Прогулки с Пушкиным
«Прогулки с Пушкиным» — книга Андрея Синявского, написанная в 1966―68 годах в Дубровлаге, пересланная по частям в письмах жене. Впервые издана в 1973 году под псевдонимом Абрам Терц. Название отсылает ко 2-й строфе 1-й главы «Евгения Онегина».
Цитаты
правитьПри всей любви к Пушкину, граничащей с поклонением, нам как-то затруднительно выразить, в чём его гениальность и почему именно ему, Пушкину, принадлежит пальма первенства в русской литературе. <…> трудность заключается в том, что весь он абсолютно доступен и непроницаем, загадочен в очевидной доступности истин, им провозглашённых, не содержащих, кажется, ничего такого особенного <…>. |
Лёгкость — вот первое, что мы выносим из его произведений в виде самого общего и мгновенного чувства. Лёгкость в отношении к жизни была основой миросозерцания Пушкина, чертой характера и биографии. <…> |
Постель для Пушкина не просто милая привычка, но наиболее отвечающая его духу творческая среда, мастерская его стиля и метода. В то время как другие по ступенькам высокой традиции влезали на пьедестал и, прицеливаясь к перу, мысленно облачались в мундир или тогу, Пушкин, недолго думая, заваливался на кровать и там <…> набрасывал кое-что, не стоящее внимания и не требующее труда. <…> |
На тоненьких эротических ножках вбежал Пушкин в большую поэзию и произвел переполох. Эротика была ему школой — в первую очередь школой верткости, и ей мы обязаны в итоге изгибчивостью строфы <…>. |
«Руслан и Людмила», явившись первым ответвлением в эпос эротической лирики Пушкина, вдоль и поперёк исписаны фигурами высшего пилотажа. Еле видная поначалу, посланная издали точка-птичка, <…> приблизившись, размахивается каруселями воздушных сообщений. Как надутые шары, валандаются герои в пространстве и укладывают текст в живописные вензеля. <…> Но, заметим, вся эта развесистая клюква, — нет! — ёлка, оплетённая золотой дребеденью (её прообраз явлен у лукоморья, в прологе, где изображён, конечно, не дуб, а наша добрая, зимняя ель, украшенная лешими и русалками, унизанная всеми бирюльками мира, и её-то Пушкин воткнул Русланом на месте былинного дуба, где она и стоит поныне — у колыбели каждого из нас, у лукоморья новой словесности, и как это правильно и сказочно, что именно Пушкин ёлку в игрушках нам подарил на Новый год в первом же большом творении), так вот эта ёлка, эта пальма, это нарочитое дезабилье романтизма, затейливо перепутанное, завинченное штопором, турниры в турнюрах, кокотки в кокошниках, боярышни в сахаре, рыцари на меду, медведи на велосипеде, охотники на привале — имеют один источник страсти, которым схвачена и воздета на воздух, на манер фейерверка, вся эта великолепная, варварская требуха поэмы. |
Склонный в обществе к недозволенным жестам, он ухитряется сохранять ненаигранное целомудрие в самых рискованных порой эпизодах — не потому, что в эти минуты его что-то сдерживает или смущает; напротив, он не знает запретов и готов ради пикантности покуситься на небеса; но как раз эта готовность непоседливой эротики Пушкина притрагиваться ко всему на свете, когда застя этот свет, а когда им ответно светлея, лишает её чётких границ и помогает вылиться в мысли, на взгляд, ни с какого бока ей не приставшие, не свойственные — на самом же деле демонстрирующие её силу и растяжимость. |
… его Татьяна, как известно, помимо незадачливой партнёрши Онегина и хладнокровной жены генерала, являлась личной Музой Пушкина и исполнила эту роль лучше всех прочих женщин. Я даже думаю, что она для того и не связалась с Онегиным и соблюла верность нелюбимому мужу, чтобы у неё оставалось больше свободного времени перечитывать Пушкина и томиться по нём. Пушкин её, так сказать, сохранял для себя. |
Доверие к судьбе — эту ходячую мудрость — Пушкин исповедует с силой засиявшей ему навстречу путеводной звезды. В её свете доверие возгорается до символа веры. С её высоты ординарные, по-студенчески воспетые, лень и беспечность повесы обретают полновластие нравственного закона. |
Ленивый у Пушкина всё равно что дурак в сказке: всех умнее, всех ловчее, самый работящий. |
Про многие вещи Пушкина трудно сказать: зачем они? и о чём? — настолько они ни о чём и ни к чему, кроме как к закруглённости судьбы-интриги. |
Размышления на тему: а что если б у Бонапарта не случился вовремя насморк? — входили в моду. Пушкин, кейфуя, раскладывал пасьянсы так называемого естественно-исторического процесса. |
Нужно ли говорить, что Пушкин по меньшей мере наполовину пародиен? что в его произведениях свирепствует подмена, дёргающая авторитетные тексты вкривь и вкось? <…> |
Вопреки общему мнению, что свобода горда, непокорна, Пушкин её в «Цыганах» одел в ризы смирения. Смирение и свобода одно, когда судьба нам становится домом и доверие к ней простирается степью в летнюю ночь. Этнография счастливо совпала в данном случае со слабостью автора <…> — Пушкин привязал свою кочующую душу, исполненную лени, беспечности, страстей, праздной мечтательности, широких горизонтов, блуждания, — всё это под попечением рока, не отягчённого бунтом и ропотом, под сенью луны, витающей в облаках. |
С цыганским табором, как символом Собрания сочинений Пушкина, в силах сравниться разве что шумный бал, занявший в его поэзии столь же почётное место. Образ легко и вольно пересекаемого пространства, наполненного пёстрым смешением лиц, одежд, наречий, состояний, по которым скользит, вальсируя, снисходительный взгляд поэта, озаряющий минутным вниманием то ту, то иную картину, — вот его творчество в общих контурах. |
Все темы ему были доступны, как женщины, и, перебегая по ним, он застолбил проезды для русской словесности на столетия вперёд. Куда ни сунемся — всюду Пушкин, что объясняется не столько воздействием его гения на другие таланты, сколько отсутствием в мире мотивов, им ранее не затронутых. Просто Пушкин за всех успел обо всём написать. |
Пушкин не жаловал официальную оду, но, сменив пластинку, какой-то частью души оставался одописцем. Только теперь он писал оды в честь чернильницы, на встречу осени, пусть шутливые, смешливые, а всё ж исполненные похвалы. |
Драматический поэт — требовал Пушкин — должен быть беспристрастным, как судьба. Но это верно в пределах целого, взятого в скобки, произведения, а пока тянется действие, он пристрастен к каждому шагу и печётся попеременно то об одной, то о другой стороне, так что нам не всегда известно, кого следует предпочесть: под пушкинское поддакиванье мы успели подружиться с обеими враждующими сторонами. |
Хуже всех отозвался о Пушкине директор лицея Е. А. Энгельгардт[1]. Хуже всех — потому что его отзыв не лишён проницательности, несмотря на обычное в подобных суждениях профессиональное недомыслие. <…> |
Не странно ли, что у Пушкина столько места отводится непогребённому телу, неприметно положенному где-то среди строк? <…> Особенное начинается там, где мёртвое тело смещается к центру произведения и переламывает сюжет своим ненатуральным вторжением, и вдруг оказывается, что, собственно, всё действие протекает в присутствии трупа, который, как в «Пиковой даме», шастает по всей повести или лежит на протяжении всего «Бориса Годунова». <…> |
В его текстах живёт первобытная радость простого называния вещи, обращаемой в поэзию одним только магическим окликом. Не потому ли многие строфы у него смахивают на каталог — по самым популярным тогда отраслям и статьям? Предполагалось, что модное слово, узнаваемое в стихе, вызовет удивление: подлинник! <…> |
Поражает, как часто его гениальность пробавлялась готовыми штампами — чтобы только шире растечься, проворнее оттараторить. При желании он мог бы, наверное, без них обойтись, но с ними получалось быстрее и стих скользил, как на коньках, не слишком задевая сознание. Строфа у Пушкина влетает в одно — вылетает в другое ухо: при всей изысканности, она достаточно ординарна и вертится бесом, не брезгуя ради темпа ни примелькавшимся плагиатом, ни падкими на сочинителей рифмами. <…> |
Пушкин — золотое сечение русской литературы. Толкнув её стремительно в будущее, сам он откачнулся назад и скорее выполняет в ней роль вечно цветущего прошлого, к которому она возвращается, с тем чтобы стать моложе. Чуть появится новый талант, он тут как тут, с подсказками и шпаргалками, а следующие поколения, спустя десятилетия, вновь обнаружат Пушкина у себя за спиной. <…> |
Нивелирующим тенденциям века Пушкин противопоставил аристократический принцип отсчёта в истории и биографии, предусматривающий участие судьбы в делах человека. История, как и космос, сословна, иерархична и складывается из геральдических знаков, отчеканенных в нашей памяти во славу уходящим теням. <…> |
Если Гоголь всё валит в одну кучу («Какая разнообразная куча!» — поражался он[3] «Мёртвым душам», рухнувшим Вавилонскою Башней, недостроенной Илиадой, попытавшейся взгромоздиться до неба и возвести мелкопоместную прозу в героический эпос, в поэму о Воскресении Мёртвых), то Пушкин по преимуществу мыслит отрывками. <…> |
Именно полнота бытия, достигаемая главным образом искусной расстановкой фигур и замкнутостью фрагмента, дающей резче почувствовать вещественную границу, отделившую этот выщербленный и, подобно метеориту, заброшенный из другого мира кусок, превращает последний в самодовлеющее произведение, в микрокосм, с особым ядром, упорядоченный по примеру вселенной и поэтому с ней конкурирующий едва ли не на равных правах. <…> |
На Пушкина большое влияние оказали царскосельские статуи. Среди них он возрос и до конца дней почитал за истинных своих воспитателей. <…> |
Пушкина не назовёшь памятливым поэтом. Скорее он забывчив, рассеян. Потому что прежде, чем кого-то вспомнить, тот должен как следует исчезнуть, растаять в памяти, и тогда она уже возьмётся за дело, и перевернёт всё вверх дном, и вызволит из могилы желанный образ <…>. Но приведённая в брожение, разгорячённая память, попутно с имевшими место событиями, приуроченными к встречам и датам, выбрасывает иногда — и это главное, — как морская волна с дна, ещё какие-то, непонятно какие, «виденья первоначальных, чистых дней». Детского, что ли, или, быть может, более раннего — невоплощённого, дочеловеческого, замладенческого состояния. |
У Пушкина было ещё одно, немного холодное, торжественное слово: совершенство. Самим собою довольное, полное до краёв равновесие. Поэту полагалось свои создания (ничтожный обман) возвести в перл совершенства. И он возводил. |
С именем Пушкина, и этим он — всем на удивление — нов, свеж, современен и интересен, всегда связано чувство физического присутствия, непосредственной близости, каковое он производит под маркой доброго знакомого, нашего с вами круга и сорта, всем доступного, с каждым встречавшегося, ещё вчера здесь рассыпавшего свой мелкий бисер. Его появление в виде частного лица, которое ни от кого не зависит и никого не представляет, а разгуливает само по себе, заговаривая с читателями прямо на бульваре: — Здравствуйте, а я — Пушкин! — было как гром с ясного неба после всех околичностей, чинов и должностей восемнадцатого столетия. Пушкин — первый штатский в русской литературе, обративший на себя внимание. В полном смысле штатский, не дипломат, не секретарь, никто. <…> Но погромче военного. Первый поэт со своей биографией, а не послужным списком. |
И вот этот, прямо сказать, тунеядец и отщепенец, всю жизнь лишь уклонявшийся от служебной карьеры, наваливается со своей биографией. Мало того, тянет за нею целую свору знакомых, приятелей, врагов и любовниц, более им прославленных, нежели Фелица Державиным. Да и чем прославленных, не тем ли единственно, что с ним дружили и ссорились, пировали и целовались и поэтому попали в учебники и хрестоматии? Скольких людей мы помним и любим только за то, что их угораздило жить неподалёку от Пушкина. И достойных <…> — Кюхельбекера например, знаменитого главным образом тем, что Пушкин однажды, объевшись, почувствовал себя «кюхельбекерно». Теперь хоть лезь на Сенатскую площадь, хоть пиши трагедию — ничто не поможет: навсегда припечатали: кюхельбекерно. <…> |
У него были шансы прослыть демонической личностью и, подыгрывая себе в триумфальном скандале, покатиться по пути инсценированной легенды о собственной, ни на кого не похожей, загадочной и ужасной судьбе. Прецеденты подобного рода уже бывали в истории, и Пушкин знал, кому подражать. Две великолепные звезды сияли на горизонте: Наполеон и Байрон. Когда обе, вскоре друг за другом, померкли, Пушкин вздохнул: «Мир опустел… Теперь куда же меня б ты вынес, океан?» Так ему, значит, пришлось по душе зрелище гордого гения, что с его концом человечеству грозила пустыня, Пушкину — нависавшая над ним и падавшая под ноги, из него и вместо него проступавшая, тень Лермонтова. |
Единого человека-поэта он рассёк пополам, на Поэта и человека, и, отдав преимущества первому, оставил человека ни с чем, без тени даже его элегантной профессии, зато во всей его мелкой и непритязательной простоте. Он превратил их в свои десницу и шуйцу и обнял ими действительность, будто щупальцами, всесторонне; он работал ими, как фокусник, согласованно и раздельно, — если правая, допустим, писала стихи, то левая ковыряла в носу, — подобно изваяниям Индии, в буре жестов, многорукому идолу, перебегая, фигаро-фигаро-фигаро, неистовствуя по двум клавиатурам. Он столкнул их лбами и, покуда Поэт величаво прохаживался, заставил человека визжать и плакать. |
Безупречный пушкинский вкус избрал негра в соавторы, угадав, что чёрная, обезьянообразная харя пойдет ему лучше ангельского личика Ленского, что она-то и есть его подлинное лицо, которым можно гордиться и которое красит его <…> пуще всех Рафаэлей. И потом, чорт побери, в этой морде бездна иронии!.. <…> |
Многочисленные его толкователи почему-то слабо учитывали, что эта повесть написана на очень личном, психологическом конфликте, что Пётр и Евгений так же соотносятся в ней, как Поэт и человек в стихотворении «Пока не требует поэта…», что Петербург и стихия, его захлёстывающая, не противники, а союзники, две стороны одной идеи, именуемой Искусством, Поэзией, противостоящей человеку, который боится и ненавидит её в своём суетливом ничтожестве. <…> |
Откуда берётся эта «особенная гордость», этот воображаемый взгляд сверху на собственную некрасоту и достоинства? Очевидно, от поэта-Пушкина, выделившего Онегина как свою человеческую эманацию и спокойно её рассматривающего — со смесью симпатии и злорадства. |
Самозванцы у Пушкина не только цари, они — артисты, и в этом повороте ему особенно дóроги. <…> |
Пушкину ещё невозможнее было уйти из жизни тихо и незаметно, как ему бы хотелось, потому что всякий мальчишка на улице узнавал его издали и цитировал: «Вот перешёл чрез мост Кокушкин…» (далее нецензурно). Его фотогеничная личность уже стала сюжетом сплетни. С его же слов все <…> были в курсе, и держали на мушке, и ждали, что будет дальше. <…> |
Всё в Пушкине произведя, всё наладив по-пушкински, он тут же от него отмежёвывается и твердит: не то, не так, не такой. Такое негативное определение художником собственной природы и образа называется чистым искусством. <…> |
О книге
править- см. «Чтение в сердцах» Синявского, 1985
Дрочить литературную сволочь непечатным словом не моя печаль. Ну, случалось, кидал собакам серую поминальную кость — так и вцепятся, так и вгрызутся. Развлекает. Ими, получается, можно управлять. <…> Кроме подброшенной кости ничего не помнят. Дальше одной фразы не приучены читать. Как по команде воют скопом на солнце, и скандируют непристойное слово, и ахают, и ужасаются вокруг Пушкина. Даже как-то неудобно цитировать себя в их вульгарном пересказе. Будто радуются шансу, предатели, обругать Пушкина. — последняя фраза инвертирует обвинения критиков на них самих; предателем назвал Синявского С. Жаба[7][8] | |
— Синявский, «Путешествие на Чёрную речку», 1994 |
На первый взгляд в [книге] преобладает ироническая, шутливая, порой грубоватая манера, обычная для рассказов и повестей Абрама Терца, любителя парадоксов, неожиданных метафор, прыжков сюжета и языковых вывертов. <…> Эта раскованность стиля, соединённая с эпиграммой и некой «фамильярностью в обращении» может отпугнуть неопытного читателя и возмутить педанта. Но Терцу так надоели академические венки, гипсовые бюсты и официальный фимиам, лженаучные толкования Пушкина марксистами, формалистами и — о ужас! — защитниками соцреализма, что он отвечает на них арлекинадой, доходящей до шаржа и до карикатуры. Я должен прибавить, что все эти комедийные приёмы тонут и исчезают в едином и сверкающем потоке исключительной прозы Синявского, одного из самых замечательных, ярких и талантливых советских писателей нашего времени.[9][8] | |
— Марк Слоним, «Терц и Синявский» |
Бойкий Абрам Терц единым махом мазнул по всей великой русской литературе, все выброшены <…>. Не выдержали, значит, «самиздатовских» критериев. Сделано это не только ввиду мании величия Абрама Терца, ведь он тоже претендует на высокое звание «писателя», а с очевидной гаденькой мыслишкой — хоть как-то расчистить плацдарм, на котором возвысятся некие литературные столпы, свободные от «идеологии»…[10] — Синявский процитировал это в «Чтении в сердцах» | |
— Николай Яковлев, «ЦРУ против СССР» |
- см. Александр Солженицын, «…Колеблет твой треножник», 1984
— Сергей Бочаров |
— Валентин Непомнящий |
Бросается в глаза неуверенность всех писавших о «Евгении Онегине». <…> | |
— Пётр Вайль, Александр Генис, «Родная речь. Уроки изящной словесности» (гл. «Вместо «Онегина». Пушкин»), 1991 |
Абрам Терц <…> продемонстрировал целый набор деструктивных приёмов, которыми сейчас широко пользуются критика и литературоведение в родной России.[12] | |
— Дмитрий Бобышев, «Лаборатория свободы», 2004 |
«Прогулки с Пушкиным» <…> книга особого жанра, слабо представленного в русской литературе: это блестящее эссе писателя о писателе, то есть такое художественное произведение, где один художник находит в творчестве другого источник вдохновения. <…> | |
— Мишель Окутюрье, «Второй суд над Абрамом Терцем» |
Примечания
править- ↑ В. П. Гаевский. Пушкин в лицее. — Современник. — 1863. — № 8. — С. 376.
- ↑ «Свет носа» отмечен Солженицыным в «…Колеблет твой треножник», как один из примеров дурного стиля.
- ↑ В письме В. А. Жуковскому от 12 ноября 1836.
- ↑ Солженицын там же назвал это лучшим местом книги.
- ↑ Около 1880 г. почти то же написал П. П. Вяземский о характере Пушкина («Нет сомнения, что все истории, возбуждаемые…» (Собрание сочинений. — СПб., 1893. — С. 504.)
- ↑ «Капитанская дочка», глава XI.
- ↑ С. Жаба. Терцизированный Пушкин // Вестник РСХД. — 1976. — № 118. — С. 233-246.
- ↑ 1 2 3 4 5 Toronto Slavic Quarterly. № 15 — Winter 2006.
- ↑ Русская Мысль. — 1976. — 18 марта (№ 3095).
- ↑ Н. Н. Яковлев. ЦРУ против СССР. 2-е изд. — М., Молодая гвардия, 1981. С. 181-2.
- ↑ 1 2 Обсуждение книги Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным» // Вопросы литературы. — 1990. — № 10. — С. 79, 144.
- ↑ Вопросы литературы. — 2004. — № 5.