Магелланово облако (Лем)

«Магелланово облако» (польск. Obłok Magellana) — второй фантастический роман Станислава Лема, утопия. Опубликован в 1955 году.

Цитаты

	… мама ознаменовала это событие чудом кулинарного искусства — лунным тортом, изготовленным по секрету от всех. Его поставили на стол, и в какой-то момент он зашумел и выбросил из кратера крем, потёкший по шоколадным склонам. — Вступление
	… matka uświetniła to zebranie stworzonym w najgłębszej tajemnicy cudem sztuki kulinarnej. Był to tort księżycowy, który ustawiony na stole, we właściwej chwili zaszumiał i wyrzucił z krateru fale kremu, spływające po czekoladowych zboczach.

Вдруг я перестал ощущать ноги. Пришлось посмотреть вниз, чтобы убедиться, что они по-прежнему двигаются. Воздух, проникавший в лёгкие сквозь широко раскрытый рот, казалось, резал горло, как раскалённый нож. И ещё я чувствовал сердце, вернее, судорожную, всё возрастающую боль в груди. Перед глазами прыгали какие-то фигуры и круги. <…> я не мог думать, словно и мой мозг вместе со всеми мускулами был крепко стиснут, как кулак, занесённый для удара. Мне казалось, что я уже не бегу, а еду, оседлав какого-то зверя, и всё его понукаю, понукаю безжалостно, и бессловесно проклинаю его за медлительность; я ненавидел и его, и ту жестокую боль, которая грызла мои внутренности. — «Марафонский бег»

Znienacka przestałem czuć własne nogi. Musiałem spojrzeć w dół, żeby stwierdzić, że poruszają się jak poprzednio, ale w ogóle tego nie czułem. Czułem tylko powietrze, które wpadając do płuc przez szeroko rozwarte usta krajało gardło jak rozpalony nóż. I czułem serce, a właściwie kurczący się w piersi, coraz gwałtowniejszy ból. We wzroku pływały jakieś męty i fantomy. <…> nie mogłem myśleć, jakby ze wszystkimi mięśniami i mózg mój zwarł się i zacisnął jak pięść wzniesiona do ciosu. Zdawało mi się, że nie biegnę, lecz jadę na jakimś zwierzęciu i ćwiczyłem je, ćwiczyłem bez litości, miotając niewysłowione obelgi na jego powolność, nienawidziłem i jego, i tego okrutnego bólu, który przeżerał mi wnętrzności.

… у излучины реки высился памятник Неизвестному Космонавту. Эта старинная скульптура, возвышавшаяся над городом, в детстве была местом, где кончались все мои прогулки. <…> На гигантском осколке метеорита, таком чёрном, будто на нём запёкся мрак бездны, в которой он кружил нескончаемые века, лежал навзничь человек. Днём этот упавший колосс виден из самых отдалённых пунктов города. Обломок ракетного оперения пронзает его грудь. Сейчас, в отблесках зарева отдалённого города, гигант утратил свои очертания. Складки его каменного скафандра темнели, как расселины скалы. Человеческой была лишь голова — огромная, тяжело закинутая назад, касающаяся виском выпуклой поверхности камня. — «Прощание с Землёй»

… ponad zakrętem rzeki wznosił się grobowiec Nieznanego Kosmonauty, starodawna, panująca nad całym miastem ścięta piramida, ulubiony cel moich wędrówek chłopięcych. <…> Na gigantycznej bryle meteorytu, czarnej, jakby zapiekł się w niej mrok otchłani, w których krążyła przez wieki, leży na wznak rzucony człowiek. W dzień widać tego obalonego kolosa z najdalszych placów miejskich; spod pleców wystrzela mu w bok i w górę odłam bełtu rakietowego zwrócony ostrzem w niebo, wskazując kierunek, z którego przybył. Teraz, w odblaskach dalekiej łuny miasta, olbrzym zatracił człowiecze kształty. Fałdy jego kamiennego skafandra ciemniały jak wyrwy ściany skalnej i ludzka była tylko głowa, naga, ogromna, ciężko odrzucona w tył, spoczywająca skronią na wypukłości głazu.

	— Забудь этот разговор, сигма, слышишь?! — Не забуду, — возразила машина. — Почему? — У меня перегорела обмотка. Когда починят, забуду. Пётр рассмеялся. — «Пётр с Ганимеда»
	— Zapomnij tę rozmowę, Sigma, słyszysz? — Nie zapomnę — odparła maszyna. — Dlaczego? — Mam spalony obwód. Kiedy mnie naprawią, zapomnę. Piotr zaśmiał się.

Этого человека мучили, избивали — он молчал. Молчал, когда от него отвернулись родители, брат и товарищи. Молчал, когда уже никто, кроме гестаповцев, не разговаривал с ним. Были разорваны узы, связывавшие человека с миром, но он продолжал молчать — и вот цена этого молчания! <…> Мы в огромном долгу у людей далёкого прошлого, у многих тысяч тех, кто погиб подобно Мартину, но чьи имена останутся нам неизвестны. Он умирал, зная, что никакой лучший мир не вознаградит его за муки и его жизнь навечно закончится в известковой яме, что не будет ни воскресения, ни возмездия. Но его смерть и молчание, на которое он сам себя обрёк, ускорили приход коммунизма, может быть, на минуту, может быть, на дни или недели — всё равно! Мы пошли к звёздам потому, что он умер ради этого. Мы живём при коммунизме… — «Коммунисты»

— Ten człowiek milczał, torturowany i męczony. Milczał, kiedy odwrócili się od niego ludzie bliscy, rodzice, brat i towarzysze. Milczał, kiedy już nikt prócz gestapowców nie przemawiał do niego łagodnie. Zerwane zostały wszystkie więzy, jakie mogą łączyć człowieka ze światem, lecz on wciąż milczał — i oto jest cena tego milczenia! <…> Oto jest cena tego milczenia: oto straszliwy dług, jaki my, żyjący, zaciągnęliśmy u najdalszej przeszłości wobec tysięcy tych, co ginęli jak Martin, ale nawet ich nazwiska pozostaną nam nie znane. Oto jedyna racja, dla której umierał, wiedząc, że żaden lepszy świat nie wynagrodzi go za męki i jego życie na zawsze skończy się w dole wapiennym, że nie przyjdzie żadne zmartwychwstanie ani odpłata. Lecz jego śmierć w tym milczeniu, które sam sobie nałożył, może o minuty, a może o dni czy tygodnie — to wszystko jedno! — przyśpieszyła nadejście komunizmu. A otóż i jesteśmy na drodze do gwiazd, bo on po to umierał, a otóż i komunizm…

	… когда он улыбался или просто разговаривал, обнажались зубы, будто он надкусывал слова, как мелкие сочные фрукты. — «Статуя астронавигатора»
	… pokazujący zęby nie tylko w uśmiechu, ale i gdy mówił, jakby nadgryzał wypowiadane słowa jak drobne, soczyste owoce.

Дом

Моя старшая сестра Ута сказала мне однажды, что в кристаллике, вделанном в этот перстень, спрятали голос дедушки — когда тот ещё был жив, молод и любил бабушку. Это меня удивило до глубины души. Однажды за игрой я незаметно приложил ухо к перстню, но ничего не услышал и пожаловался бабушке, что Ута сказала неправду. Та, смеясь, пыталась уверить меня, что Ута не солгала, а когда увидела, что я всё же не верю, немного поколебавшись, вынула из своего столика маленькую коробочку, приложила к ней перстень, и в комнате послышался мужской голос.

Uta, moja starsza siostra, powiedziała mi raz, że w tym kryształku utrwalony jest głos dziadka z czasów, kiedy jeszcze żył, był młody i kochał się w babce. To mnie zafascynowało. W czasie zabawy zbliżyłem przebiegle ucho do pierścionka, ale nic nie słyszałem i poskarżyłem się na Utę. Śmiejąc się babka próbowała przekonać mnie, że Uta mówi prawdę, a gdy to nie poskutkowało, po krótkim wahaniu wyjęła z sekretarzyka małe puzderko, przytknęła do niego pierścionek i w pokoju rozległ się męski głos.

	Время от времени бабушка придумывала какое-нибудь платье маме, её сёстрам, а иногда и себе. Это обычно было модное платье, из материала, менявшего цвет и рисунок в зависимости от температуры воздуха.
	Od czasu do czasu babka wymyślała jakąś suknię to dla matki, to dla którejś z sióstr, a nawet dla siebie. Miał to być modny strój, odmieniający kolor i deseń w zależności od temperatury.

	… он был инженером и выполнял какие-то крупные работы в межпланетном пространстве, в бездонных пропастях пустоты, где проводил половину жизни, и из-за этого отец окрестил его «Пропащим» или «Пустотным».
	… bodaj połowę życia spędzał w próżni międzyplanetarnej, gdzie prowadził wielkie roboty inżynieryjne, i ojciec nazywał go dlatego „Próżniakiem”.

Молодость

Самый большой ускоритель XXX века выглядел как замкнутая окружность диаметром в три тысячи километров: его изогнутая труба бежала по туннелям, проложенным сквозь горные цепи, по мостам, пересекающим долины. Следующим этапом мог быть, пожалуй, только ускоритель, опоясывающий весь земной шар. Значит, конструкторы дошли до предела, через который невозможно перешагнуть? Нет, возник совершенно новый замысел: было решено построить новый гелиотрон в космическом пространстве. <…> Основной материал для конструкции — отличного качества пустота — имелся в космическом пространстве в избытке. Ракеты доставили с Земли многие тысячи магнитных катушек. Их расположили в пространстве так, чтобы они образовали идеальную окружность.

Największy przyspieszacz XXX wieku stanowił krąg pierścienny o średnicy trzech tysięcy kilometrów; jego zakrzywiona lufa biegła przez tunele w łańcuchach górskich i przekraczała doliny łukami mostów; następnym etapem budownictwa mógł być już chyba tylko przyspieszacz, heliotron, opasujący całą kulę ziemską. Czyżby konstruktorzy doszli wreszcie do nieprzekraczalnej granicy? Nie: powstał pomysł zupełnie nowy — postanowiono budowę nowego heliotronu w przestrzeni pustej. <…> Podstawowy materiał konstrukcyjny — próżnia — znajdował się już w przestworzach, doskonały pod względem jakości. Rakiety przewoziły z Ziemi w przestrzeń wiele tysięcy stacji magnetycznych, zawieszonych następnie w pustce tak, by utworzyły idealnie okrągłe koło.

Рассказ был о том, как пассажирская ракета прямого сообщения Марс—Земля, возвращаясь в свой порт, не смогла миновать встреченное на пути скопление космической пыли и, выйдя из него, повлекла за собой пылевое облако. Во время полёта этот своеобразный ореол не причинял ракете вреда, но стоило ей войти в пределы земной атмосферы, как туча окружавшей её пыли вспыхнула, и в несколько мгновений ракета сгорела со всеми пассажирами и грузом.

W opowieści pasażerski pocisk bezpośredni linii Mars—Ziemia, wracając do portu macierzystego, nie wyminął napotkanego na drodze obłoku pyłu kosmicznego i wychynął zeń otoczony wirującą mgławicą. W czasie dalszego lotu ta osobliwa aureola nie uczyniła mu szkody, gdy jednak wtargnął w atmosferę naszej planety, chmura okrążającego go pyłu stanęła w ogniu i w ciągu kilku mgnień statek spłonął ze wszystkim, co niósł na swych pokładach.

	Там, где у других людей брови, у него были два маленьких взъерошенных кустика седых волос, которые живо шевелились, будто участвовали в беседе…
	Tam gdzie inni mają brwi, miał dwie małe, buńczucznie skupione kępki siwych włosów, które żywymi ruchami zdawały się uczestniczyć w rozmowie…

Оптимисты допускали, что эту задачу можно будет сравнительно легко решить в пространстве, удалённом на большое расстояние от полей тяготения планет, и при условии, что ракеты будут ускорять ход постепенно. Они напоминали, что уже многие века тому назад возникали теории, будто пределом биологических возможностей человека являются скорости сначала в 30, затем в 100, а впоследствии в 1000 километров в час. Из одного столетия в другое эта граница отодвигалась всё дальше. Более осторожные люди говорили, что при скоростях, приближающихся к скорости света, начнут действовать определённые последствия теории относительности, влияние которых на жизненные процессы совершенно неизвестно и может быть выявлено лишь на основе опыта. Так возникли Институты скоростных полетов, разбросанные по всей Земле и другим планетам, и филиалы Института планирования будущего. Сотрудники этих институтов обнаружили таинственное явление, известное под названием «мерцание сознания»: человек, находящийся в ракете, скорость которой достигает ста семидесяти — ста восьмидесяти тысяч километров в секунду, испытывает особое помутнение сознания, которое при дальнейшем ускорении приводит к обмороку, грозящему смертью.

Optymiści przypuszczali, że problem da się rozwiązać stosunkowo prosto w przestrzeni znacznie oddalonej od pól grawitacyjnych planet i kiedy rakiety będą przyśpieszać biegu z należytą powolnością. Przypominali powstałe w starożytności i średniowieczu teorie, że człowiek dochodzi do kresu wytrzymałości biologicznej przy szybkościach rzędu 30, 100 czy 1000 kilometrów na godzinę; granicę tę przesuwano nieustannie ze stulecia w stulecie. Ostrożniejsi zwracali uwagę na fakt, że przy szybkościach bliskich świetlnej poczną się ujawniać i działać pewne konsekwencje teorii względności, których wpływ na procesy życiowe jest zupełnie nieznany. Tylko doświadczenie mogło rozstrzygnąć wątpliwości. Tak powstały Ośrodki Szybkości Świetlnej, rozsypane po całej Ziemi i licznych planetach — placówki Instytutu Planowania Przyszłości. W toku badań wyłoniło się tajemnicze zjawisko zwane „migotaniem świadomości”, a polegające na tym, że człowiek zamknięty w pocisku, który dochodził do szybkości 170–180 000 kilometrów na sekundę, odczuwał osobliwe zaćmiewanie umysłu, prowadzące przy dalszym przyśpieszaniu do utraty przytomności, grożącej wreszcie śmiercią.

Трионы

… трионы — маленькие кристаллы кварца, структуру которых можно постоянно изменять, воздействуя на них электрическим током. Кристаллик этот, не больше песчинки по размеру, может разместить в себе столько же информации, сколько её содержалось в старых энциклопедиях. Реформа эта не ограничилась изменением одного лишь способа записи. Важнее всего был качественно новый способ пользования трионами. Была создана единая для всего земного шара трионовая библиотека, в которой, начиная с этого времени, должны были храниться все без исключения плоды умственной деятельности человека. Особенно много усилий потребовалось для перевода на современный язык произведений древней культуры, чтобы они также были представлены в трионовой библиотеке. Эта грандиозная сокровищница творений человеческого интеллекта оснащена так, что позволяет каждому землянину пользоваться любой имеющейся в каждом из миллиардов кристалликов информацией, и всё это при помощи очень простого радиотелевизионного устройства. Мы пользуемся им сегодня, совершенно не думая о точности и мощности этой гигантской невидимой сети, опоясавшей планету. Откуда угодно, будь вы в Австралии, в своём рабочем кабинете, или в лунной обсерватории, или в самолёте — сколько раз любой из нас доставал карманный приёмничек, вызывал центральный пульт трионовой библиотеки, заказывал понадобившийся ему материал, чтобы через секунду увидеть его перед собой на экране телевизора. Никто не задумывается над тем, что благодаря совершенному оборудованию каждым трионом может одновременно пользоваться неограниченное число абонентов, ни в малейшей степени не мешая при этом друг другу.

… triony — kryształki kwarcu, których strukturę cząsteczkową można trwale zmieniać działaniem drgań elektrycznych. Nie większy od ziarnka piasku kryształek mógł zawrzeć w sobie ilość informacji równoważną starożytnej encyklopedii. Reforma nie ograniczyła się tylko do zmiany sposobów zapisu; decydujące było wprowadzenie jakościowo nowego sposobu korzystania z trionów. Stworzona została jedyna na całej kuli ziemskiej Biblioteka Trionowa, w której odtąd miały być magazynowane wszelkie bez wyjątku płody pracy umysłowej. Specjalnie wiele trudu pochłonęło przełożenie na język współczesny dzieł odziedziczonych po kulturach starożytnych, dla umieszczenia ich w Bibliotece Trionowej. Ten gigantyczny zbiór tworów umysłowości ludzkiej posiada urządzenia umożliwiające każdemu mieszkańcowi Ziemi doraźne korzystanie z dowolnej, byle utrwalonej w jednym z miliardów kryształów informacji, a to dzięki prostemu urządzeniu radiotelewizyjnemu. Posługujemy się nim dziś, nie myśląc wcale o sprawności i potędze tej olbrzymiej, niewidzialnej sieci opasującej glob; czy w swej pracowni australijskiej, czy w obserwatorium księżycowym, czy w samolocie — ileż razy każdy z nas sięgał po kieszonkowy odbiornik i wywoławszy centralę Biblioteki Trionowej wymieniał pożądane dzieło, by w ciągu sekundy mieć je już przed sobą na ekranie telewizora. Nikt nie zastanawia się nawet nad tym, że dzięki doskonałości urządzeń z każdego trionu może jednocześnie korzystać dowolnie wielka ilość odbiorców, nie przeszkadzając sobie wzajem w najmniejszej mierze.

В коммунистическом обществе на самой ранней его ступени теоретикам и фелицитологам причиняла много забот проблема уникальности некоторых предметов — произведений природы или человеческих рук. <…> Любой существующий предмет сегодня можно, как говорится, «иметь по триону», то есть при посредничестве соответствующего триона. Если, например, кому-нибудь захочется получить картину древнего художника да Винчи, изображающую Мону Лизу, он может повесить в своей квартире, в рамке телевизионного экрана, изображение, переданное трионом, и любоваться им, пока не надоест, а потом убрать его, просто нажав выключатель. Проблема «оригинала» отпала с того момента, когда оригиналами стали кристаллики кварца, «обладание» которыми никому ничего не даёт, а поскольку всё, что создаст трионовая техника, является верным отражением реальности, трудно говорить о копиях; ведь создаются структуры, абсолютно идентичные оригиналу, — с той лишь разницей, что их можно в любой момент воскресить или уничтожить…

Niemało kłopotu sprawiał teoretykom i felicytologom społeczeństwa komunistycznego w jego wcześniejszej fazie problem unikalności pewnych przedmiotów będących bądź to wytworem natury, bądź dziełem człowieka. <…> Każdą rzecz, jaka istnieje, można dzisiaj, jak to się mówi, „mieć trionem”, to znaczy za pośrednictwem odpowiedniego trionu. Jeśli ktoś ma ochotę posiadać na przykład obraz starożytnego mistrza da Vinci, przedstawiający Monę Lizę, może obraz ten, wywołany trionem, zawiesić w ramach ekranu telewizyjnego w swym mieszkaniu i do syta napawać się jego pięknem, a gdy mu się znudzi, może go unicestwić jednym naciśnięciem wyłącznika. Zagadnienie „oryginału” upadło z chwilą, kiedy oryginałami są kryształki kwarcowe, z których „posiadania” nic nikomu przyjść nie może, że zaś wszystko, co tworzy technika trionowa, stanowi wierne odbicie rzeczywistości, trudno mówić o kopiach; powstają bowiem struktury całkowicie tożsame czy to pod postacią dźwięków muzycznych, czy obrazów, czy książek, tyle że dające się w każdej chwili wskrzesić bądź unicestwić…

	„Ты хотела бы, чтобы о тебе говорили, будто ты полетела в созвездие Центавра только затем, чтобы прикурить от звезды!“
	„Chciałabyś, żeby mówiono o tobie, że poleciałaś do Centaura tylko po to, by od gwiazdy papierosa zapalić!”

Золотой гейзер

… она сидела на вершине холма с настоящей старинной книгой на коленях. Я с интересом спросил, что это за книга. Она не ответила, даже не подняла головы, но начала читать вслух: — «Его спросили: — Как тебе жилось? — Хорошо, — ответил он, — я много работал. — Были у тебя враги? — Они не мешали мне работать. — А друзья? — Они настаивали, чтобы я работал. — Правда ли, что ты много страдал? — Да, — сказал он, — это правда. — Что ты тогда делал? — Работал ещё больше: это помогает!» — О ком это? — спросил я. Она назвала какого-то древнего скульптора и опять принялась читать, мгновенно забыв о моём присутствии. — Эдвард Араб-Оглы предположил, что это его собственное жизненное кредо

… siedziała na szczycie wzgórza z prawdziwą staroświecką książką na kolanach. Zaciekawiony, spytałem, co to za książka. Nie odpowiedziała ani nie podniosła głowy, lecz zaczęła czytać w głos: Więc rzekli: — Jak ci się żyło? — Dobrze — odparł — dużo pracowałem. — Czy miałeś wrogów? — Nie mogli przeszkodzić mi w pracy. — A przyjaciele? — Żądali ode mnie, bym pracował. — Czy to prawda, że wiele cierpiałeś? — Tak — odparł — to prawda. — Co robiłeś wtedy? — Pracowałem więcej: to pomaga. — O kim to? — spytałem. Wymieniła nazwisko jakiegoś rzeźbiarza starożytności i wróciła do lektury, zapomniawszy natychmiast o mojej obecności.

	— … можно многое узнать о человеке, глядя на звёзды…
	— … można się dowiedzieć o człowieku patrząc w gwiazdy…

Бал

	— Тысячи поколений людей не знали того, что можно пробить небо, голубое небо, и выйти за его пределы — как амёба, когда она выплывает за пределы своей капли.
	— Tysiące pokoleń nie zaznały tego, że można przebić niebo, błękitne niebo, i opuścić je tak jak ameba, gdy wypłynie poza brzeg swojej kropli…

— Тогда применялись первые примитивные счётные машины. Так вот, инженера, который перемножал две цифры при помощи такой машины, совершенно не интересовали промежуточные этапы арифметического действия. Ему нужен был конечный результат — и ничего больше. Уже тогда стал применяться — правда, в зародыше — принцип, который можно сформулировать так: «Следует избегать бесполезных знаний». Таким бесполезным было бы детальное знакомство со всеми соединениями проводов в астрогиромате. Если бы кто-нибудь захотел составить список этих соединений, ему пришлось бы заполнить тысячи томов или трионов. Бессмысленная и никому не нужная работа. Наша техническая культура изобилует такой массой приборов, что, если бы мы хотели их изучить и знать так же детально, как люди знали раньше, например, конструкцию часов, мы бы утонули в океане совершенно ненужных описаний. Если бы не автоматизация, человечество уже тысячу лет назад вступило бы на путь всё более узкой специализации каждой личности. Люди превратились бы в муравьёв, и каждый выполнял бы крошечную часть общей работы, совершенно не представляя себе её объёма в целом. А автоматы не только усиливают человеческую мысль, как рычаги — силу руки человека, но и разгружают его от бремени излишних, нетворческих исследований и наблюдений, от их систематизации. Автоматы оставляют ему только самое важное, неповторимое, для чего нужны изобретательность, находчивость, сообразительность, интуиция, и так помогают создать новый тип человека, который, как главнокомандующий в древности, намечает главные направления атаки на неисследованные области, не отягощая свой ум балластом мелочей. <…> Об одном из моих коллег, Иорисе, человеке очень рассеянном, рассказывают, что, строя гиромат, он сообщил базисной системе все данные, кроме одного — величины аппарата. Возвратившись через месяц на строительную площадку, он издали заметил какой-то массив, напоминавший пирамиду Хеопса и господствовавший над окружающей местностью. Немного обеспокоенный, он спросил у первого встречного автомата, закончен ли гиромат, и услышал в ответ: «Где там, только начали строить: изготовлен первый шуруп!» Все рассмеялись. — Это, конечно, шутка, — сказал я, — но теперешние машины отличаются друг от друга так же, как отличаются от подобных себе деревья, цветы и люди: рисунком листьев, оттенком лепестков, цветом глаз, волос — чертами малосущественными, однако придающими физическую индивидуальность.

— Używano wtedy pierwszych, prymitywnych maszyn do liczenia. Otóż inżynier, który mnożył, powiedzmy, dwie liczby przez siebie z pomocą takiej maszyny, nie interesował się wcale pośrednimi etapami tego działania arytmetycznego. Był mu potrzebny tylko końcowy rezultat, nic więcej. Już wtedy więc zaczęło się, co prawda zalążkowe, stosowanie zasady, która brzmi: „Należy unikać wiedzy bezużytecznej". Taka właśnie byłaby dokładna znajomość wszystkich połączeń kabli w astrogyromacie. Gdyby je ktoś chciał skatalogować, wypełniłby opisem dziesięć tysięcy tomów czy trionów; praca ta byłaby bezsensowna i na nic nikomu nieprzydatna. Nasza cywilizacja techniczna obfituje w taki bezmiar urządzeń, że gdybyśmy chcieli wszystkie studiować i znać tak szczegółowo, jak dawniej ludzie znali na przykład budowę zegarków, to zalałby nas i zatopił ocean całkiem zbędnych opisów. Gdyby nie automatyzacja, społeczeństwo weszłoby przed tysiącem lat na drogę coraz węższej i ciaśniejszej specjalizacji jednostek. Ludzie zmieniliby się w mrówki, z których każda wykonuje tylko drobn ą cząstkę pracy ogółu, nie ogarniając zupełnie całości. Automaty zaś nie tylko potęgują myśl ludzką, tak jak dźwigi potęgują siłę ludzkiego ramienia, ale także odejmują człowiekowi brzemię monotonnych, nietwórczych dociekań, obserwacji, katalogowania, pozostawiając mu tylko to, co jest najważniejsze, niepowtarzalne, co wymaga inwencji, pomysłowości, intuicji, i dzięki temu pomagają w powstawaniu nowego typu człowieka, który — jak głównodowodzący starożytności — nakreśla główne kierunki ataku na obszary nie zbadane, nie troszcząc się o balast drobiazgów. <…> — O jednym z moich kolegów, Yorisie, który jest człowiekiem roztargnionym, opowiadają, że budując pewien gyromat podał bazowemu układowi wszystkie dane z wyjątkiem jednej, dotyczącej wielkości aparatu. Po miesiącu, wróciwszy na miejsce budowy, z daleka zauważył coś w rodzaju piramidy Cheopsa, panującej nad całą okolicą. Nieco zażenowany, zapytał napotkanego automatu, czy budowa gyromatu już jest ukończona, i w odpowiedzi usłyszał: „Ależ nie, dopiero się zaczęła, to tylko pierwsza śrubka!” Wszyscy się roześmieli. — No, to żart — podjąłem — ale tworzone obecnie maszyny różnią się między sobą tak, jak różnią się drzewa, kwiaty czy ludzie: krojem liści, barwą płatków, tęczówki oka, włosów, więc cechami mało ważnymi, lecz nadającymi im piętno fizycznej indywidualności.

Перевод

Л. Яковлев (1960) с дополнениями Т. П. Агапкиной (1995) — с незначительными уточнениями

«Около мегаломана»

Obok megalomana. Автопародия, а также на типичную научную фантастику. Напечатана в 1954 году в еженедельнике «Przekrój» как раз посреди публикации там романа (главы «Красный карлик»).

Мы все были на большом балу, который давал Совет астромоторов. Пьянящие звуки Девятой симфонии Бетховена вызывали в душах всех пассажиров «Геи» некую астрономическую грусть, которая чётко контрастировала с весёлым рычанием львов, подготовленных для этого вечера командой видеопластиков. Когда одно животное с хрустом съело родившегося на «Гее» двухлетнего сына математика Рамола, многие посчитали, что иллюзия зашла слишком далеко. Однако всё разъяснилось, когда через минуту мальчик появился здоровым и невредимым, восклицая: «Подставьте вместо планетоидов Магелланово облако», — и тем самым внёс сумятицу. Оркестр прервал Девятую, танцы прекратились. Сильнейшие математики заскрипели искусственными мозгами: одним этим предложением гениальный ребёнок подсказал им выход из ситуации, который они безуспешно искали на протяжении нескольких миллиардов туманностей. Искусственное солнце на экране моей души уступило место искусственной луне и настоящей хандре. Медленным шагом я покинул бальный зал и остановился на краю зарослей фикуса, отделявших ледяные вершины созданного видеопластиками Памира от не менее искусственной реальности. В покрытой льдом расщелине стояла Цепеллия, жена Джимбира. Обратив голубые глаза к Млечному Пути, она делала вид, что мы незнакомы, — таково было соглашение, которого строго придерживались все жители «Геи». Я приблизился к ней. Слова были излишни. Стремительным движением обнял её за талию и почувствовал, как стала резко усиливаться дрожь в теле женщины. «А ведь не линейно», — подумал я, возбуждаясь, но тут всё моё естество охватила космическая слабость. На только что ионизированном экране моего мозга появилось осознание страшного: я забыл подзарядиться. В этот момент услышал предупредительный свист. Это Джимбир приложил ко мне необычную силу ускорения.

Byliśmy właśnie wszyscy na wielkim balu wydanym przez Radę Astromotorów. Upajające dźwięki Dziewiątej Beethovena wzbudzały w duszach wszystkich pasażerów Gei jakiś astrosięźny smutek, który wyraźnie odbijał od wesołego porykiwania lwów, przygotowanych r.a ten wieczór przez zespół wideoplastyków. Gdy jedno ze zwierząt schrupało urodzonego na Gei dwuletniego syna matematyka Ramola. wielu uznało, że złudzenie posunięto już za daleko. Wszystko się jednak wyjaśniło, gdy chłopak za chwilę ukazał się zdrów i cały, wykrzykując: «Podstawcie za planetoidy obłok Magellana» — po czym spokojnie puścił bąka. Orkiestra przerwała Dziewiątą, ustały tańce. Najtęzsi matematycy za. chrzęścili sztucznymi mózgami — tym jednym zdaniem genialne dziecko dało im bowiem wyjście z sytuacji, którego szukali daremnie od kilku miliardów obłoków. Sztuczne słońce ustąpiło na ekranie mej duszy miejsca sztucznemu księżycowi i prawdziwej chandrze. Wyszedłem wolnym krokiem z sali balowej i stanąłem tuż na krawędzi sykomora, który oddzielał oblodzony szczyt wyczarowanego przez wideoplasty-ków Pamiru od niemniej sztucznej rzeczywistości. W oblodzonym kominie stała Cepellia, żona Dżimbira. Zawieszone na Mlecznej Drodze jej niebieskie oczy udawały ze mnie nie znają — była to konwencja, której trzymali się ściśle wszyscy mieszkańcy Gel. Podszedłem do niej bliżej. Nie potrzebowaliśmy słów. Gwałtownym rochem objąłem ją w pół i poczułern że drgania kobiety gwałtownie wzrastają. — Ale nie liniowo — pomyślałem wściekle — a całym mym jestestwem zatargało kosmiczne osłabienie. Na dopiero co na jonizowanym ekranie mego mózgu zjawiła stę straszna świadomość: zapomniałem dać się nakręcić. W tym momencie usłyszałem ostrzegawczy świst. To Dżimbir dawał mi niecodzienną dawkę przyśpieszenia.

О романе

Лем как бы преодолел психологический барьер, сделал шаг, позволивший иным писателям продолжить это движение вперёд. Мне видится влияние первых романов Лема и на первую значительную советскую космическую утопию послевоенного периода — «Туманности Андромеды» Ивана Ефремова (1957 г.) и в какой-то степени на первый роман А. и Б. Стругацких «Страна багровых туч» (1959 г.). Ещё большее значение имели пионерские работы Лема для развития польской фантастической литературы.

— Кир Булычёв, «Человек современный», 1988

Станислав Лем

Поэтом, которого я на удивление охотно тогда читал, был Рильке. Впрочем, это, видимо, был единственный немецкий писатель, которого я мог тогда переварить. <…> В годы оккупации у меня было довольно заурядное понятие о немецком языке, так как из гимназии я вынес убогие познания, но, кружа вокруг этой поэзии, дошёл до некоторого понимания этого языка. Со временем я смог глубже войти в стилистику, фразеологию и языковые оттенки Рильке. Это сильно повлияло на мои ранние литературные опыты, а особенно на «Магелланово облако», где разного рода «красивости» стиля и языковые «цветы» в большой мере являются транспозицией моей любви к Рильке. <…> начался бой за издание этой книги, он продолжался около полутора лет из-за того, что Игнаций Злотовский, химик, внутренний рецензент издательства «Iskry», в своём заключении обвинил меня в «идеологической контрабанде», так как я переименовал вражескую, буржуазную кибернетику в механоэвристику. Впрочем, он вскрыл ещё какие-то другие мои грехи и извращения. <…> даже такая карамелька, как «Магелланово облако», вызывала ужас…

— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «Время, утраченное не совсем», 1981-82)

	На низком уровне находится «Магелланово облако», особенно если учесть его языковый слой. Помню, что во время написания этой книги я ходил с тетрадкой, в которой записывал (боясь, как бы не забыть) стилистические красивости, которые сам придумывал. Я находился тогда под сильным влиянием Рильке, так что моя стилистика была как бы седьмая вода на киселе этого поэта. Наложенная на переслащенную фабулу, давала экстракт времени соцреализма. Правда, есть люди, которые говорят, что не стоит так морщиться от этой книги, так как это сказочная утопия, что в моём неприятии этой позиции преобладает обида… Не знаю, может быть…
	б. ч.: Obłok Magellana uważam za utwór dosyć słaby, szczególnie ze względu na swoją warstwę językową. Pamiętam, że w czasie pisania tej książki chodziłem z zeszytem, w którym zapisywałem kwiecie stylistyczne, które właśnie wymyśliłem i bałem się zapomnieć. Byłem wtedy pod znacznym wpływem Rilkego, więc moja stylistyka była jakby dziesiątą wodą po tym poecie. Jeśli nałożymy to dodatkowo na przesłodzoną fabułę, uzyskujemy ekstrakt socrealistycznego czasu.
	— там же (гл. «В паутине книг»)

Так называемые утопии, добавим красные утопии — а именно «Астронавты» и «Магелланово облако» — были написаны и опубликованы во время сталинского холода и имели все черты уклонения из-под тяжёлого пресса обязывающей поэтики соцреализма путём использования тактики, названной потом «увиливанием за фасад». Другими словами, это было лучезарное бегство в коммунистическое будущее, в котором не могло уже быть ни коммунистической партии, ни полиции, ни цензуры, ни какой-либо государственной администрации. Задуманная утопия должна была вывести меня из-под гнета соцреализма, и потому вся её лучезарность была — по меньшей мере отчасти — вызвана обстоятельствами времени и места, или, короче, фальшью. Оба названных произведения, полные вынужденной радости, ослабили систематически проигрываемую мною борьбу с цензорами-издателями в Варшаве.

— «Эпоха намёков», 1998

	Япония не знала коммунистического режима, и если мой роман обратит в коммунизм хотя бы одного-единственного японца, мне суждено гореть в аду. — по поводу отказа издавать там роман
	— интервью, 2000

1960-е

Показывая блистательный расцвет науки и техники — автоматики, звездоплавания, кибернетики, медицины, теории информации (этому посвящена необыкновенно интересная глава «Трионы»), — автор не раскрывает перед читателями сущности излагаемых им научных проблем, не рассказывает об устройстве чудесных машин будущего. Для него всё это — лишь величественный романтический фон, на котором он смелыми штрихами рисует людей XXXII века и их отношения. Мир Лема полон света, движения и жизни. Он одухотворён образами людей будущего — таких далёких и таких близких нам. <…> Эти люди будущего бесконечно дороги нам потому, что они похожи на нас. <…> Любопытно, что роман И. Ефремова «Туманность Андромеды» писался почти одновременно с «Магеллановым Облаком». Не зная ничего о работе друг друга, русский и польский писатели создали очень похожие книги — не по сюжету, конечно, но по своим социальным идеям.

— Кирилл Андреев, «Станислав Лем»

Интересные рассказы Станислава Лема — ступени крутой лестницы, по которой он поднимался к своему роману «Магелланово облако». <…> Интересен был замысел автора показать значение авангардной роли тех, кто и в ту далёкую пору именуется коммунистами. Он ставит всех улетевших к звезде героев в труднейшее положение, когда в связи с достижением субсветовой скорости начинается «мерцание сознания». Полуобезумевшие, они рвутся к выходу из корабля, чтобы погибнуть… И на пути их встают люди, способные выдержать испытание, способные повести других за собой. Однако замысел писателя выше исполнения. Замысел воплотился бы полнее, если бы роль членов экипажа, сохранивших самообладание, не была приравнена к, роли людей, не подверженных «космической морской болезни». Писатель упускает возможность острого конфликта, который мог бы выразиться не в массовой попытке самоубийства, а в стремлении более слабых повернуть вспять, отказаться от выполнения задания. Тогда роль «коммунистов будущего», которые оказались бы в состоянии противостоять этому, была бы подлинно ведущей.

— Александр Казанцев, «От планеты смерти до облака мечты»

	«Магелланово облако» — это сказка, основанная на мифе об Аргонавтах, <…> но расположенная на совершенно новом фоне; в сущности, перипетии этой межпланетной истории повторяют драму каждого путешествия: угнетение, бедствие, бунт и «thalassa!» в конце;..
	"Obłok Magellana" jest bajką, opartą o mit Argonautów, <…> ale umiejscowion[a] w całkowicie nowym tle; w istocie, perypetie tej międzyplanetarnej opowieści powtarzają dramat każdej podróży: zniechęcenie, katastrofę, bunt i końcowe "thalassa!";..
	— Ян Блоньский, «Шансы science fiction»

	Станислав Лем описал памятник Неизвестному астронавту будущих веков — низверженному, но не побеждённому, потому что человека можно убить, можно уничтожить, но победить его нельзя!
	— Кирилл Андреев, «Четыре будущих Станислава Лема»