Сочинения Александра Пушкина (Белинский)/Статья шестая

Шестая статья Виссариона Белинского из цикла «Сочинения Александра Пушкина» была впервые опубликована в 1844 году без подписи[1]. Подзаголовок: Поэмы: «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Братья разбойники».

Цитаты править

  •  

Фанатизм не есть истина, но без фанатизма нет стремления к истине. Фанатизм — болезнь; но ведь болезнь есть принадлежность только живого, а не мёртвого: камень или труп не знают болезни…

  •  

Ведь литературные авторитеты, подобно Корану, на то и существуют, чтоб люди могли быть умны без ума, сведущи без учения, знающи без труда и размышления и безошибочно правы без помощи здравого смысла. <…> чужой ум — всегда спасение для тех, у кого нет своего… <…> При «Вестнике Европы» один бутырский критик[2][3] состоял в должности явного зоила всех новых ярких талантов <…>. Оставим же в стороне эти допотопные ископаемые древности, заключающиеся в затверделых пластах «Вестника Европы», и обратимся к «Руслану и Людмиле».
Бутырские критики <…> особенно оскорбились в «Руслане и Людмиле» тем, что показалось им в этой поэме колоритом местности и современности в отношении к её содержанию. Но именно этого-то совсем и нет в сказке Пушкина: она столько же русская, сколько и немецкая или китайская. Кирша Данилов не виноват в ней ни душою, ни телом, ибо в самой худшей из собранных им русских песен больше русского духа, чем во всей поэме Пушкина <…>. Вероятно, Пушкин не знал сборника Кирши Данилова в то время, когда писал «Руслана и Людмилу»: иначе он не мог бы не увлечься духом народно-русской поэзии, и тогда его поэма имела бы, по крайней мере, достоинство сказки в русско-народном духе и притом написанной прекрасными стихами. Но в ней русского — одни только имена, да и то не все. И этого руссизма нет также и в содержании, как и в выражении поэмы Пушкина. Очевидно, что она — плод чуждого влияния и скорее пародия на Ариоста, чем подражание ему, потому что наделать немецких рыцарей из русских богатырей и витязей — значит исказить равно и немецкую и русскую действительность. <…>
Вообще «Руслан и Людмила» для двадцатых годов имела то же самое значение, какое «Душенька» Богдановича для семидесятых годов. Разумеется, велик перевес на стороне поэмы Пушкина и в отношении к превосходству времени и к превосходству таланта. Но наше время далеко впереди, обеих этих эпох русской литературы, и потому если «Душеньку» теперь нет никакой возможности прочесть от начала до конца, по доброй воле, а не по нужде, которая может заставить прочесть и «Тилемахиду», то «Руслана и Людмилу» можно только перелистывать от нечего делать, но уже нельзя читать, как что-нибудь дельное. Её литературно-историческое значение гораздо важнее значения художественного. По своему содержанию и отделке она принадлежит к числу переходных пьес Пушкина, которых характер составляет подновлённый классицизм: в них Пушкин является улучшенным, усовершенствованным Батюшковым.

  •  

Мы сами слышали однажды, как глава классических критиков, почтенный, умный и даровитый Мерзляков, сказал с кафедры: «Пушкин пишет хорошо, но, бога ради, не называйте его сочинений поэмами!» Под словом поэма классики привыкли видеть что-то чрезвычайно важное.

  •  

В [поэме] Пушкин явился вполне самим собою и вместе с тем вполне представителем своей эпохи: «Кавказский пленник» насквозь проникнут её пафосом. <…> Муза Пушкина как бы освятила давно уже на деле существовавшее родство России с этим краем <…>.
Пленник — это герой того времени. Тогдашние критики справедливо находили в этом лице и неопределённость и противоречивость с самим собою, которые делали его как бы безличным; но они не поняли, что через это-то именно характер пленника и возбудил собою такой восторг в публике. Молодые люди особенно были восхищены им, потому что каждый видел в нём, более или менее, своё собственное отражение. Эта тоска юношей по своей утраченной юности, это разочарование, которому не предшествовали никакие очарования, эта апатия души во время её сильнейшей деятельности, это кипение крови при душевном холоде, это чувство пресыщения, последовавшее не за роскошным пиром жизни, а сменившее собою голод и жажду, эта жажда деятельности, проявляющаяся в совершенном бездействии и апатической лени, словом, эта старость прежде юности, эта дряхлость прежде силы, всё это — черты героев нашего времени со времён Пушкина[4]. Но не Пушкин родил или выдумал их: он только первый указал на них, потому что они уже начали показываться ещё до него, а при нём их было уже много. <…> Поэзия русская до Пушкина была отголоском, выражением младенчества русского общества. И потому это была поэзия до наивности невинная <…>. В сатире тогдашняя поэзия нападала скорее на пороки древнегреческого и римского или старофранцузского общества, чем русского. <…> Общество пило, ело, веселилось. По рассказам наших стариков, тогда не по-нынешнему умели веселиться, и перед неутомимыми плясунами тогдашнего времени самые задорные нынешние танцоры — просто старики, которые похоронным маршем выступают там, где бы надо было вывертывать ногами и выстукивать каблуками так, чтоб пол трещал и окна дрожали. Быть безусловно счастливым — это привилегия младенчества. <…>
«Кавказский пленник» Пушкина застал общество в периоде его отрочества и почти на переходе из отрочества в юношество. <…> Пушкин, <…> не изменяя сущности своего направления, всегда крепко держась действительности, которой был органом, всегда говорил новое, между тем как его подражатели и теперь ещё хриплыми голосами допевают свои старые и всем надоевшие песни.

  •  

Вообще «Бахчисарайский фонтан» — роскошно-поэтическая мечта юноши, и отпечаток юности лежит равно и на недостатках его и на достоинствах. Во всяком случае это — прекрасный, благоухающий цветок, которым можно любоваться безотчётно и бестребовательно, как всеми юношескими произведениями, в которых полнота сил заменяет строгую обдуманность концепции, а роскошь щедрою рукою разбросанных красок — строгую отчётливость выполнения.

  •  

В «Руслане и Людмиле» Пушкин является даровитым и шаловливым учеником, который, во время класса, украдкою от учителя, чертит затейливые арабески, плоды его причудливой и резвой фантазии; <…> но в «Цыганах», он — уже художник, глубоко вглядывающийся в жизнь и мощно владеющий своим талантом. <…> с «Бориса Годунова» начинается последняя, высшая эпоха его вполне возмужавшей художнической деятельности, к которой мы причисляем и все поэмы, после его смерти напечатанные.

  •  

… «Братья разбойники» — не более, как ученический опыт. В них всё ложно, всё натянуто, всё мелодрама, и ни в чём нет истины, отчего эта поэма очень удобна для пародий. <…> Её разбойники очень похожи на Шиллеровых удальцов третьего разряда из шайки Карла Моора, хотя по внешности события и видно, что оно могло случиться только в России.

Примечания править

  1. Отечественные записки. — 1844. — Т. XXXIII. — № 3 (цензурное разрешение 29 февраля). — Отделение V. — С. 1-20.
  2. Он подписывался: Житель Бутырской слободы.
  3. В. С. Спиридонов, А. П. Могилянский. Примечания // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в 13 т. Т. VII. Статьи и рецензии 1843. Статьи о Пушкине 1843-1846. — М.: Издательство Академии наук СССР, 1955. — С. 712.
  4. Совпадает с мнением Пушкина, высказанного в письме В. П. Горчакову октября—ноября 1822.