Константин Николаевич Батюшков

Константи́н Никола́евич Ба́тюшков (1787 — 1855) — русский поэт и прозаик, ближайший предшественник Александра Пушкина.

Константин Николаевич Батюшков

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	Каждый язык имеет своё словотечение, свою гармонию, и странно было бы русскому или итальянцу, или англичанину писать для французского уха и наоборот.
	— «Мысли о литературе», 1817

• см. сборник «Опыты в стихах и прозе», 1817

Поэзия

• см. «Взгляни: сей кипарис, как наша степь, бесплоден…», 1821

	Бледна, как лилия в лазури васильков, Как восковое изваянье; Нет радости в цветах для вянущих перстов, И суетно благоуханье.
	— «Когда в страдании девица отойдёт…», 1821

• см. «Ты знаешь, что изрек…», около 1821

Письма

Когда увидишь Северина, то <…> скажи ему, что он выключен из нашего Общества; прибавь в утешение, что Блудов и аз грешный подали просьбы в отставку. Общество едва ли не разрушится. Так всё преходит, всё исчезает! На развалинах словесности останется один столп — Хвостов, а Измайлов из утробы своей родит новых словесников, которые будут снова писать и печатать! — май 1812

	За воротами Готенбургскими есть липовая аллея: единственное гулянье. Я прошёл по ней несколько раз с печальным чувством. Липы Шведские так тощи и худы в сравнении с липами Британии!
	— «Письмо к С. из Готенбурга», 19 июня 1814

	Просите Пушкина, именем Ариосто, выслать мне свою поэму, исполненную красот и надежды, если он возлюбит славу паче рассеяния.
	— А. И. Тургеневу, 24 марта 1819

Н. И. Гнедичу

Крылов родился чудаком. Но этот человек загадка, и великая! <…> Но я боюсь рассуждать, чтоб опять не завраться. — 1 ноября 1809

… Шатобриан <…> прошлого года зачернил мне воображение духами, Мильтоновыми бесами, адом и бог знает чем. Он к моей лихорадке прибавил своей ипохондрии и, может быть, испортил и голову, и слог мой: я уже готов был писать поэму в прозе, трагедию в прозе, мадригалы в прозе, эпиграммы в прозе, в прозе поэтической. Не читай Шатобриана! — август 1811

Ужасные поступки вандалов, или французов, в Москве и в её окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством. <…> Мщения, мщения! Варвары, вандалы! И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии! И мы до того были ослеплены, что подражали им, как обезьяны! Хорошо и они нам заплатили! Можно умереть с досады при одном рассказе о их неистовых поступках. — октябрь 1812

… бессмертн[ый] Крылов! <…> Его басни переживут века. — начало августа 1816

О Батюшкове

	… гений Батюшкова, так сказать, расправил крылья, чтобы взлететь выше своего века, вспорхнул — и остался между долом и высью.
	— Фаддей Булгарин, «Письма о русской литературе», 1833

	До времён Жуковского, Батюшкова и Пушкина стихотворному языку нашему весьма много вредили неправильные усечения слов, неверность ударений и неуместная смесь славянских слов с чистыми русскими. Но с появлением произведений сих первоклассных наших поэтов чистота, свобода и гармония составляют главнейшие совершенства нового стихотворного языка нашего.
	— Пётр Георгиевский, «Руководство к изучению русской словесности», 1836 (часть 4, гл. 19)

… нашу поэзию <…> Батюшков, как бы нарочно в отпор [Жуковскому], стал прикреплять к земле и телу, выказывая всю очаровательную прелесть осязаемой существенности. Как тот терялся весь в неясном ещё для него самого идеальном, так этот весь потонул в роскошной прелести видимого, которое так ясно слышал и так сильно чувствовал. <…> Казалось, как бы какая-то внутренняя сила равновесия, пребывающая в лоне поэзии нашей, храня её от крайности какого бы то ни было увлечения, создала этого поэта именно затем, чтобы в то время, когда один станет приносить звуки северных певцов Европы, другой обвеял бы её ароматическими звуками полудня, <…> чтобы даже и самый стих, начинавший принимать воздушную неопределённость, исполнился той почти скульптурной выпуклости, какая видна у древних, и той звучащей неги, какая слышна у южных поэтов новой Европы. <…> стих Батюшкова, сладостный, как мёд из горного ущелья…

— Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846

	Батюшков колоссально недооценён: ни в своё время, ни нынче.
	— Иосиф Бродский, «Диалоги с Иосифом Бродским» (С. Волков)

	В одном из первых своих стихотворений, в послании «К стихам моим», Батюшков высказал свой взгляд на тогдашнюю словесность: он смеётся над бездарными стихотворцами и указывает на общее фальшивое настроение литературы, на её неискренний, напыщенный тон.
	— Леонид Майков, «О жизни и сочинениях К. Н. Батюшкова»

… у Константина Николаевича Батюшкова есть стихотворение «Памятник», написанное в годы, когда он был безнадёжно безумен, <…> и представляющее собою «бессвязный набор слов». Во всяком случае, так считает дотошный и тонкий исследователь его творчества — в то время как это травестирование державинской оды (чем, к слову, отчасти является и «Памятник» Пушкина) — стихи замечательные! <…> Ускользну от напрашивающегося замечания, что это — словно нечаянный прообраз поэзии нынешнего постмодернизма с его центонностью, то бишь ироническим цитированием предшественников, с его снижением тона и жанра (у Батюшкова — «в печати» взамен державинского «в потомстве», что граничит с пародией). Отвлекусь и от соблазна биографического комментария, от навязчивых догадок и даже прямых очевидностей (что это за «Елиза» и т. п.), словом, от сора, говоря по-ахматовски, от того, что способно толкнуть нас к поверке стихов эмпирикой первой, сырой реальности. Попробовать бы отвлечься и от печального факта, что это писал поврежденный в уме, однако — не выйдет. Как бы то ни было, что видим в «дико вдохновенных» излияниях Батюшкова? Мелькнула, передав свой привет из уже близкого ему будущего, тень Авксентия Поприщина: «наш друг Наполеон» — наподобие «испанского короля», мании гоголевского сумасшедшего. Кесарь, превратившийся в косаря… Святого! Откуда коса? Из Апокалипсиса? Впрочем, договорились не вникать в происхождение стихотворных реалий… В общем, Кесарь — косарь, по бессмысленной, а вернее, над-смысловой логике созвучий — это тоже перекличка с чем-то более поздним, с поэтикой, которая перестанет чураться эффектного каламбура; с той поэтикой, что впервые ярче всего явится в Бенедиктове, продолжится Северяниным, выродится в Вознесенском… Хотя самая цепкая ассоциация — Хлебников, кого, к слову сказать, не могу не вспомнить, говоря о Глазкове. — глава «Сумасшедший Глазков»

— Станислав Рассадин, «Книга прощаний», 2008

1810-е

Сын неги и веселья, По музе мне родной, Приятность новоселья Лечу вкусить с тобой; Отдам поклон Пенату, А милому собрату В подарок пук стихов. <…> Вхожу в твою обитель: Здесь весел ты с собой, И, лени друг, покой Дверей твоих хранитель. <…> А ты, мой друг-поэт, Храни твой дар бесценный; То Весты огнь священный; Пока он не угас — Мы живы, невредимы, И Рок неумолимый Свой гром неотразимый Бросает мимо нас. Но пламень сей лишь в ясной Душе неугасим.

— Василий Жуковский, «К Батюшкову», май 1812

Пусть у твоих дверей Привратник горделивый Не будет с булавой Весёлости игривой Отказывать, спесивой Качая головой; А скуке, шестернёй Приехавшей шумливо С гостями позевать, Дверь настежь растворять Рукою торопливой! <…> Мне свиток приготовь, Стихов красноречивых, И пылких и счастливых, Где дружбу и любовь Ты, сердцем вдохновенный, Поёшь непринужденно И где пленяешь нас Не громом пухлых фраз Раздутых Цицеронов, Не пискотнёю стонов Тщедушных селадонов, Причёсанных в тупей, И не знобящим жаром, Лирическим угаром Пиндаров наших дней! Расколом к смертной казни Приговорённый Вкус, Наставник лучший муз, Исполненный боязни, Укрылся от врагов Под твой счастливый кров. <…> Твой скромный камелёк Тихохонько курится, Вокруг него садится Приятелей кружок…

— Пётр Вяземский, «К Батюшкову» («Мой милый, мой поэт…»), 1816

	Певец любви, певец игривый И граций баловень счастливый, Стыдись! Тебе ли жить в полях? Ты ль будешь в праздности постылой В деревне тратить век унылый, Как в келье дремлющий монах? Нет! Быть отшельником от света — Ни славы в том, ни пользы нет; Будь терпелив, приспеют лета — И сам тебя оставит свет.
	— Пётр Вяземский, «К Батюшкову» («Шумит по рощам ветр осенний…»), 1817

	Когда кругом меня всё мрачно, грозно было, И разум предо мной свой факел угашал, <…> Когда я вызван в бой коварством и судьбою И предало меня всё в жертву одного, — Ты, ты мне был тогда единственной звездою, И не затмился ты для сердца моего.
	— Николай Гнедич, «К другу», 1819 [1832]

1820-е

С Жуковского и Батюшкова начинается новая школа нашей поэзии. Оба они постигли тайну величественного, гармонического языка русского; оба покинули старинное право ломать смысл, рубить слова для меры и низать полубогатые рифмы. <…> Поэзия Батюшкова подобна резвому водомёту, который то ниспадает мерно, то плещется с ветерком. Как в брызгах оного преломляются лучи солнца, так сверкают в ней мысли новые, разнообразные. Соперник Анакреона и Парни, он славит наслаждения жизни. Томная нега и страстное упоение любви попеременно одушевляют его и, как электричество, сообщаются душе читателя. Неодолимое волшебство гармонии, игривость слога и выбор счастливых выражений довершают его победу.

— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822

Неучинский. На что науки? — Я в четырнадцать лет бросил ученье, ничего не читал, ничего не знаю — но славен и велик! Я поэт природы, вдохновения. В моих гремучих стихах отдаются, как в колокольчике, любовные стоны, сердечная тоска смертельной скуки, уныние (когда нет денег) и радость (когда есть деньги), в пирах с друзьями. Я русский Парни, Ламартин: если не верите, спросите у друга моего Лентяева.

— Фаддей Булгарин, «Литературные призраки», август 1824

Батюшков стоит на особенном, но равно прекрасном поприще. Он создал для нас ту элегию, которая Тибулла и Проперция сделала истолкователями языка граций. У него каждый стих дышит чувством. Его гений в сердце. Оно внушило ему свой язык, который нежен и сладок, как чистая любовь. Игривость Парни и задумчивость Мильвуа, выражаемые какими-то италианскими звуками, дают только понятие об искусстве Батюшкова. Он в одно время и убеждает ум, и пленяет сердце, и рисует воображению.

— Пётр Плетнёв, «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах», август 1824

Александр Пушкин

Философ резвый и пиит, Парнасский счастливый ленивец, Харит изнеженный любимец, Наперсник милых аонид, Почто на арфе златострунной Умолкнул, радости певец? Ужель и ты, мечтатель юный, Расстался с Фебом наконец? <…> Певцу любви любовь награда. Настрой же лиру. По струнам Летай игривыми перстами, Как вешний зефир по цветам, И сладострастными стихами, И тихим шёпотом любви Лилету в свой шалаш зови. И звёзд ночных при бледном свете, Плывущих в дальней вышине, В уединённом кабинете Волшебной внемля тишине, Слезами счастья грудь прекрасной, Счастливец милый, орошай; Но, упоён любовью страстной, И нежных муз не забывай; Любви нет боле счастья в мире: Люби — и пой её на лире.

— «К Батюшкову», 1814

	… Батюшков <…> сделал для русского языка то же самое, что Петрарка для итальянского русского языка;..
	— <Причинами, замедлившими ход нашей словесности…>, 1824

Главный порок в сём прелестном послании есть слишком явное смешение древних обычаев миф[ологических] с обычаями жителя подмосковной деревни. Музы существа идеальные. Христианское воображение наше к ним привыкло, но норы и келии, где лары расставлены, слишком переносят нас в греч[ескую] хижину, где с неудовольствием находим стол с изорванным сукном и перед камином Суворовского солдата с двуструнной балалайкой. — Это всё друг другу слишком противоречит.

— заметка на полях 2-й части «Опытов в стихах и прозе» Батюшкова, 1830 (?)

Виссарион Белинский

… Батюшков <…> решительно стоял на рубеже двух веков: поочерёдно пленялся и гнушался прошедшим, не признал и не был признан наступившим. Это был человек не гениальный, но с большим талантом. Как жаль, что он не знал немецкой литературы: ему немногого недоставало для совершенного литературного обращения. <…> Он писал о жизни и впечатлениях поэта, где между детскими мыслями проискриваются мысли как будто нашего времени <…>. Батюшков, вместе с Жуковским, был преобразователем стихотворного языка; <…> проза его тоже лучше прозы мелких сочинений Карамзина. По таланту Батюшков принадлежит к нашим второклассным писателям и, по моему мнению, ниже Жуковского; о равенстве же его с Пушкиным смешно и думать. Триумвирату, составленному нашими словесниками из Жуковского, Батюшкова и Пушкина, могли верить только в двадцатых годах…

— «Литературные мечтания», декабрь 1834

… хотя удивление и хвала толпы бывают так часто ложны, однако, слепая, она иногда как будто невзначай преклоняет свои колена и пред истинным достоинством. Но <…> часто <…> превозносит художника за то, за что порицает его потомство, и, наоборот, порицает его за то, за что превозносит его потомство. Батюшков служит самым убедительным доказательством сей истины. <…> правильный и чистый язык, звучный и лёгкий стих, пластицизм форм, какое-то жеманство и кокетство в отделке, словом, какая-то классическая щеголеватость — вот что пленяло современников в произведениях Батюшкова. В то время о чувстве не хлопотали, ибо почитали его в искусстве лишним и пустым делом, требовали искусства, а это слово имело тогда особенное значение и значило почти одно и то же с вычурностию и неестественностию. Впрочем, была и другая важная причина, почему современники особенно полюбили и отличили Батюшкова. <…> наши классики старались отличаться варварским языком, истинною амальгамою славянщины и искажённого русского языка, обрубали слова для меры, вылажывали дубовые фразы и называли это пиитической волъностию, которой во всех эстетиках посвящалась особая глава. Батюшков первый из русских поэтов был чужд этой пиитической вольности — и современники его разахались. <…> Жуковского тогда плохо разумели, ибо он был слишком не по плечу тогдашнему обществу, слишком идеален, мечтателен, и посему был заслонён Батюшковым. Итак, Батюшкова провозгласили образцовым поэтом и прозаиком и советовали молодым людям, упражняющимся (в часы досугов, от нечего делать) словесностию, подражать ему. Мы, с своей стороны, никому не посоветуем подражать Батюшкову, хотя и признаём в нём большое поэтическое дарование, а многие из его стихотворении, несмотря на их щеголеватость, почитаем драгоценными перлами нашей литературы. Батюшков был вполне сын своего времени. Он предощущал какую-то новую потребность в своём художественном направлении, но, увлечённый классическим воспитанием, <…> он не умел уяснить себе того, что предощущал каким-то тёмным чувством.

— «Сочинения в прозе и стихах, Константина Батюшкова», март 1835

	Не ищите русского содержания в <…> поэзии Батюшкова: она чистый космополитизм; она понемногу и французская, и английская, и древнегреческая, и никакая, а главное — нисколько не русская.
	— «Русская литература в 1840 году», декабрь

	До Пушкина не было у нас ни одного поэта с таким классическим тактом, с такою пластичною образностию в выражении, с такою скульптурною музыкальностию, если можно так выразиться, как Батюшков.
	— «„Римские элегии“. Соч. Гёте», июль 1841

… Жуковский и Батюшков <…>. Почти в одно время явились они, как две яркие звезды, на горизонте нашей литературы и дружно совершали по нём своё, полное тихого света, шествие, пока горестная судьба не остановила одну из них на полудороге и не велела другой продолжать уже одинокий путь по новым и чуждым для неё пространствам, при ослепительном свете вновь взошедшего солнца… <…> Проза их богаче содержанием прозы Карамзина, а оттого кажется лучше и по форме своей, которая в сущности не более, как усовершенствованная стилистика Карамзина, чуждая своеобразного, национального колорита, и больше искусственная и щеголеватая, чем живая и сросшаяся с своим содержанием <…>. Ученики победили учителя: проза Жуковского и Батюшкова единодушно была признана «образцового», и все силились подражать ей… В наше время уже никому не придёт в голову потратить столько труда, хлопот, времени, искусства и прекрасной прозы на повесть вроде «Марьиной рощи» или «Предславы и Добрыни», и если бы кто написал их в наше время, никто бы не стал читать… <…> Батюшков более поэт, чем Жуковский; Батюшков был одарён от природы художественными силами. В стихе его есть упругость и пластика; о гармонии нечего и говорить: до Пушкина у нас не было поэта с стихом столь гармоническим. <…> И между тем он прошёл почти незамеченным явлением, тогда как Жуковского знала наизусть вся Россия: причина — недостаток, если не отсутствие содержания в поэзии Батюшкова. Родиною его музы должна была быть Эллада, а посредником между его музою и гением Эллады — Германия; и между тем талант Батюшкова развился на бесплодной для искусства почве французской литературы XVIII века: он не почитал для себя унижением переводить и подражать даже какому-нибудь сладенькому Парни. Итальянская поэзия тоже не могла быть ему особенно полезною и скорее была вредна. <…> Одно из лучших его произведений — «Элегия на развалинах замка в Швеции» — внушено ему диким гением мрачного севера; антологические стихотворения — эти драгоценные бриллианты в его поэтическом венце, подарены ему гением родной ему Эллады. Всё прочее занимает у него середину между скандинавскою элегиею и антологическими стихотворениями, и потому всё это как-то нерешительно, более сверкает превосходными частностями, <…> но не целым <…>. Батюшков явился в такое время нашей литературы, когда ни у кого не было и предчувствия о том, что такое искусство со стороны формы. Поэтому он заботился больше о гладкости и правильности того, что называли тогда «слогом», и мало заботился о виртуозности своего художественного резца, так что его пластические стихи были бессознательным результатом его художнической натуры, — и вот почему в его стихотворениях так много неточных выражений, прозаических стихов, а иногда он не чужд и растянутости и реторики. Батюшков сам чувствовал недостаток в содержании для своей поэзии и потому переходил из крайности в крайность: от светлого, поэтического эпикуреизма к какому-то строгому и прозаическому мистицизму. Поэзия его всегда нерешительна, всегда что-то хочет сказать и как будто не находит слов. <…> родись он не перед Пушкиным, а после него, — он был бы одним из замечательных поэтов, которого имя было бы известно не в одной России. <…> Батюшков — замечательный талант, неопределённо и бледно развившийся; по недостатку содержания поэзия его поэтому не может быть перенесена на почву чуждого слова, не подвергаясь опасности завянуть и выдохнуться…

— «Русская литература в 1841 году», декабрь

• см. 2/3 статьи третьей «Сочинений Александра Пушкина» октября 1843

	Поэзия Батюшкова скользит по жизни, едва зацепляясь за неё; содержание её весьма скудно и бедно.
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья четвёртая, ноябрь 1843

	… было время, когда нельзя было не верить, что под пером [Жуковского и Батюшкова] стих русский дошёл до крайней и последней степени совершенства, — и между тем этот стих <…> во всех отношениях неизмеримо ниже стиха Пушкина…
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья пятая, январь 1844

	Муза Батюшкова, вечно скитаясь под чужими небесами, не сорвала ни одного цветка на русской почве.
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья восьмая, ноябрь 1844

Ссылки

• Собрание сочинений на Lib.Ru/Классика
• Электронное научное издание «Батюшков» // Фундаментальная Электронная Библиотека
• Отдел о Батюшкове на сайте niv.ru (Наука. Искусство. Величие)