Три Солярис»

На фоне философских течений XX в. взгляды Лема можно определить как рационалистический натурализм: они связаны с логикой и отвергают платоновский дуализм. Отличительные особенности его воззрений продиктованы отношением к философии науки и марксизму, которые также считаются с логикой и бытие отождествляют с природой. «Чужеродность» лемовской философии вызвана её метафизической и созерцательной склонностью (соединённой с признанием многовековой традиции Запада), пессимистическим взглядом на человека и апологетической концепцией религии, в особенности христианства. Лему недостаёт волюнтаризма и деятельного подхода, он не доверяет прогрессу (в эпоху научно-технической революции), не хватает ему — в конечном итоге — и воинствующего атеизма. <…> Лем создал философскую систему (она не была сформулирована самим автором, но может быть реконструирована путём логического анализа его творчества в целом): в ней есть собственная метафизика, теория познания и аксиология. Первая из них — материалистический монизм — носит атомистичный и казуалистичный характер (вероятностный детерминизм). На её почве вырастают следующие заключения: в мире не всё связано со всем, в нём существуют лакуны; вечным Космосом управляет случай (в сфере действия стохастических законов) и в нём происходит синтрезирование эмергентности — появляется новое и непостижимое (например, жизнь, язык, культура). <…> Эквивалентом рациональной теологии в этой метафизике является теория вероятности разума (ноология). В соответствии с ней интеллект и разум не тождественны; только разум оперирует волютивностью <…>. В бытии всегда скрывается тайна (что сближает метафизику польского философа с метафизикой Виттгенштейна или Лейбница). <…> Эпистемология Лема — явно остающаяся в тени размышлений над бытием — это умеренный эмпиризм и тонкий рационализм, обогащённые социологией знания, заимствованной у Л. Флека. <…> Антропология и аксиология Лема, будучи важнейшими элементами его системы и являясь его главным вкладом в современную философию, христианоцентричны <…>. Индивидуальную судьбу каждого определяют его гены (нативизм), эпоха (состояние культуры) и общность (отчизна и родина). Эти факторы не зависят от наших желаний и намерений. <…> Кроме того, человек по своей природе зол (антропологическое манихейство) <…>. По мнению Лема, христианство выше всех других религий, так как только оно создало научно-техническую цивилизацию как дополнение к правовому государству (основанному на идее свободы). <…> Очень трудно осуществляется знакомство с Лемом в «философских салонах». Это происходит по трём причинам: литературный или сложный язык его эссеистики, тот факт, что он <…> не был академическим философом, и очевидное новаторство его философии.

— Павел Околовский, «Лем»

У Лема очень мало человеческих эмоций, и единственная его эмоциональная доминанта, которую можно разглядеть и в эссе, и в романах, и даже в юмористических его вещах, — бесконечная тоска одинокого сверхразума, печаль выродка в мире людей. Ему не с кем поделиться мыслями — других таких нет; он ни от кого не слышит отклика, людские страсти ему даже не забавны. Это не тоска Бога — Богу-то как раз есть с кем поговорить, он всё это создал, все носит его черты; это именно печаль инопланетного существа среди людей, по-своему очень милых, но совершенно чужих. <…> Лему трудно подражать, но его брюзжание легко имитировать.

— Дмитрий Быков, «Станислав Лем», 2016

Отдельные статьи

• См. категория:Лемоведение