Николай Михайлович Карамзин

Никола́й Миха́йлович Карамзи́н (1 [12] декабря 1766 — 22 мая [3 июня] 1826) — русский историк, прозаик, поэт. Направление в русской литературе 1790—1820-х годов, лидером которого он был, в 1920-х было названо карамзинизмом. Его 12-томная «История государства Российского» — один из первых обобщающих трудов по истории России.

Николай Михайлович Карамзин

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	Покойся, милый прах, до радостного утра!
	— эпитафия для дочери знакомой, 1792

Статьи

Никто из древних поэтов не был так часто травестирован, как бедный Виргилий. <…> Те, которые не находили вкуса в важной Энеиде, читали с великою охотою шуточное переложение сей поэмы, и смеялись от всего сердца. <…> Виргилиева истинная Энеида останется в своей цене, несмотря на всех <…> пересмешников. Только надобно, чтобы шутки были в самом деле забавны; иначе они будут несносны для читателей, имеющих вкус. По справедливости можно сказать, что в нашей вывороченной наизнанку Энеиде есть много хороших, и даже в своём роде прекрасных мест.

— «Виргилиева Энеида, вывороченная наизнанку»

	Давно называют свет бурным океаном, но счастлив, кто плывёт с компасом. А это дело воспитания.
	— «Всеобщее обозрение», 1802

… человек от первой до последней минуты бытия есть существо зависимое. Сердце его образовано чувствовать с другими и наслаждаться их наслаждением. Отделяясь от света, оно иссыхает, подобно растению, лишённому животворных влияний солнца <…> Нет, нет! Человек не создан для всегдашнего уединения и не может переделать себя. Люди оскорбляют, люди должны и утешать его. Яд в свете, антидот там же. Один уязвляет ядовитою стрелою, другой вынимает её из сердца и льёт целительный бальзам на рану.

— «Мысли об уединении», 1802

Самое расположение нерв, образованных в человеке по климату, привязывает нас к родине. <…> Всякое растение имеет более силы в своём климате: закон природы и для человека не изменяется. <…> Любовь к собственному благу производит в нас любовь к отечеству, а личное самолюбие — гордость народную, которая служит опорою патриотизма. Мы никогда не будем умны чужим умом и славны чужою славою: французские, английские авторы могут обойтись без наших похвал; но русским нужно по крайней мере внимание русских.

— «О любви к отечеству и народной гордости», 1802

	Патриотизм не должен ослеплять нас; любовь к отечеству есть действие ясного рассудка, а не слепая страсть; и, жалея о тех людях, которые смотрят на вещи только с дурной стороны, не видят никогда хорошего и вечно жалуются, мы не хотим впасть и в другую крайность; не хотим уверять себя, что Россия находится уже на высочайшей степени блага и совершенства.
	— «Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени», 1802

Если бы охота и прилежность могли заменить дарование, кого бы не превзошёл Тредиаковский в стихотворстве и красноречии? Но упрямый Аполлон вечно скрывается за облаком для самозванцев-поэтов и сыплет лучи свои единственно на тех, которые родились с его печатью. Не только дарование, но и самый вкус не приобретается; и самый вкус есть дарование. Учение образует, но не производит автора. Тредиаковский <…> знал древние и новые языки; читал всех лучших авторов и написал множество томов в доказательство, что он… не имел способности писать. <…> Сумароков ещё сильнее Ломоносова действовал на публику, избрав для себя сферу обширнейшую. Подобно Вольтеру, он хотел блистать во многих родах — и современники называли его нашим Расином, Мольером, Лафонтеном, Буало. Потомство не так думает; но, зная трудность первых опытов и невозможность достигнуть вдруг совершенства, оно с удовольствием находит многие красоты в творениях Сумарокова и не хочет быть строгим критиком его недостатков. Уже фимиам не дымится перед кумиром; но не тронем мраморного подножия; оставим в целости и надпись: Великий Сумароков!.. <…> в трагедиях <…> он старался более описывать чувства, нежели представлять характеры в их эстетической и нравственной истине, <…> называя героев своих именами древних князей русских, не думал соображать свойства, дела и язык их с характером времени.

— «Пантеон российских авторов», 1802

	… гуляя по цветущим берегам Эльбы и мечтая о нимфах, которых они достойны; пленяясь одушевлённою кистию Корреджио, Рубенса, Веронеза и собирая в их картинах милые черты для своей «Душенька», которая уже занимала его воображение, Богданович в то же время описывал конституцию Германии и соглашал удовольствия человека светского, любителя искусств, поэта с должностию учёного дипломата.
	— «О впечатлениях и жизни поэта», 1803

	… ум без знания есть сидень.
	— «Письмо сельского жителя», 1803

Записка о древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях

Составлена для Александра I в марте 1811, впервые опубликована в 1914.

Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России.

… хваля усердно Екатерину за превосходные качества её души, невольно вспоминаем её слабости и краснеем за человечество.

Государству для его безопасности нужно не только физическое, но и нравственное могущество.

… сколько изобретено новых мест, сколько чиновников ненужных! Здесь три генерала стерегут туфли Петра Великого; там один человек берёт из пяти мест жалование; всякому — столовые деньги; множество пенсий излишних; дают взаймы без отдачи и кому — богатейшим людям! Обманывают государя проектами, заведениями на бумаге, чтобы грабить казну… Непрестанно на государственное иждивение ездят инспекторы, сенаторы, чиновники, не делая ни малейшей пользы своими объездами; всё требуют от императора домов — и покупают оные двойною ценой из сумм государственных, будто бы для общей, а в самом деле для частной выгоды и проч., и проч. <…> Мало остановить некоторые казённые строения и работы, — <…> надобно бояться всяких новых штатов, уменьшить число тунеядцев на жалованье.

Художественная проза

Пусть Виргилии прославляют Августов! Пусть красноречивые льстецы хвалят великодушие знатных! Я хочу хвалить Фрола Силина, простого поселянина, и хвала моя будет состоять в описании дел его, мне известных. <…> Бедные из других жительств приходили к нему и просили хлеба. Добрый Фрол называл их братьями своими, и ни одному не отказывал: «Скоро мы раздадим весь хлеб свой» — говорила ему жена. «Бог велит давать просящим» — отвечал он. Небо услышало молитву бедных и благословило следующий год плодородием. Поселяне, одолженные Фролом Силиным, являлись к своему благотворителю и отдавали ему то количество хлеба, которое у него взяли, и ещё с лихвою. <…> «Мне ничего не надобно» — отвечал Фрол: — «у меня много нового хлеба. Благодарите Бога: не я, — Он помог вам в нужде. <…> Нет, братцы, <…> я не возьму вашего хлеба; а когда у вас есть лишний, так раздайте его тем, которые в прошлую осень не могли обсеять полей своих и теперь нуждаются <…>» — «Хорошо, (сказали тронутые поселяне, проливая слёзы), хорошо. Будь по-твоему! Мы раздадим этот хлеб нищим и скажем, чтоб они вместе с нами молились за тебя Богу. Дети наши будут также за тебя молиться». — Фрол вместе с ними плакал и смотрел на небо: что́ он там видел — ему, а не мне известно. В одной соседней деревне сгорело четырнадцать дворов: Фрол Силин послал на каждый двор по два рубля денег и по косе. Через несколько времени после того, сгорела другая деревня. Поселяне, лишённые почти всего имущества своего, прибегнули к известному великодушию Фрола Силина. На тот раз не было у него денег. «У меня есть лишняя лошадь», сказал он: «возьмите и продайте её». На имя господина своего купил он двух девок, выпросил им отпускные, содержал их как дочерей своих, и выдал замуж с хороним приданым.

— «Фрол Силин, благодетельный человек», 1791

В цветущей Андалузии — там, где шумят гордые пальмы, где благоухают миртовые рощи, где величественный Гвадальквивир катит медленно свои воды, где возвышается розмарином увенчанная Сиерра-Морена, — там увидел я прекрасную, когда она в унынии, в горести стояла подле Алонзова памятника, опершись на него лилейною рукою своею; луч утреннего солнца позлащал белую урну и возвышал трогательные прелести нежной Эльвиры; её русые волосы, рассыпаясь по плечам, падали на чёрный мрамор. Эльвира любила юного Алонза, Алонзо любил Эльвиру и скоро надеялся быть супругом её, но корабль, на котором плыл он, <…> погиб в волнах моря. Сия ужасная весть сразила Эльвиру. Жизнь её была в опасности… Наконец отчаяние превратилось в тихую скорбь и томность. Она соорудила мраморный памятник любимцу души своей и каждый день орошала его жаркими слезами.

— «Сиерра-Моррена», 1793

	— Народы дикие любят независимость, народы мудрые любят порядок, а нет порядка без власти самодержавной.
	— «Марфа-посадница, или покорение Новагорода», 1802

Поэзия

	Там урну хладную с любовью осеняют Топо́ль высокий, бледный тис, И ты, друг мёртвых, кипарис!
	— «Кто ж милых не терял? Оставь холодный свет…», 1791

	Мучительно плениться, Быть страстным одному! Насильно полюбиться Не можно никому. <…> Я плакал, ты смеялась, Шутила надо мной, — Моею забавлялась Сердечною тоской!
	— «Прости», 1792

	Богини милые! благословите сей Свободный плод моих часов уединённых <…>. С улыбкою любви, небесные, примите, Что вам дарит любовь; улыбкой освятите Сплетённый мной венок из белых тубероз, Из свежих ландышей, из юных алых роз: Для вас одних сплетён он чистою рукою.
	— «Приношение грациям», 1793

	Законы осуждают Предмет моей любви; Но кто, о сердце, может Противиться тебе?
	— «Законы осуждают…» (из повести «Остров Борнгольм», 1794

	Мы не греки и не римляне. <…> Нам другие сказки надобны. <…> Ах! не всё нам реки слезные лить о бедствиях существенных! На минуту позабудемся в чародействе сладких вымыслов!
	— «Илья Муромец. Богатырская сказка», 1794

	В лесах унылых и дремучих Бывает краше анемон, Когда украдкой выдет он Один среди песков сыпучих…
	— «Послание к Александру Алексеевичу Плещееву», 1794

	От сердца чистого смеётся (Смеяться, право, не грешно!) Над всем, что кажется смешно.
	— там же

	Подобно как в саду, где роза с нежным крином, Нарцисс и анемон, аврикула с ясмином И тысячи цветов Пестреют на брегу кристальных ручейков, Не знаешь, что хвалить, над чем остановиться, На что смотреть, чему дивиться, — Так я теряюсь в красотах Прелестных ваших душ. <…> Что истина своей рукою Напишет над моей могилой? Он любил: Он нежной женщины нежнейшим другом был!
	— «Послание к женщинам», 1795

	Когда ж с сердечною слезою Поэт дрожащею рукою Снимает с слабостей покров, Являя гибель заблуждений, Ведущих к бездне преступлений, Змею под прелестью цветов, — Я в духе с ним изнемогаю… Ах! кто из нас страстей не раб? Смотрю на небо и взываю: «Спаси, спаси меня! я слаб!»
	— «Дарования», 1796

	Ничто не ново под луною: Что есть, то было, будет ввек. И прежде кровь лилась рекою, И прежде плакал человек…
	— «Опытная Соломонова мудрость или Мысли, выбранные из Экклезиаста», 1796

	Сказать ли правду?… Я лишился (Увы!) способности грешить!
	— «Исправление», 1797

• см. «Тацит», 1797

	Кто же бабочкой летает С василька на василёк, Тот любви ещё не знает; Кто любил, тот любит ввек.
	— «Куплеты из одной сельской комедии, игранной благородными любителями театра», 1800

Страсть нежных, кротких душ, судьбою угнетённых. Несчастных счастие и сладость огорчённых! О Меланхолия! ты им милее всех Искусственных забав и ветреных утех. Сравнится ль что-нибудь с твоею красотою, С твоей улыбкою и с тихою слезою? Ты первый скорби врач, ты первый сердца друг: Тебе оно свои печали поверяет; Но, утешаясь, их ещё не забывает. Когда, освободясь от ига тяжких мук, Несчастный отдохнет в душе своей унылой, С любовию ему ты руку подаёшь И лучше радости, для горестных немилой, Ласкаешься к нему и в грудь отраду льёшь С печальной кротостью и с видом умиленья. О Меланхолия! нежнейший перелив От скорби и тоски к утехам наслажденья!

— «Меланхолия (Подражание Делилю)», 1800

	Глупец считает всех друзьями, И мнит: «Меня ли не любить?»
	— «Гимн глупцам», 1802

	Смотрю на небо: там цветы В прелестных радугах играют; Златые, яркие черты Одна другую пресекают И вдруг, в пространствах высоты, Сливаются с ночным мерцаньем… Не можно ль с северным сияньем Сравнять сей жизни красоты?.. Оно угасло — но блистает Ещё Полярная звезда, Так Добродетель никогда Во мраке нас не оставляет!..
	— «К добродетели», 1802

	Гони природу в дверь: она влетит в окно!
	— из очерка «Чувствительный и холодный. Два характера», 1803

Письма

	… ничего или почти ничего не пишу <…>. Однако ж всё сбираюсь. <…> Только ценсура, как чёрный медведь, стоит на дороге; к самым безделицам придираются. Я, кажется, и сам могу знать, что позволено и чего не должно позволять; досадно, когда в безгрешном находят грешное.
	— И. И. Дмитриеву, 18 августа 1798

	Над здешним поэтом Пушкиным, если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное: <…> служа под знаменем Либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч., и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствий.
	— И. И. Дмитриеву, 19 апреля 1820

	… ты, по моему мнению, не отдаёшь справедливости таланту или поэмке молодого Пушкина, сравнивая её с «Энеидою» Осипова: в ней есть живость, легкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса; всё смётано на живую нитку.
	— И. И. Дмитриеву, 7 июня 1820

	Охота вам вольтерствовать и щёлкать в каменную стену: ценсура не пропустит на то и хорошего, и весьма хорошего <…>. Я дерзнул вымарать и деспота <…>. Это всё сказано и пересказано. Будьте великодушны и притупите жало, останьтесь при одном остроумии.
	— П. А. Вяземскому, 29 декабря 1821

По воспоминаниям современников

	Те, которые у нас более прочих вопиют против самодержавия, носят его в крови и в лимфе.
	— Пётр Вяземский, записная книжка, около 1817

В 1819 году, в зимний вечер <…> разговор обратился на русские песни и сказки, и Карамзин <…> примолвил: — Я давно уже имел намерение собрать и издать лучшие русские песни, если возможно, расположив хронологическим порядком, и присоединить к ним исторические и эстетические замечания. Другие занятия отвлекли меня от сего предприятия, но я не отказался от него. Я не доволен всеми нашими собраниями, в которых нет ни выбора, ни порядка!

— Фаддей Булгарин, «Встреча с Карамзиным», 1843

	Если у нас была бы свобода книгопечатания, то я с женой и детьми уехал бы в Константинополь.
	— слова А. С. Пушкину

Статьи о произведениях

• См. в отдельной категории

О Карамзине

• См. отдельную статью

О произведениях

Теперь «Бедную Лизу» и «Марфу Посадницу» можно читать не для эстетического наслаждения, а как исторический памятник литературы чуждой нам эпохи; теперь на них смотрят с тем же чувством, как смотрят на портреты дедушек и бабушек, наслаждаясь добродушным выражением их лиц и оригинальностью их старинного костюма… Пусть укажут нам старцы хоть на одну статью Карамзина, которая могла бы теперь возбудить другой интерес…

— Виссарион Белинский, рецензия на «Сочинения Константина Масальского», март 1845

Ссылки

• Собрание сочинений на Lib.Ru/Классика
• Отдел о Карамзине на сайте niv.ru (Наука. Искусство. Величие)