Орлеанская девственница (Вольтер)

«Орлеанская девственница» (фр. La Pucelle d'Orléans) — сатирическая пародийная поэма Вольтера о жизни национальной героини Франции Жанны д’Арк, начатая в 1730 году и впервые напечатанная анонимно во Франкфурте в 1755 в составе 15 песен с чьими-то фривольными вставками. Автор охотно распространял отрывки и разные редакции среди знакомых, но опасался печатать вплоть до появления многочисленных пиратских изданий, и в 1762 году издал анонимно в Женеве, смягчив сатирическое и антиклерикальное звучание (хотя большинство пассажей пиратских изданий принадлежит ему), а в 1774 сделал окончательную редакцию. В 1757 году Католическая церковь включила поэму в «Индекс запрещённых книг».

Цитаты

	Обрывки нашей «Девственницы» уже неоднократно появлялись в печати, ценители здоровой литературы всякий раз бывали возмущены, видя, как ужасно она искажена. Одни издатели выпустили её в пятнадцати песнях, другие в шестнадцати, восемнадцати, двадцати четырёх, то разделяя одну песнь на две, то заполняя пропуски такими стихами, от которых отрёкся бы возница Вертамона, прямо из кабачка отправлявшийся на поиски приключений. (В последних изданиях этой поэмы, сделанных невеждами, читатель с возмущением видит множество стихов, вроде: И пальцем проверяет тут Шандос: Иоганна всё по-прежнему ль девица? «Чёрт побери тесьму!» — хрипя, бранится. Но вот тесьму и вправду чёрт унёс. Шандос встряхнуть свою тряпицу тщится, . . . . . . . . . . . На свой манер у каждого повадка.) <…> Особенно нас утешает, что в нашей «Девственнице» найдётся гораздо меньше дерзостей и вольностей, чем у всех великих итальянцев, писавших в этом роде.
	On a souvent imprimé des lambeaux de notre Pucelle, et les vrais amateurs de la saine littérature ont été bien scandalisés de la voir si horriblement défigurée. Des éditeurs l’ont donnée en quinze chants, d’autres en seize, d’autres en dix-huit, d’autres en vingt-quatre, tantôt en coupant un chant en deux, tantôt en remplissant des lacunes par des vers que le cocher de Vertamont sortant du cabaret pour aller en bonne fortune, aurait désavoués. (Dans les dernières éditions que des barbares ont faites de ce poème, le lecteur est indigné de voir une multitude de vers tels que ceux-ci : Chandos, suant et soufflant comme un bœuf, Tâte du doigt si l’autre est une fille : « Au diable soit, dit-il, la sotte aiguille ! » Bientôt le diable emporte l’étui neuf. Il veut encor secouer sa guenille. . . . . . . . . . . . Chacun avait son trot et son allure.) <…> Ce qui nous console beaucoup, c’est qu’on trouvera dans notre Pucelle bien moins de choses hardies et libres que dans tous les grands hommes d’Italie qui ont écrit dans ce goût.
	— Предисловие отца Апулея Ризория Бенедиктинца (Préface de dom Apuléius Risorius, Bénédictin)

	Разве не поведал вам Мильтон Про ангелов крылатый легион, Который бился в голубых просторах? Как щепками, швырял горами он И применял, что много хуже, порох. Коль Сатана и Михаил сошлись Когда-то в небесах, чтоб насмерть биться, Тем более Георгий и Денис Могли друг другу в волосы вцепиться. — песнь XI
	N’a-t-on pas vu chez chez cet Anglais Milton D’anges ailés toute une légion Rougir de sang les célestes campagnes, Jeter au nez quatre ou cinq cents montagnes, Et, qui pis est, avoir du gros canon ? Or si jadis Michel et le démon Se sont battus, messieurs Denys et George Pouvaient sans doute, à plus forte raison, Se rencontrer et se couper la gorge.

	Но хоть святая запоздала месть, Не в силах было небо перенесть Грехов Шандоса мерзостный излишек. Он грабил, жёг, он лгал во все часы, Насиловал девчонок и мальчишек, И ангел смерти это на весы Всё положил, суровый и бесстрастный. — песнь XIV
	Le juste ciel, tardif en sa vengeance, Ne souffrit pas cet excès d’insolence. De Jean Chandos les péchés redoublés, Filles, garçons, tant de fois violés, Impiété, blasphème, impénitence, Tout en son temps fut mis dans la balance, Et fut pesé par l’ange de la mort.

	Как ветер крепнущий сперва чуть-чуть Рябит волны серебряную грудь, Растет, бурлит, срывает мачты в воду, Распространяя страх на всю природу, — Так Ла Тримуйль и Тирконель сперва, Готовясь к поединку, говорили Обидные и колкие слова. — песнь XIX
	Comme un vent frais d’abord par son murmure Frise en sifflant la surface des eaux, S’élève, gronde, et, brisant les vaisseaux, Répand l’horreur sur toute la nature : Tels La Trimouille et le dur Tirconel Se préparaient au terrible duel Par ces propos pleins d’ire et de menace.

	Людские добродетели хрупки: Они сосуды дивные из глины, Чуть тронь — и треснут. Склеить черепки? Но склеенные не прочны кувшины. Заботливо оберегать сосуд, Хранить его от порчи — тщетный труд… — песнь XX
	Sur la vertu gardez-vous de compter : Ce vase est beau, mais il est fait d’argile, Un rien le casse : on peut le rajuster, Mais ce n’est pas entreprise facile. Garder ce vase avec précaution, Sans le ternir, croyez-moi, c’est un rêve…

Песнь I

	Под корсетом и под котильоном Роланда сущего скрывалась дюжинная доблесть.
	Sous le corset et sous le cotillon, D’un vrai Roland le vigoureux courage.

Могучею блистая красотой, Она была под юбкою герой. — то же; вольный перевод А. С. Пушкина, 1825 [1884]

---

Любовь царей стремительней огня. В любви искусна, думала Агнеса, Что страсть их скроет тайная завеса, Но эту ткань прозрачную всегда Нескромный взор пронижет без труда.

Princes et rois vont très-vite en amour. Agnès voulut, savante en l’art de plaire, Couvrir le tout des voiles du mystère, Voiles de gaze, et que les courtisans Percent toujours de leurs yeux malfaisants.

---

Под шеей стройною, белее снега, Две белых груди, круглы и полны, Колышутся, Амуром созданы; Увенчивают их две розы милых. Сосцы-цветы, что отдохнуть не в силах, Зовёте руку вы, чтоб вас ласкать, Взор — видеть вас, и рот — вас целовать. Моим читателям служить готовый, Их жадным взглядам я бы показал Нагого тела трепетный овал, — Но дух благопристойности суровый Кисть слишком смелую мою сдержал.

Sous un cou blanc qui fait honte à l’albàtre Sont deux tétons séparés, faits au tour, Allants, venants, arrondis par l’Amour ; Leur boutonnet a la couleur des roses. Téton charmant, qui jamais ne reposes, Vous invitiez les mains à vous presser. L’œil à vous voir, la bouche à vous baiser. Pour mes lecteurs tout plein de complaisance, J’allais montrer à leurs yeux ébaudis De ce beau corps les contours arrondis ; Mais la vertu qu’on nomme bienséance Vient arrêter mes pinceaux trop hardis.

---

Карл повторял, обвив её рукой, Даря подруге жаркое лобзанье: «Агнеса, милая, моё желанье, Весь мир — ничто перед твоей красой, Царить и биться, — что за сумасбродство! Парламент мой отрёкся от меня; Британский вождь грозней день ото дня; Но пусть моё он видит превосходство: Он царствует, но ты зато — моя». Такая речь не слишком героична, Но кто вдыхает благовонный мрак В руках любовницы, тому прилично И позабыться, и сказать не так. Пока он жил средь неги и приятства, Как настоятель тучного аббатства, Британский принц, исполнен святотатства, Всегда верхом, всегда вооружён, С мечом, освобождённым из ножон, С копьем склоненным, с поднятым забралом По Франции носился в блеске алом. Он бродит, он летает, ломит он Могучий форт, и крепость, и донжон, Кровь проливает, присуждает к платам, Мать с дочерью шлёт на позор к солдатам, Монахинь поруганью предаёт, У бернардинцев их мускаты пьёт, Из золота святых монету бьёт И, не стесняясь ни Христа, ни Девы, Господни храмы превращает в хлевы: Так в сельскую овчарню иногда Проникнет хищный волк и без стыда Кровавыми зубами рвёт стада В то время, как, улёгшись на равнине, Пастух покоится в руках богини, А рядом с ним его могучий пёс В остатки от съестного тычет нос. Но с высоты блестящей апогея, От наших взоров скрытый синевой, Добряк Денис, издавний наш святой, Глядит на горе Франции, бледнея, На торжество британского злодея, На скованный Париж, на короля, Что все забыл, с Агнесою дремля. Святой Денис — патрон французских ратей, Каким был Марс для римских городов, Паллада — для афинских мудрецов. Но надобно не смешивать понятий: Один угодник стоит всех богов. «Клянусь, — воскликнул он, — что за мытарство Увидеть падающим государство, Где веры водружал я знамена! Ты, лилия, стихиям отдана; Могу ли Валуа не сострадать я? Не потерплю, чтоб бешеные братья Британского властителя могли Гнать короля с его родной земли. Я, хоть и свят, — прости мне, боже правый Не выношу заморской их державы <…>» Так говорил угодник в рощах рая, Проклятьями молитвы уснащая. И в тот же час, как бы ему в ответ, Там, в Орлеане, собрался совет. Пока они шумели, в окнах зала Пред ними тень чудесная предстала. Прекрасный призрак с розовым лицом, Поддержан светлым солнечным лучом, С небес отверстых, как стрела, несётся, И запах святости в собранье льётся. <…> «Я Галлии любимой просветитель, Но я оставил вышнюю обитель, Увидя Карла, внука моего, В стране, где не осталось ничего, Который мирно, позабыв о бое, Две полных груди гладит на покое. И я решил прийти на помощь сам За короля дерущимся бойцам, Кладя предел скорбям многотревожным. Зло исцеляют противоположным. И если Карл для девки захотел Утратить честь и с нею королевство, Я изменить хочу его удел Рукой юницы, сохранившей девство, <…> Для церкви, короля и государства Вы призваны помочь мне без коварства, Найти гнездо, где может обитать Тот феникс, что я должен отыскать». Так старичок почтенный объяснялся. Когда он кончил, смех кругом раздался. Ришмон, насмешник вечный и шутник, Вскричал: «Клянусь, мой милый духовник, Мне кажется, вы вздумали напрасно Покинуть ваш приют весьма прекрасный, Чтобы отыскивать в стране гуляк Игрушечку, что цените вы так. Спасать посредством девственности крепость Да это вздор, полнейшая нелепость. Притом не видно дев у нас в краю, Зато они кишмя кишат в раю! <…> Но вот во Франции — увы! — их больше нет. В монастырях и то пропал и след. От них стрелки, сеньоры, капитаны Давно освободили наши страны; Подкидышей побольше, чем сирот, Наделал этот воровской народ. Святой Денис, не нужно споров длинных; В других местах ищите дев невинных». Угодник покраснел пред наглецом; Затем, опять на луч вскочив верхом, Как на коня, не говоря ни слова, Пришпоривает и взлетает снова, За безделушкою, милей цветка, Что так нужна ему и так редка.

Charles souvent disait entre ses bras. En lui donnant des baisers tout de flamme : « Ma chère Agnès, idole de mon âme. Le monde entier ne vaut point vos appas. Vaincre et régner, ce n’est rien que folie. Mon parlement me bannit aujourd’hui ; Au fier Anglais la France est asservie : Ah ! qu’il soit roi, mais qu’il me porte envie ; J’ai votre cœur, je suis plus roi que lui, » Un tel discours n’est pas trop héroïque ; Mais un héros, quand il tient dans un lit Maîtresse honnête, et que l’amour le pique, Peut s’oublier, et ne sait ce qu’il dit. Comme il menait cette joyeuse vie, Tel qu’un abbé dans sa grasse abbaye. Le prince anglais, toujours plein de furie. Toujours aux champs, toujours armé, botté. Le pot en tête, et la dague au côté. Lance en arrêt, la visière haussée. Foulait aux pieds la France terrassée. Il marche, il vole, il renverse en son cours Les murs épais, les menaçantes tours. Répand le sang, prend l’argent, taxe, pille. Livre aux soldats et la mère et la fille. Fait violer des couvents de nonnains. Boit le muscat des pères bernardins. Frappe en écus l’or qui couvre les saints. Et, sans respect pour Jésus ni Marie, De mainte église il fait mainte écurie : Ainsi qu’on voit dans une bergerie Des loups sanglants de carnage altérés. Et sous leurs dents les troupeaux déchirés, Tandis qu’au loin, couché dans la prairie, Colin s’endort sur le sein d’Égérie, Et que son chien près d’eux est occupé A se saisir des restes du soupe, Or, du plus haut du brillant apogée, Séjour des saints, et fort loin de nos yeux. Le bon Denis, prêcheur de nos aïeux, Vit les malheurs de la France affligée, L’état horrible où l’Anglais l’a plongée, Paris aux fers, et le roi très-chrétien Baisant Agnès, et ne songeant à rien. Ce bon Denis est patron de la France, Ainsi que Mars fut le saint des Romains, Ou bien Pallas chez les Athéniens. Il faut pourtant en faire différence ; Un saint vaut mieux que tous les dieux païens. « Ah ! par mon chef, dit-il, il n’est pas juste De voir ainsi tomber l’empire auguste Où de la foi j’ai planté l’étendard : Trône des lis, tu cours trop de hasard ; Sang des Valois, je ressens tes misères. Ne souffrons pas que les superbes frères De Henri Cinq, sans droit et sans raison, Chassent ainsi le fils de la maison. J’ai, quoique saint, et Dieu me le pardonne, Aversion pour la race bretonne <…>» Des Gallicans ainsi parlait l’apôtre. De maudissons lardant sa patenôtre; Et cependant que tout seul il parlait, Dans Orléans un conseil se tenait. <…> Comme ils parlaient, on vit par la fenêtre Je ne sais quoi dans les airs apparaître. Un beau fantôme au visage vermeil, Sur un rayon détaché du soleil, Des cieux ouverts fend la voûte profonde. Odeur de saint se sentait à la ronde. <…> « J’aime la Gaule, et l’ai catéchisée, Et ma bonne àme est très-scandalisée De voir Chariot, mon filleul tant aimé, Dont le pays en cendre est consumé. Et qui s’amuse, au lieu de le défendre, A deux tétons qu’il ne cesse de prendre. J’ai résolu d’assister aujourd’hui Les bons Français qui combattent pour lui. Je veux finir leur peine et leur misère. Tout mal, dit-on, guérit par son contraire. Or si Chariot veut, pour une catin. Perdre la France et l’honneur avec elle. J’ai résolu, pour changer son destin, De me servir des mains d’une pucelle, <…> Si vous aimez le roi, l’État, l’Église, Assistez-moi dans ma sainte entreprise ; Montrez le nid où nous devons chercher Ce vrai phénix que je veux dénicher. » Ainsi parla le vénérable sire. Quand il eut fait chacun se prit à rire. Le Richemont, né plaisant et moqueur. Lui dit : « Ma foi, mon cher prédicateur, Monsieur le saint, ce n’était pas la peine D’abandonner le céleste domaine Pour demander à ce peuple méchant Ce beau joyau que vous estimez tant. Quand il s’agit de sauver une ville. Un pucelage est une arme inutile. Pourquoi d’ailleurs le prendre en ce pays ? Vous en avez tant dans le paradis ! <…> Chez les Français, hélas ! il n’en est plus. Tous nos moutiers sont à sec là-dessus. Nos francs-archers, nos officiers, nos princes, Ont dès longtemps dégarni les provinces. Ils ont tous fait, en dépit de vos saints, Plus de bâtards encor que d’orphelins. Monsieur Denis, pour finir nos querelles, Cherchez ailleurs, s’il vous plaît, des pucelles. » Le saint rougit de ce discours brutal : Puis aussitôt il remonte à cheval Sur son rayon, sans dire une parole. Pique des deux, et par les airs s’envole.

Песнь II

… кюре-петух, Производивший всюду божьих слуг, За мессой, за столом, в постели рьяный, Когда-то инок, был отцом Иоанны;..

… certain curé du lieu, Faisant partout des serviteurs à Dieu, Ardent au lit, à table, à la prière, Moine autrefois, de Jeanne fut le père ;..

---

Денис: <…> «Ты с огнезарным ангелом победы О дивной славе поведёшь беседы. Иди, о тёмной позабудь судьбе, — Иное уготовано тебе». При этой речи, грозной и прекрасной, Весьма духовной и весьма неясной, Иоанна широко раскрыла рот И думала — что это он плетет? Но благодать сильна: от благодати В её уме редеет мрак понятий, Как будто там взошло светило дня, И в сердце — пыл священного огня. Она теперь не прежняя служанка, Она — уже герой, она — гражданка. Так мещанин, досель неприхотлив, От богача наследство получив, Дворцом сменяет домик свой смиренный, Свой скромный вид — развязностью надменной; Слепит вельможу блеск его щедрот, И светлостью простак его зовёт. Или, скорей, так швейка молодая, Которую природа с юных лет Готовила в бордель или в балет, Которую кормила мать простая Для счастья с мужиком в тиши пустынь, — Когда её Амур, везде порхая, Кладёт под короля, меж двух простынь, Меняется в манерах и в походке, На всех теперь лишь свысока глядит, И в голосе слышны другие нотки, И — впору королеве — ум развит.

Denys: <…> « Et tu verras l’ange de la victoire Ouvrir pour toi les sentiers de la gloire. Suis-moi, renonce à tes humbles travaux ; Viens placer Jeanne au nombre des héros. » A ce discours terrible et pathétique, Très-consolant et très-théologique, Jeanne étonnée, ouvrant un large bec, Crut quelque temps que l’on lui parlait grec. La grâce agit:cette augustine grâce Dans son esprit porte un jour efficace. Jeanne sentit dans le fond de son cœur Tous les élans d’une sublime ardeur. Non, ce n’est plus Jeanne la chambrière; C’est un héros, c’est une âme guerrière. Tel un bourgeois humble, simple, grossier, Qu’un vieux richard a fait son héritier, En un palais fait changer sa chaumière: Son air honteux devient démarche fière ; Les grands surpris admirent sa hauteur, Et les petits l’appellent monseigneur. Telle plutôt cette heureuse grisette Que la nature ainsi que l’art forma Pour le b ou bien pour l’Opéra, Qu’une maman avisée et discrète Au noble lit d’un fermier éleva, Et que l’Amour, d’une main plus adrète, Sous un monarque entre deux draps plaça. Sa vive allure est un vrai port de reine, Ses yeux fripons s’arment de majesté, Sa voix a pris le ton de souveraine, Et sur son rang son esprit s’est monté.

---

Ты хочешь знать, кем был осёл тот странный, Подставивший крестец свой для Иоанны? Об этом я потом упомяну, Пока же я тебя предупреждаю, Что тот осёл довольно близок к раю.

Mon cher lecteur veut connaître cet âne, Qui vint alors offrir sa croupe à Jeanne : Il le saura, mais dans un autre chant. Je l’avertis cependant qu’il révère Cet âne heureux qui n’est pas sans mystère.

---

[Карл] молвил: «Чтоб поверил я вполне, Скорей, не думая, скажите мне, Чем в эту ночь я с милой занимался». Но коротко: «Ничем!» — ответ раздался. Склонился Карл пред божиим перстом И крикнул: «Чудо!» — осенясь крестом.

« Or sus, dit-il, si vous en savez tant, Fille de bien, dites-moi dans l’instant Ce que j’ai fait cette nuit à ma belle ; Mais parlez net. — Rien du tout, » lui dit-elle. Le roi surpris soudain s’agenouilla, Cria tous haut : « Miracle ! » et se signa.

Песнь III

По-моему, полезнее вождям Уменье очаровывать невежду: Облечь себя в священную одежду И ею ослеплять глаза врагам. Так римляне — мир падал к их ногам — Одолевали при посредстве чуда. В руках у них была пророчеств груда. Юпитер, Марс, Поллукс, весь сонм богов Водили их орла громить врагов. Вакх, в Азию низринувшийся тучей, Надменный Александр, Геракл могучий, Чтоб над врагами властвовать верней, За Зевсовых сходили сыновей: И перед ними чередой смиренной Клонились в прах властители вселенной, На них взирая робко издали.

Un beau secret serait, à mon avis, De bien savoir éblouir le vulgaire, De s’établir un divin caractère ; D’en imposer aux yeux des ennemis ; Car les Romains, à qui tout fut soumis, Domptaient l’Europe au milieu des miracles. Ce ciel pour eux prodigua les oracles. Jupiter, Mars, Pollux, et tous les dieux, Guidaient leur aigle et combattaient pour eux. Le grand Bacchus, qui mit l’Asie en cendre, L’antique Hercule, et le fier Alexandre, Pour mieux régner sur les peuples conquis, De Jupiter ont passé pour les fils : Et l’on voyait les princes de la terre A leurs genoux redouter le tonnerre, Tomber du trône, et leur offrir des vœux.

---

Над буллой Ле Телье <…> Смеялся даже Рим, Но всё ж она источник ядовитый Всех наших распрей, наших крикунов И, что ещё ужаснее, томов, Отравой полных ереси негодной, Отравой и снотворной и бесплодной. Беллерофонты новые легки, Глаза закрывши, на химерах рыщут, Своих противников повсюду ищут, И, вместо бранных труб, у них свистки; Неистово, кого, не видя сами, Они разят с размаху пузырями. О, сколько, господи, томов больших, Постановлений, объяснений их, Которые ждут новых объяснений!

…une bulle <…> Le Tellier, <…> Dont Rome même en secret se moqua, Et qui chez nous est la noble origine De nos partis, de nos divisions, Et qui, pis est, de volumes profonds, Remplis, dit-on, de poisons hérétiques, Tous poisons froids, et tous soporifiques. Les combattants, nouveaux Bellérophons, Dans cette nuit, montés sur des Chimères, Les yeux bandés cherchent leurs adversaires ; De longs sifflets leur servent de clairon ; Et, dans leur docte et sainte frénésie, Ils vont frappant à grands coups de vessie. Ciel ! que d’écrits, de disquisitions, De mandements, et d’explications, Que l’on explique encor, peur de s’entendre !

---

И ты, прекрасная Элеонора, Парламент надругался над тобой, Продажная, безграмотная свора Тебя в огонь швырнула золотой, Решив, что ты в союзе с Сатаной. Ах, Глупость, Франции сестра родная! Должны лишь в ад и папу верить мы И повторять, не думая, псалмы! <…> О Глупость, о беременная мать, Во все века умела ты рождать Гораздо больше смертных, чем Кибела Бессмертных некогда родить умела…

Galigaï, ma chère maréchale, Du parlement épaulé de maint pair, La compagnie ignorante et vénale Te fait chauffer un feu brillant et clair, Pour avoir fait pacte avec Lucifer. Ah ! qu’aux savants notre France est fatale ! Qu’il y fait bon croire au pape, à l’enfer, Et se borner à savoir son Pater ! O toi, Sottise ! ô grosse déité, De qui les flancs à tout âge ont porté Plus de mortels que Cybèle féconde N’avait jadis donné de dieux au monde…

---

Рядом с королём скача, Иоанна Твердит ему о Реймсе неустанно. Вы видите ль оруженосцев ряд, Цвет рыцарства, чарующего взгляд? Поднявши копья, войско рвется к бою Вослед за амазонкою святою. Так точно пол мужской, любя добро, Другому полу служит в Фонтевро, Где в женских ручках даже скипетр самый И где мужчин благословляют дамы. Прекрасная Агнеса в этот миг К ушедшему протягивала руки, Не в силах победить избытка муки, И смертный холод в сердце ей проник: <…> «Как ненавижу тварей я подобных, Солдат под юбкой, дев мужеподобных, Которые, приняв мужскую стать, Утратив то, чем женщины пленяют, И притязая тут и там блистать, Ни тот, ни этот пол не украшают!»

A ses côtés, Jeanne, le casque en tête, Déjà de Reims lui promet la conquête. Voyez-vous pas ses jeunes écuyers, Et cette fleur de loyaux chevaliers ? La lance au poing, cette troupe environne Avec respect notre sainte amazone. Ainsi l’on voit le sexe masculin A Fontevrauld servir le féminin. Le sceptre est là dans les mains d’une femme, Et père Anselme est béni par madame. La belle Agnès, en ces cruels moments, Ne voyant plus son amant qu’elle adore, Cède aux chagrins dont l’excès la dévore ; Un froid mortel s’empare de ses sens : <…> « Ciel ! que je hais ces créatures fière, Soldats en jupe, hommasses chevalières, Du sexe mâle affectant la valeur, Sans posséder les agréments du nôtre, A tous les deux prétendant faire honneur, Et qui ne sont ni de l’un ni de l’autre ! »

Песнь IV

	Первого попавшегося короля постоянно сравнивают с Цезарем; так простим же возвышенному певцу нашей героини сравнение ничтожной стычки с битвами при Заме и Фарсале. — примечание 1762 г.
	On compare tous les jours le premier roi venu à César; pardonnons donc an grave chantre du notre héroïne d‘avoir comparé un petit choc de bibus aux batailles de Zama et de Pharsale.

---

Денисовой поездкой оскорблен, Один весьма почтенный небожитель, Святой Георгий, Англии святитель, Открыто возмущался, что Денис Без позволения спустился вниз, Стараясь, как непрошеный воитель. И скоро, слово за слово, они, Разгорячась, дошли до руготни. В характере британского святого Всегда есть след чего-то островного: Пускай душа в раю поселена, Родная всюду скажется страна; Так выговор хранит провинциальный Сановник важный и официальный.

Denys s’était attiré sur les bras Par son voyage une fâcheuse affaire. Saint George était le patron d’Angleterre ; Il se plaignit que monsieur saint Denys, Sans aucun ordre et sans aucun avis, A ses Bretons eût fait ainsi la guerre. George et Denys, de propos en propos, Piqués au vif, en vinrent aux gros mots. Les saints anglais ont dans leur caractère Je ne sais quoi de dur et d’insulaire : On tient toujours un peu de son pays. En vain notre âme est dans le paradis ; Tout n’est pas pur, et l’accent de province Ne se perd point, même à la cour du prince.

Песнь V

Грибурдон был крайне удивлён, Когда в большом котле заметил он Святых и королей, которых ране Себе примером чтили христиане. Одним из первых был король Хлодвиг. Я вижу, мой читатель не постиг, Как может статься, что король великий, Который в рай открыл дорогу нам, В аду кромешном оказался сам. <…> Хлодвиг был ходячим преступленьем, Всех кровожадней слыл он меж людьми; Не мог очистить и святой Реми Монарха Франции с душой вампира.

Ce qui plus étonna Grisbourdon, Ce fut de voir en la chaudière grande Certains quidams, saints ou rois, dont le nom Orne l’histoire, et pare la légende. Un des premiers était le roi Clovis. Je vois d’abord mon lecteur qui s’étonne Qu’un si grand roi, qui tout son peuple a mis Dans le chemin du benoît paradis, N’ait pu jouir du salut qu’il nous donne. <…> Or ce Clovis, dans le crime empâté, Portait un cœur inhumain, sanguinaire ; Et saint Remi ne put laver jamais Ce Roi des Francs, gangrené de forfaits.

---

Встречает в сумраке ущелий диких Повсюду казуистов, докторов, <…> Прелатов, проповедников великих, Монахов всяческих монастырей, Духовников различных королей, Наставников красавиц горделивых, В земном раю — увы! — таких счастливых! <…> Спросил наш [францисканец] у монашка. — Наверное, изрядный озорник!» Но тень ответила, вздыхая тяжко: «Увы, я преподобный Доминик». <…> «Как, <…> вы попали в ад? Святой апостол, божий собеседник, Евангелья бесстрашный проповедник, Учёный муж, которым мир велик, В вертепе чёрном, словно еретик! Коль так — мне жаль мою земную братью, Обманутую лживой благодатью. Подумать только: за обедней им Велят молиться этаким святым!» <…> «Несчастные, мы изнываем тут, А люди нам акафисты поют. Иному церковь строится до смерти, А здесь его поджаривают черти. Другого же осудит целый свет, А он в раю, где воздыханий нет. Что до меня, то вечные мученья Я по заслугам на себя навлёк. На альбигойцев я воздвиг гоненья, А в мир был послан не для разрушенья, И вот горю за то, что сам их жёг».

Tous les secrets du ténébreux empire. Il voit partout de grands prédicateurs, Riches prélats, casuistes, docteurs, <…> De tous les rois il voit les confesseurs, De nos beautés il voit les directeurs : Le paradis ils ont eu dans leur vie. <…> Se dit tout bas : « Cet homme est jacobin. Quel est ton nom ? » lui cria-t-il soudain. L’ombre répond d’un ton mélancolique : « Hélas ! mon fils, je suis saint Dominique. » <…> « Comment <…> dans la caverne noire Un si grand saint, un apôtre, un docteur ! Vous de la foi le sacré promoteur, Homme de Dieu, prêcheur évangélique, Certes ! ici la grâce est en défaut, Vous dans l’enfer ainsi qu’un hérétique ! Certes ici la grâce est en défaut. Pauvres humains, qu’on est trompé là-haut ! Et puis allez, dans vos cérémonies, De tous les saints chanter les litanies ! » <…> « Infortunés, tourmentés où nous sommes, Loués, fêtés où nous ne sommes pas : Tel sur la terre a plus d’une chapelle, Qui dans l’enfer rôtit bien tristement ; Et tel au monde on damne impunément, Qui dans les cieux a la vie éternelle. Pour moi, je suis dans la noire séquelle Très-justement, pour avoir autrefois Persécuté ces pauvres albigeois. Je n’étais pas envoyé pour détruire, Et je suis cuit pour les avoir fait cuire. »

Песнь VI

Увы, такой же ад и белый свет, И здесь невинности покою нет. Здесь добродетель топчут лицемеры; Ум, вкус, искусство, славные дела Умчались прочь, в заоблачные сферы; Политика — труслива и подла — Над всем главенствует, все заменяет; Исподтишка святоша направляет Оружье дураков на мудреца; И Выгода, чьей власти нет конца, Чей слух не режет гром сражений гулкий, Разлегшись возле денежной шкатулки, Сильнейшему слабейших продает. О люди! Жалкий и виновный род! К чему всё это? Что за наважденье? Вам ведомо распутство, но, увы, Без удовольствия! Познайте вы, Коль так, хоть прелести грехопаденья. И если адский пламень — доля всех, Пусть нас туда приводит сладкий грех.

Ce monde, hélas ! est bien un autre enfer. Je vois partout l’innocente proscrite, L’homme de bien flétri par l’hypocrite ; L’esprit, le goût, les beaux-arts éperdus, Sont envolés, ainsi que les vertus ; Une rampante et lâche politique Tient lieu de tout, est le mérite unique ; Le zèle affreux des dangereux dévots Contre le sage arme la main des sots ; Et l’intérêt, ce vil roi de la terre, Pour qui l’on fait et la paix et la guerre, Triste et pensif, auprès d’un coffre-fort Vend le plus faible aux crimes du plus fort. Chétifs mortels, insensés et coupables, De tant d’horreurs à quoi bon vous noircir ? Ah, malheureux ! qui péchez sans plaisir, Dans vos erreurs soyez plus raisonnables ; Soyez au moins des pécheurs fortunés ; Et, puisqu’il faut que vous soyez damnés, Damnez-vous donc par des fautes aimables.

---

Молва имеет две трубы огромных: В её устах находится одна — О славных подвигах гласит она. Другая — в заднице, — прошу прощенья, — Назначенная для оповещенья О тысяче вновь изданных томов, О пачкотне продажных болтунов, О насекомых нашего Парнаса, Блистающих в теченье получаса, Чтобы мгновенно превратиться в прах, О ворохах бумаги истреблённой, В коллегиях навек похоронённой, О всех бездарностях, о дураках, О гнусных и тупых клеветниках…

La Renommée a toujours deux trompettes : L’une, à sa bouche appliquée à propos, Va célébrant les exploits des héros ; L’autre est au cul, puisqu’il faut vous le dire ; C’est celle-là qui sert à nous instruire De ce fatras de volumes nouveaux, Productions de plumes mercenaires, Et du Parnasse insectes éphémères, Qui l’un par l’autre éclipsés tour à tour, Faits en un mois, périssent en un jour, Ensevelis dans le fond des collèges, Rongés des vers, eux et leurs privilèges. Un vil ramas de prétendus auteurs, Du vrai génie infâmes détracteurs…

Песнь X

… печали <…> От века жалким смертным не мешали, Страдая, объедаться на пирах. Вот почему великие поэты, Добряк Вергилий и болтун Гомер, <…> Не упускают случай про банкеты Поговорить среди военных гроз.

… car malgré nos chagrins, <…> Les malheureux ne font point abstinence ; En enrageant on fait encor bombance ; Voilà pourquoi tous ces auteurs divins, Ce bon Virgile, et ce bavard Homère, <…> Ne manquent point, au milieu des combats, L’occasion de parler d’un repas.

---

Когда сойдутся носом против носа Два петуха, любовника, барбоса, Иль узрит янсенист издалека Лойолы бритого ученика, Или, ультрамонтанца вдруг завидя, Дитя Кальвина смотрит, ненавидя, Сейчас же начинается игра Когтей иль копий, клюва иль пера.

Quand deux mâtins, deux coqs et deux amants, Nez contre nez, se rencontrent aux champs ; Lorsqu’un suppôt de la grâce efficace Trouve un cou tors de l’école d’Ignace ; Quand un enfant de Luther ou Calvin Voit par hasard un prêtre ultramontain, Sans perdre temps un grand combat commence, A coups de gueule, ou de plume, ou de lance.

Песнь XIII

Беседовала важно с королём, Но душу ей, увы, терзало горе. Порой [Иоанна] испускала стон, Раздумывая с видом невесёлым О Дюнуа: ей рисовался он В воспоминаньях совершенно голым.

Parlait au roi, courait, allait le pas, Se rengorgeait et soupirait tout bas Pour le Dunois compagnon de ses armes : Car elle avait toujours le cœur ému, Se souvenant de l’avoir vu tout nu.

---

Так в дни весны, когда, с небес слетая, Зефир и Флора дарят жизнь цветам, Разноголосая пернатых стая Любовью тешится по всем кустам; Целуются стрекозы здесь и там, А львы бегут с рыканьем исступлённым К своим подругам, страстью истомлённым.

Tels, au retour de Flore et de Zéphyre, Quand le printemps reprend son doux empire, Tous ces oiseaux, peints de mille couleurs, Par leurs amours agitent les feuillages : Les papillons se baisent sur les fleurs, Et les lions courent sous les ombrages A leurs moitiés qui ne sont plus sauvages.

Песнь XV

Без шума положили англичане Две толстые сосиски у ворот, Но не телячьи и не кровяные, <…> придуманные для рагу, А порохом набитые, стальные, Кровь заставляющие стыть в мозгу И гибель приносящие врагу;..

Sous une porte on plaça deux saucisses, Non de boudin, non telles que <…> En inventa, pour un ragoût nouveau ; Mais saucissons dont la poudre fatale, Se dilatant, s’enflant avec éclair, Renverse tout, confond la terre et l’air ;..

---

В канавах, у орудий — всюду бритты, Обварены, изранены, убиты. Так летом под серпами у межи Ложатся на землю колосья ржи.

Que de Bretons bouillis, coupés, percés, Mourants en foule, et par rangs entassés ! Ainsi qu’on voit sous cent mains diligentes Choir les épis des moissons jaunissantes.

Перевод

Г. В. Адамович, Г. В. Иванов под ред. М. Л. Лозинского, 1920-21, 1935

О поэме

	Чтоб высмеять величье человека, Тебя насмешка затоптала в прах. Шутник с прекрасным во вражде от века, Он ангелов не видит в облаках; Заветный клад у сердца похищая, Мечту и веру губит ложь земная. — перевод: А. Кочетков, 1955
	Das edle Bild der Menschheit zu verhöhnen, Im tiefsten Staube wälzte dich der Spott, Krieg führt der Witz auf ewig mit dem Schönen, Er glaubt nicht an den Engel und den Gott, Dem Herzen will er seine Schätze rauben, Den Wahn bekriegt er und verletzt den Glauben.
	— Фридрих Шиллер, «Орлеанская дева» (Das Mädchen von Orleans)

Вольтер

	Люди, знающие всякие сплетни, говорят, что король Пруссии передал издателю одну рукопись из тех, что я ему доверил, и что сделал он это, дабы погубить меня во Франции и заставить вернуться к нему. <…> Если он действительно пошёл на такую подлость, то в скором времени «Девственница» наводнит всю Европу, а я, после моего «Магомета», не смогу укрыться даже в Константинополе.
	— письмо г-же Дени (своей племяннице) 25 декабря 1753

Вершиной бесчестных интриг было издание поэмы под названием «Орлеанская девственница». Издатель имел наглость приписать эту поделку автору, <…> и в то время, как все ждут от этого писателя окончания предпринятой им «Всеобщей истории», в то время, как он продолжает трудиться для «Энциклопедического словаря», осмеливаются приписывать ему поэму самую плоскую, самую низменную, самую грубую из когда-либо сходивших с печатного станка. <…> Рука не подымается выписывать из этой кощунственной книги наполняющие её глупые и отвратительные непристойности. Всё наиболее чтимое попирается в ней, не исключая рифмы, здравого смысла, поэзии и языка. Никогда ещё не появлялось произведений столь плоских и столь порочных.

— письмо П. Руссо, 1755

	Я стал ехидным стариком. Уже давно я закончил моё «Рагу», это песнь, входящая в «Девственницу». Там всегда найдётся место для лиц, которых вы мне порекомендуете. Сорок лет я терпел оскорбления от святош и негодяев. Я понял, что сдержанностью ничего не добьёшься и что терпеть — глупо. Нужно воевать и достойно умереть над грудою святош, повергнутых во прах.
	— письмо Ж. Л. Д’Аламберу 20 апреля 1761

Александр Пушкин

	Отыскал я книжку славную, Золотую, незабвенную, Катехизис остроумия, Словом: Жанну Орлеанскую.
	— «Бова», 1814

	Вольтер <…> однажды в своей жизни, становится поэтом, когда весь его разрушительный гений со всею свободою излился в цинической поэме, где все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих заветов обругана…
	— «О ничтожестве литературы русской», 1834

Новейшая история не представляет предмета более трогательного, более поэтического жизни и смерти орлеанской героини; что же сделал из того Вольтер? <…> Он сатаническим дыханием раздувает искры, тлевшие в пепле мученического костра, и, как пьяный дикарь, пляшет около своего потешного огня. Он, как римский палач, присовокупляет поругание к смертным мучениям девы. <…> Заметим, что Вольтер, окружённый во Франции врагами и завистниками, на каждом своём шагу подвергавшийся самым ядовитым порицаниям, почти не нашёл обвинителей, когда явилась его преступная поэма. Самые ожесточённые враги его были обезоружены. Все с восторгом приняли книгу, в которой презрение ко всему, что почитается священным для человека и гражданина, доведено до последней степени кинизма. Никто не вздумал заступиться за честь своего отечества;..

— «Последний из свойственников Иоанны д'Арк», начало января 1837