Расследование (Лем)

«Расследование» или «Следствие» (польск. Śledztwo) — философский детективно-фантастический роман 1958 года Станислава Лема.

Цитаты

	Безумие — это не <…> мешок, в который можно сваливать все людские поступки с непонятными для нас мотивами. У безумия имеется своя структура, своя логика поведения. — глава I
	Obłęd nie jest <…> workiem, do którego można pakować wszystkie czyny ludzkie o niepojętych dla nas motywach. Obłęd ma swoją strukturę, swoją logikę postę-powania.

	… «имитация». Восковая кукла — имитация человека, не так ли? А если кто-то изготовит куклу, способную ходить и говорить, — это будет отменная имитация. А если он сконструирует куклу, обладающую способностью кровоточить? Куклу, которая будет несчастной и смертной, что тогда? — глава II (мысль развита в «Как Трурля собственное совершенство к беде привело»)
	… „imitacja”. Lalka woskowa jest imitacją człowieka, nieprawdaż? A jeżeli ktoś sporządzi lalkę, która będzie chodziła i mówiła, będzie to imitacja wyborna. A jeśli skonstruuje lalkę krwawiącą? Lalkę, która będzie nieszczęśliwa i śmiertelna, co wtedy?

Он <…> оказался на станции метро Кенсингтон-гарденс и попытался развлечься, как иногда развлекался студентом. Сел в первый же подошедший поезд, потом наугад вышел из вагона и целый час бродил по городу, повинуясь абсолютно случайным импульсам. Когда ему было лет девятнадцать, его увлекала эта игра с самим собой. Он не понимал, как получается, что, стоя в толпе, он до последнего мгновения не знает, поедет или нет именно этим поездом. Ждал какого-то внутреннего сигнала, какого-то волевого толчка, иногда говорил себе: «Теперь ты не двинешься с места» — и вскакивал в вагон в тот момент, когда двери захлопывались. А иногда строго одёргивал себя: «Поеду следующим» — и садился в тот состав, что стоял перед ним. Грегори в те времена увлекался загадкой так называемой «случайности» и пытался свою собственную психику превратить в объект изучения и наблюдения, правда, без заметных результатов. Видимо, в девятнадцать лет такой метод постижения тайн психики может показаться забавным. — глава III (вероятно, Лем описал свои опыты, намёки на это есть в автобиографических произведениях)

… znalazłszy się na stacji metra w Kensington Gardens, spróbował zabawić się tak, jak to czasem robił na studiach. Wsiadł do pierwszego pociągu, który nadjechał, wysiadł tak samo byle gdzie i dał się w ciągu całej godziny nosić po mieście najzupełniej przypadkowym impulsom. Kiedy miał lat dziewiętnaście, fascynowała go ta gra z samym sobą. Nie pojmował, jak to się dzieje, że stojąc w tłumie, do ostatniej chwili nie wie, czy pojedzie tym właśnie pociągiem, czy nie. Czekał jakiegoś wewnętrznego znaku, jakiegoś pchnięcia woli, czasem mówił sobie: „Teraz nie ruszysz się z miejsca” — i właśnie wsiadał, gdy drzwi już się zamykały. To znów surowo powiadał: „Wsiądę, do następnego pociągu” — a wsiadał właśnie do tego, który stał przed nim. Gregory pasjonował się podówczas tajemnicą tak zwanego „przypadku” i usiłował własną psychikę uczynić terenem studiów i samoobserwacji — co prawda, bez poważniejszych rezultatów. Widocznie jednak, kiedy ma się dziewiętnaście lat, nawet taki sposób odkrywania zagadek psychiki może być zabawny.

Изучить можно только то, что в структуре случайностей выявляет свою закономерность. Такого рода закономерность имела место. Следовало выявить связь этого явления с другими явлениями <…>. Это естественный порядок действий в науке. Почему падают камни? Потому что существует гравитация. А что такое гравитация? Мы этого не знаем, но можем определить её закономерности. Камни падают всегда, люди привыкают к этому. Явление, оставаясь непонятным, тем не менее становится обычным. — глава IV

Badać można tylko to, co przejawia w strukturze zdarzeń prawidłowość. Taka prawidłowość zachodziła. Należało wykryć związek tego zjawiska z innymi zjawiskami <…>. Jest to normalny tryb postępowania w nauce. Dlaczego kamienie spadają? Ponieważ działa grawitacja. Co to jest grawitacja? Tego nie wiemy, lecz potrafmy określić jej prawidłowości. Kamienie zawsze spadają, ludzie przyzwyczajają się do tego. Zjawisko, nie przestając być, w codziennym rozumieniu, niepojętym, staje się zwyczajne.

	… некоторые нормы поведения соблюдаются не столько из вежливости, сколько ради простого удобства общежития. — глава V
	pewnych obyczajów przestrzega się między ludźmi nie tyle nawet z grzeczności, co dla prostej wygody współżycia

Глава VI

	Обед успешно двигался к завершению, когда Блэк подал голос: — Я умиротворён. Но, Харви, будь я на твоём месте, я испытывал бы угрызения совести. Кто знает, что происходило с этой уткой в последние дни её жизни! Погребения замученных всегда таят в себе нечто отравляющее аппетит. <…> Ну и ещё эти яблоки! Какая изощрённая подлость — набивать беззащитные создания яблоками! Не правда ли?
	Obiad dobiegł szczęśliwie końca, gdy Black odezwał się: — Złagodniałem. Ale, Harvey, gdybym był na twoim miejscu, odczuwałbym wyrzuty sumienia. Ta kaczka — co się z nią działo w ostatnim okresie jej życia! Pogrzeby zamęczonych mają w sobie zawsze coś odbierającego apetyt. <…> No i te jabłka, co za perfdia, kamienować bezbronne stworzenie jabłkami! Prawda?

Нынешний рационализм — это мода, а не метод, и ему присуща вся поверхностность моды <…>. В конце девятнадцатого века восторжествовало всеобщее убеждение, что в здании реальности в основном всё открыто, и теперь необходимо, закрыв ставни, составить опись вещей. Звёзды движутся согласно тем же уравнениям, что и части парового двигателя, то же касается атомов и всего прочего, вплоть до образцового общества, построенного, как дворец из кубиков. В точных науках эти наивные оптимистические гипотезы давно похоронены, но в рационализме повседневного существования они продолжают процветать. Так называемый здравый смысл состоит в принципиальном игнорировании, замалчивании или высмеивании всего, что не соответствует традиционной концепции мира, будто бы полностью объясненного в девятнадцатом веке. А тем временем на каждом шагу можно столкнуться с явлениями, структуру которых не понимаешь и не поймёшь без применения статистики.

Racjonalizm dnia dzisiejszego jest modą, a nie metodą, i cechuje go cała powierzchowność mody <…>. Pod koniec dziewiętnastego wieku zapanowało powszechne przekonanie, że właściwie wszystko zostało już w gmachu rzeczywistości odkryte i trzeba teraz, pozamykawszy okiennice, sporządzić tylko spis rzeczy. Gwiazdy poruszają się według tegoż rachunku co części maszyny parowej, nie inaczej jest z atomami i tak dalej, aż do doskonałego społeczeństwa, zbudowanego jak pałac z klocków. W naukach ścisłych dawno pogrzebano te optymistyczne naiwne hipotezy, ale w racjonalizmie dnia codziennego wegetują nadal. Tak zwany zdrowy rozsądek polega na programowym niedostrzeganiu, przemilczaniu bądź wyszydzaniu wszystkiego, co nie pasuje do dziewiętnastowiecznych konwencji „świata do końca wytłumaczonego”. Tymczasem na każdym kroku możesz spotkać zjawiska, których struktury nie pojmujesz i nie pojmiesz bez użycia statystyki.

Существование двух уровней событий — факт, которого насмешками не устранишь. В большом городе, скажем, каждые пять дней производится выстрел из огнестрельного оружия. Так утверждает статистика. Но, когда сидишь возле окна и пуля разбивает стекло над головой, ты не можешь рассуждать следующим образом: «Выстрел уже прозвучал, и другой будет произведен не ранее, чем через пять дней, поэтому я могу чувствовать себя в безопасности». Ты сообразишь, что напротив появился некто вооружённый, возможно, сумасшедший, и лучше спрятаться под столом. Вот вам наглядная разница между статистическим, то есть массовым прогнозом и единичным случаем, только частично от него зависящим.

Istnienie dwu poziomów zdarzeń jest faktem, którego kpiny nie odmienia. W dużym mieście pada, powiedzmy, co pięć dni strzał z broni palnej. Tyle mówi statystyka. Ale kiedy siedzisz przy oknie i kula roztrzaska ci szybę nad głową, nie możesz rozumować w ten sposób: „Strzał już padł, następny padnie nie prędzej niż za pięć dni, więc mogę się czuć bezpieczny” — ale zrozumiesz, że naprzeciw jest ktoś uzbrojony, może jakiś wariat, i lepiej będzie dać nurka pod stół. Masz tu unaocznienie różnicy między prognozą statystyczno-masową a jednostkowym wypadkiem, tylko względnie jej podporządkowanym.

	Факты существуют только там, где отсутствуют люди. Когда люди появляются, остаются одни интерпретации.
	Fakty istnieją tylko tam, gdzie nie ma ludzi. Kiedy oni się pojawiają, są już tylko interpretacje.

	Бедность — добродетель, поощряемая полицией.
	Cnota ubóstwa jest w policji pilnie praktykowana.

— … примерно в сорок шестом году началась атомная гонка. Я знал, что, когда будет достигнута граница — я имею в виду максимум уничтожающей силы, — начнётся развитие средств по транспортировке бомбы… То есть ракет. И здесь будет достигнут предел, то есть обе стороны станут располагать ракетами с ядерными боеголовками, и где-то возникнут хорошо замаскированные пульты с пресловутыми кнопками. Когда кнопку нажмут, ракеты взлетают. Через каких-нибудь двадцать минут наступает finis mundi ambilateralis — обоюдный конец света. <…> Это были только предпосылки. Гонка вооружений, однажды начавшись, не может остановиться, понимаете? Она должна продолжаться. Когда одна сторона изобретает мощную пушку, другая отвечает на это созданием более мощной брони. Пределом этого становится только столкновение, война. Поскольку в этой ситуации она означает finis mundi, гонка должна продолжаться. Однажды заданное ускорение усилий порабощает людей. Но предположим, что они достигли предела. Что остаётся? Мозги. Мозги командного состава. Человеческий мозг совершенствовать невозможно, поэтому необходимо и здесь перейти на механизацию. Последующая стадия автоматизированный генеральный штаб или компьютеры стратегического характера. И тут возникает чрезвычайно любопытная проблема, собственно, сразу две проблемы. <…> Во-первых, существует ли граница развития таких мозгов? Они подобны устройствам, способным играть в шахматы. Устройство, которое способно предугадать действия противника на десять ходов вперёд, всегда выиграет в противоборстве с таким, которое предугадывает ходы на восемь или девять вперёд. Чем предвидение глубже, тем совершеннее должен быть мозг. Это первое. <…> Создание всё больших по объёму устройств для стратегических решений означает, хотим мы этого или нет, необходимость увеличения количества данных, закладываемых в мозг. Это, в свою очередь, означает возрастающее господство таких устройств над массовыми процессами в обществе. Мозг может решить, что эту пресловутую кнопку следует расположить иначе. Или что следует изменить покрой мундиров у пехотинцев. Или что необходимо увеличить производство определённого вида стали — и потребует на это кредитов. Если подобный мозг создали, нужно ему подчиняться. Если какой-нибудь парламент начнёт дискутировать о том, отпустить ли на это кредиты, произойдёт задержка во времени. В этот момент противная сторона может вырваться вперёд. Отмена парламентских решений через какое-то время сделается неизбежной. Контроль людей за решениями электронного мозга будет сужаться по мере того, как в нём будут концентрироваться знания. Понятно ли я говорю? По обе стороны океана возникают два всё разрастающихся мозга. Каково самое первое требование подобного мозга, когда в условиях всё возрастающей гонки вооружений понадобится сделать следующий шаг? <…> Первое требование — это увеличение его самого, то есть увеличение мозга! А всё остальное — производное. — Одним словом, вы предвидите, что земля станет шахматной доской, а мы — пешками, которыми будут играть вечную партию два механических игрока? Гордость сияла на лице Сисса. — Да. Но это не предвидение. Я только делаю выводы. Первый этап подготовительного процесса близится к концу, ускорение всё возрастает. Всё это звучит неправдоподобно, я знаю. Но это так на самом деле. Это реально существует! — <…> А в связи с этим — что вы тогда предлагали? — Договорённость любой ценой. Несмотря на то, что это звучит странно, гибель — меньшее зло, нежели эта шахматная партия. Это ужасно — не иметь иллюзий, знаете? — sic!

— … mniej więcej w czterdziestym szóstym zaczął się wyścig atomowy. Wiedziałem, że kiedy zostanie osiągnięta granica — mam na myśli maksimum siły niszczącej — rozpocznie się rozwój środków przenoszących bombę… To znaczy rakiet. Musi wreszcie i tu dojść do stanu granicznego, to znaczy: obie strony mają rakiety z wodorowymi głowicami, istnieje też pewien dobrze umieszczony pulpit, ze sławetnym guzikiem. Kiedy się go na ciśnie, rakiety ruszają. Po jakichś dwudziestu minutach następuje koniec świata, obustronny — fnis mundi ambilateralis… <…> To były tylko przesłanki. Wyścig, raz zapoczątkowany, nie może ustać, rozumie pan? Musi trwać. Gdy jedna strona wymyśla grube działo, druga odpowiada jeszcze grubszym pancerzem. Granicą tego ciągu jest tylko starcie, wojna. Ponieważ w tej sytuacji oznacza ona fnis mundi; wyścig musi iść dalej. Raz nadane przyspieszenie wysiłków bierze ludzi w niewolę. Musi zatem nastąpić dalsze doskonalenie narzędzi walki. Jednakże narzędzia te osiągnęły granicę. Co pozostaje? Mózgi. Mózgi dowodzących. Ludzkich mózgów perfekcjonować niepodobna, trzeba zatem przejść i tu na mechanizację. Następne stadium to automatyczny sztab główny, czyli elektronowe maszyny strategiczne. I tu powstaje bardzo ciekawy problem, a właściwie dwa problemy. <…> Po pierwsze: czy istnieje granica rozwoju takich mózgów? One są podobne do urządzeń zdolnych grać w szachy. Urządzenie, które może przewidywać ruchy przeciwnika na dziesięć posunięć naprzód, wygra zawsze z takim, które przewiduje te ruchy tylko na osiem czy dziewięć naprzód. Im bardziej dalekosiężne przewidywanie, tym większy musi być mózg. To jedno. <…> Budowanie coraz większych urządzeń do rozważań strategicznych oznacza, czy się tego chce, czy nie — konieczność zwiększenia ilości faktów, jaką ładuje się w taki mózg. To z kolei oznacza rosnące panowanie tych urządzeń nad zbiorowymi procesami w społeczeństwie. Mózg może uznać, że ten sławetny guzik należy umieścić inaczej. Albo że trzeba zmienić krój mundurów piechoty. Czy też, że trzeba zwiększyć produkcję pewnego gatunku stali, i zażąda na to kredytów. Jeżeli się taki mózg zbudowało, to trzeba go słuchać. Jeżeli jakiś parlament zacznie debatować nad tym, czy przyznać te kredyty, nastąpi zwłoka. Tymczasem druga strona może iść już dalej. Likwidacja decyzji typu parlamentarnego stanie się po pewnym czasie nieunikniona. Kontrola ludzi nad decyzjami mózgu zmniejsza się, w miarę jak koncentruje on w sobie coraz więcej wiedzy. Czy mówię jasno? Po dwu stronach oceanu powstają dwa rosnące mózgi. Jakie jest najpierwsze żądanie takiego mózgu, gdy przychodzi zrobić we wciąż trwającym wyścigu następny krok? <…> Pierwsze jest żądanie zwiększenia jego samego — to znaczy rozbudowy mózgu! Tamto jest pochodne. — Jednym słowem, przewiduje pan, że ziemia stanie się szachownicą, a my — pionkami, którymi będą rozgrywać wiekuistą partie dwaj mechaniczni gracze? Duma jaśniała na twarzy Scissa. — Tak. Tylko ja nie przewiduję. Wyciągam jedynie wnioski. Pierwszy etap procesu przygotowawczego ma się już ku końcowi i przyspieszenie rośnie. To brzmi wszystko nieprawdopodobnie, wiem. Ale to jest proszę pana. To jest! — <…> A… w związku z tym — co pan wtedy proponował? — Porozumienie za wszelką cenę. Jakkolwiek to osobliwie brzmi, zagłada wydaje mi się, mimo wszystko, mniejszym złem niż ta partia szachów. Wyciągnąłem tylko wnioski. Nie mam złudzeń. To fatalne — nie mieć złudzeń, wie pan?

	Постепенно даже конклав можно приучить к каннибализму. Только надо действовать последовательно, шаг за шагом.
	Pomału można doprowadzić nawet konklawe do kanibalizmu. Byle postępować stopniowo, krok za krokiem.

Глава VII

	Я не представлял себе, какие размеры обрело в наши дни безразличие к необычайному. Стала возможной прогулка по Луне, значит, возможно всё.
	Nie zdawałem sobie sprawy z rozmiarów, jakie osiągnęło w naszych czasach zobojętnienie na niezwykłość. Możliwy jest spacer po księżycu, możliwe jest wszystko.

— Если мир не разложенная перед нами головоломка, а всего лишь бульон, где в хаотическом беспорядке плавают кусочки, иногда, по воле случая, слипающиеся в нечто единое? Если всё сущее фрагментарно, недоношено, ущербно, и события имеют либо конец без начала, либо середину, либо начало? А мы-то классифицируем, вылавливаем и реконструируем, складываем это в любовь, измену, поражение, хотя на деле мы и сами-то существуем только частично, неполно. Наши лица, наши судьбы формируются статистикой, мы случайный результат броуновского движения, люди — это незавершённые наброски, случайно запечатлённые проекты. Совершенство, полнота, завершённость — редкое исключение, возникающее только потому, что всего неслыханно, невообразимо много! Грандиозность мира, неисчислимое его многообразие служат автоматическим регулятором будничного бытия, из-за этого заполняются пробелы и бреши, мысль ради собственного спасения находит и объединяет разрозненные фрагменты. Религия, философия — это клей, мы постоянно собираем и склеиваем разбегающиеся клочки статистики, придаем им смысл, лепим из них колокол нашего тщеславия, чтобы он прозвучал одним-единственным голосом! А на деле это всего лишь бульон… Математическая гармония мира — наша попытка заколдовать пирамиду хаоса. На каждом шагу торчат куски жизни, противореча тем значениям, которые мы приняли как единственно верные, а мы не хотим, не желаем это замечать! На деле существует только статистика. Человек разумный есть человек статистический. Родится ли ребёнок красивым или уродом? Доставит ли ему наслаждение музыка? Заболеет ли он раком? Всё это определяется игрой в кости. Статистика стоит на пороге нашего зачатия, она вытягивает жребий конгломерата генов, творящих наши тела, она разыгрывает нашу смерть. Встречу с женщиной, которую я полюблю, продолжительность моей жизни — всё решит нормальный статистический распорядок. Может быть, он решит, что я обрету бессмертие. Ведь вполне понятно, что кому-то достанется бессмертие, как достаются красота или уродство? Так как нет однозначного хода событий, и отчаяние, красота, радость, уродство — продукт статистики, то она определяет и наше познание, которое есть слепая игра случая, вечное составление случайных формул. Бесчисленное количество вещей смеётся над нашей любовью к гармонии. Ищите и обрящете, в конце концов всегда обрящете, если будете искать рьяно; ибо статистика не исключает ничего, делает всё возможным, одно — менее, другое — более правдоподобным. История — картина броуновских движений, статистический танец частиц, которые не перестают грезить об ином мире… — Может, и Бог существует время от времени? — подал негромкую реплику Шеппард. Подавшись вперёд, он отрешённо слушал то, что Грегори, не смея поднять глаз, с трудом выдавливал из себя. — Возможно, — равнодушно ответил Грегори. — А периоды его отсутствия весьма продолжительны, не правда ли?

— Jeżeli świat nie jest rozsypaną przed nami łamigłówką, tylko zupą, w której pływają bez ładu i składu kawałki, od czasu do czasu zlepiające się przez przypadek w jakąś całość? Jeżeli wszystko, co istnieje, jest fragmentaryczne, nie donoszone, poronne, zdarzenia mają koniec bez początku albo tylko środek, sam przód albo tył, a my wciąż segregujemy, wyławiamy i rekonstruujemy, aż zaczynamy widzieć całe miłości, całe zdrady i klęski, chociaż naprawdę jesteśmy cząstkowi, byle jacy. Nasze twarze, nasze losy urabia statystyka, jesteśmy wypadkową ruchów brownowskich, ludzie to nie dokończone szkice, przypadkowo zarysowane projekty. Perfekcja, pełnia, doskonałość — to rzadki Wyjątek, zdarzający się tylko dlatego, że wszystkiego jest tak niesłychanie, niewyobrażalnie wiele! Olbrzymiość świata, nieprzeliczalna jego mnogość jest automatycznym regulatorem codziennej zwyczajności, dzięki niej uzupełniają się pozornie luki i wyrwy, myśl dla własnego zbawienia odnajduje i scala odległe fragmenty. Religia, flozofa są klejem, wciąż składamy i zbieramy rozpełzające się w statystykę ochłapy, żeby je złożyć w sens, jak w dzwon naszej chwały, żeby odezwały się jednym, jedynym głosem! Tymczasem jest tylko zupa. Matematyczny ład świata to nasza modlitwa do piramidy chaosu. Nawszystkie strony wystają kawałki życia poza znaczenia, które ustaliliśmy jako jedyne, a my nie chcemy, nie chcemy tego widzieć! Tymczasem istnieje tylko statystyka. Człowiek rozumny to człowiek statystyczny. Czy dziecko będzie piękne czy brzydkie? Czy muzyka da mu rozkosz? Czy dostanie raka? O tym wszystkim decyduje gra w kości. Statystyka stoi u naszego poczęcia, ona wylosowuje zlepki genów, z których tworzą się nasze ciała, ona wylosowuje naszą śmierć. O spotkaniu kobiety, którą pokocham, o mojej długowieczności, o wszystkim decyduje normalny rozkład statystyczny, więc może także o tym, czy będę nieśmiertelny? Może ona staje się czyimś udziałem na ślepo, przez przypadek, od czasu do czasu, tak samo jak uroda lub kalectwo? A skoro nie istnieją jednoznaczne przebiegi, skoro rozpacz, piękno, radość i brzydota są dziełem statystyki, statystyką jest podszyte nasze poznanie, istnieje tylko ślepa gra, wiekuiste układanie się przypadkowych wzorów. Nieskończona liczba Rzeczy szydzi z naszego umiłowania Ładu. Szukajcie — a znajdziecie; zawsze w końcu znajdziecie, jeżeli będziecie tylko dość żarliwie szukali, statystyka bowiem niczego nie wyklucza, czyni wszystko możliwym, jedynie mniej lub więcej prawdopodobnymi. Historia zaś jest ziszczaniem się brownowskich ruchów, statystycznym tańcem cząstek, które nie przestają marzyć o innym doczesnym świecie… — Może i Bóg istnieje tylko czasami? — rzucił niegłośno Inspektor. Pochylił się do przodu i z niewidzialną twarzą słuchał tego, co Gregory z takim trudem wyrzucał z siebie, nie śmiejąc nań spojrzeć. — Może — obojętnie odparł Gregory. — A przerwy w jego istnieniu są bardzo długie, wie pan?

	Болезнью можно объяснить самые удивительные вещи, даже видения и стигматы, даже… даже чудо!
	Choroba może wytłumaczyć najdziwniejsze rzeczy, nawet widzenia i stygmaty, nawet… nawet cud!

Перевод

С. И. Ларин, 1989

О романе

Особняком в творчестве Лема стоят «онтологические детективы», соединяющие детективную НФ и интеллектуальное «расследование» философского романа (в котором разыскивается не преступник, а научная истина) — ранний роман «Расследование» и одна из последних повестей, «Насморк». В этих произведениях внешняя сюжетная канва — расследование цепи странных явлений, наводящих на мысль о наличии сверхъестественного <…> — является только фоном для другого «следствия» — научного, приводящего учёного к выводам, противоречащим современным представлениям науки и философии;..

— Владимир Борисов, Вл. Гаков

	«Расследование», притворяясь детективом, на самом деле является книгой о дилеммах науки, которая должна была в какой-то момент перестроить свои методологические и философские основания, отказаться от видения стабильного, идеального порядка во Вселенной, а тем самым — от идеала полного знания о фактах.
	Śledztwo, udając „kryminał”, jest właściwie książką o dylematach nauki, która musiała w pewnym momencie przebudować swe metodologiczne i filozoficzne podstawy, zrezygnować z wizji stabilnego, doskonałego ładu Uniwersum, a tym samym — z ideału pełnej wiedzy o faktach.
	— Ежи Яжембский, «В лабиринте мира», 2001

Станислав Лем

Причина неудачи книги лежит в том, что я сам понаставил себе чересчур много капканов, наплодив слишком много загадок, подробностей, которые никоим образом не смог соединить воедино достаточно логичным объяснением. Первоначальная, общая, директива требовала показа философско-познавательного феномена явлений, их двойственного обличия, с одной стороны, единичного (каждый случай, взятый в отдельности), с другой, — массово-статистического, в котором правят иные закономерности, нежели в явлениях единичных <…>. Увы, действие вырвалось из-под моего контроля, я потерял над ним власть, уже не мог направлять в сторону, намеченную вышеназванной, вполне рациональной директивой. К тому же мне очень затрудняло продвижение то, что я развивал действие на Земле, в конкретное историческое время, поэтому не мог <…> отдаться фантазии, воображению, которые позволили бы мне объединить в логичное целое все наиболее странные нагромождения вначале разрозненных элементов. <…> отчаянно ища приём, позволяющий мне объединить все факты, некую трансформацию, которая сфокусировала бы удивительные и непонятные подробности, я наконец дошёл до «сверхъестественных» явлений — что было довольно интересной возможностью, любопытным направлением для исследования, поскольку возникала забавная, парадоксальная дилемма: как вела бы себя полиция перед лицом факта воскрешения (или, конкретнее говоря, что бы делал Скотланд-Ярд с Лазарем <…>). Полиция, принимая во внимание задачу, которую я перед собой поставил, разумеется, не может с позиций поисков преступника перейти на позиции религиозных верований — и по этому новому направлению пошли все происшествия. Однако поскольку я не считал возможным принять, что дело действительно дошло до «чудотворного» воскрешения каких-то трупов, я начал кружить — на этот раз через размышления моего учёного — вокруг гипотез, имеющих целью объяснить явления естественным путём. Единственное, что приходило мне в голову, это гипотеза о каких-то внеземных существах, вторжении, скажем, каких-то «полуразумных вирусов», которые, проникнув в мёртвое человеческое тело, могут в ходе собственных жизненных процессов частично привести в движение трупы. Однако тут возникал вопрос, откуда эти вирусы взялись, почему так действуют, к чему это должно привести и т. п. — то есть книга совершенно изменила бы свой характер, превратилась бы в ещё одну science fiction, причём между первой — детективной — частью и второй — «научно-фантастической» — явно появлялся пробел, разрыв, изменялось направление, тональность, — но и это не всё. В таком случае оказалось бы, что полиция, ищущая виновника, была неправа, а прав был бы мой учёный, который исследовал явление статистически, я же не хотел того, чтобы права оказалась одна сторона, поскольку мне (по причинам <…> двух аспектов явлений: единичного и множественного) было важно, чтобы каждая сторона обладала своей правдой, частью правды. Так вот, в этом месте я совершенно запутался и не желал, чтобы правой оказалась какая-либо одна сторона, не присудил правоты ни одной. Книга, собственно, совершенно не имеет конца, тайна так и не раскрыта, читатель может иметь к автору законные претензии.

— «Размышления о методе», 1965

	Станислав Бересь: Очень интересным в жанровом отношении было «Расследование», использующее генологические рамки криминального романа и ломающее их в финале. То, что через много лет вы вернулись к этой проблеме в «Насморке», означает, что первое решение вы признали неудачным, но идея была столь интересной, что её стоило литературно проиграть ещё раз. — «Расследование» меня не удовлетворяет, хотя она вполне пристойно написана и держит читателя в напряжении. Окончание же — это просто нарушение жанрового образца и попытка взобраться на высокого коня, так как там вставлена релятивистская философийка, показывающая, что могло быть так, а могло быть совсем иначе. «Насморк» лучше, потому что достовернее.
	реплика Лема: Śledztwo nie kontentuje mnie w pełni, chociaż jest całkiem przyzwoicie napisane i stwarza spore napięcie. Po prostu zakończenie jest złamaniem wzorca gatunkowego i wdrapaniem się na wysokiego konia, gdyż dorobiona jest tam relatywizująca filozofijka, pokazująca, że mogło być tak, ale mogło też być inaczej. Katar jest lepszy, bo wiarygodny.
	— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «В паутине книг», 1981-82)

	За свою карьеру я получил много резких писем от своих читателей, особенно по поводу «Расследования», все они недвусмысленно требовали объяснения. Авторы писем были особенно разгневаны отсутствием решения загадки, требуя, чтобы им рассказали, как это было возможно, что трупы двигались и т. д.
	— «Мысли о литературе, философии и науке)», 1992

Об экранизации

Пестрак сильно загорелся экранизацией моих книг, значительно хуже было с результатами. Но в случае с «Расследованием» я могу оценить самоотверженность режиссёра. Этот фильм делался за очень небольшие деньги в по меньшей мере нетипичных обстоятельствах. Например, Пестрак, изображая сумасшедшего, вторгся с камерой в Скотланд-Ярд и бесплатно снял там сцены, которые оказались бесценными для фильма. Он также в четыре утра ездил по лондонским автострадам и делал снимки, которые позже проявлял в ванной комнате тети. Скажем честно, что в таких условиях ничего хорошего из этого не могло родиться. Когда таким образом видится весь контекст, назовём его внефильмовым, пропадает желание издеваться над произведением, хотя тема была благодатная. К сожалению, Марек Пестрак не остановился на одном печальном опыте и сделал ещё «Дознание пилота Пиркса» по моему «Дознанию», где уже в небывалой степени веяло дешёвкой и скукой.

— Станислав Лем, интервью «Душевный покой», 2000