Русский литературный классицизм

В России литературный классицизм был господствующим направлением с начала XVIII до начала XIX века, когда его стал сменять сентиментализм, а в 1820-х годах — романтизм.

Цитаты

Тщетно старались бы мы воспроизвести теперь древнюю классическую жизнь во всей первообразной чистоте её: это экзотическое растение, которое не примется никак на нашей литературной почве. То, что в древних искусственных произведениях составляло естественный румянец цветущей жизни, у нас теперь будет — поддельными румянами! Это-то и расположило умы к возмущению против теорий, проповедывавших рабскую привязанность не только к духу, но даже к самым внешним формам классической древности.

— Николай Надеждин, рецензия на «Ивана Выжигина», май 1829

… явился Жуковский. Его светлая душа отозвалась на голос прекрасной души Шиллера и, пленённая красотою и детскою невинностию музы германской, сдружилась с нею, во имя искусства, союзом святой дружбы. Литературные аристархи с удивлением и неприязнию посматривали на скромную, застенчивую гостью, <…> с лёгким, прозрачным покрывалом, в очаровательном костюме, без фижм и каблуков, без мушек и румян, без парика и пудры!.. Молодое поколение, давно дремавшее под школьною ферулою классицизма, соскучившись неестественным воем мельпомены, надутым рассказом эпопеи, оглушительным громом и трескотнёю оды, приторною сентиментальностию идиллии, было приятным образом поражено простотою, естественностию музы германской, её светлыми мечтаниями, её фантастическими рассказами и, пленённое, очарованное, толпою двинулось за нею. Этого было довольно! Приверженцы французского классицизма не могли равнодушно вынести сперва холодности, потом презрения и насмешек, которыми осыпали его со всех сторон. Началась борьба — упорная и ожесточённая, шумевшая в это время на литературных стогнах всего мира; вместе с этой борьбой пробудилась жизнь в нашей литературе; кредит французских теорий стал упадать мало-помалу — и на место их начали появляться новые европейские идеи… Таким образом, дряхлое разрушилось… Умы были в брожении… Одна сильная рука, один мощный талант — и судьба искусства решена!..

— Василий Межевич, речь «О народности в жизни и в поэзии», 22 декабря 1835

Николай Полевой

… Русский классик должен, во-первых, украсть что-нибудь у немцев, французов, англичан, переврать это и потом утверждать что-нибудь самое нелепое, самое пошлое, перед чем Лагарповы, Баттёвы, Баур-Лормиановы суждения казались бы солнцем светозарным; во-вторых, он должен цитоваться особенно латинью (если же можно, по-гречески: это ещё лучше), и засыпать свои доказательства фразами, нахватанными из Горация, Лукана, Буало, Блера и проч. Третье — и самое важнейшее — он должен громко вопиять о разврате, о погибели вкуса, должен искусно соединять с этим мысль, что романтизм есть то же, что атеизм, шеллингизм, либерализм, терроризм, чадо безверия и революции; должен сильно вопить о славе Державина, Ломоносова, Хераскова, Поповского, Кострова, и Петрова, Майкова. К этому надобно с горестью прибавить, что ныне пишут разбойничьи поэмы, а не гремят торжественными одами. Тут должно исчислить наши победы, в которых, разумеется, классик столько же участвовал душою и телом, сколько он понимает, что говорит. В заключение, четвёртое, надобно как можно надутее заговорить о славе России вообще, о возвышении нашем над всеми народами, о величии предков, о просвещении России при Ярославе и Мономахе, о Баяне, о Петре Могиле, «Слове о полку Игоревом», Сильвестре Кулябке…

— рецензия на De origine, natura et fatis poeseos, quae romantica audit, 1830

Век Екатерины был для России блестящим веком Людовика XIV и Медицисов. По их образцу устроилось и русское меценатство литературной иерархии. Литераторы искали покровительства вельмож и не приближались к трону. Им указан был предел, далее которого нельзя было переступать в отношении установленного порядка. <…> Уровень покровительства (протекции) и классицизма сглаживал всё. Поэт, как за дело по должности, принимался за торжественную оду, и ему давали определённый подарок.

— рецензия на «Сочинения» Державина, 1832

Взгляните на <…> представителей сего времени; так же, как Карамзину, им известно кое-что кроме французского, но они собственно французы. <…> Тогда не было различия между переводом и сочинением, не было слова о народности, никто не прислушивался к родному голосу, национальное смешивали с простонародным, не позволяли русской повести явиться, пока не завивали у неё локонов à 1а Флориан или à 1а Мармонтель, и русской песне, пока она не выучивалась делать рулады итальянские или французские. <…> Рассматривая период французской литературы XVIII века в России, надобно сказать, что он вообще отличался каким-то самодовольным, беззаботным спокойствием. Начало XIX века было тишиною перед новыми бурями в Европе, и литературное состояние России в это время можно уподобить балу, на который собрались светские люди, не думая о завтрашнем дне. <…> Теория казалась совершенно определённою; правила казались неоспоримо верными; слог, составляя всё, к чему старались достигнуть, был точен, вылощен, гладок. Одобрение дамы считалось высокою, лучшею наградою; критика не существовала или походила на светские, учтивые, лёгкие замечания. Установлены были авторитеты и славы, и всё новое должно было примыкать к ним и спрашиваться у них. Главное свойство этого холодного времени составляло уклончивое самолюбие и светское образование, которое не знало и знать ничего не хотело. — Литературный мир этот слышал, например, о Шекспире, о Канте, знал их по Летурнёру и Виллерсу, но умел как-то приводить их в мелкий уровень своих собственных понятий. <…> Самые великие явления Европы оставались неизвестными, и никто об этом не беспокоился. <…> Перевод с французского оды Горация делал сильное впечатление, и всё это было усыпано эпиграммами, мадригалами, акростихами, баснями, триолетами, романсами, рондо, дистихами, которые писали на розовых листочках, засыпали цветным песком и подносили дамам, которым поклонялись без любви и веры.

— рецензия на «Баллады и повести» В. А. Жуковского, 1832

Виссарион Белинский

Классицизм и романтизм — вот два слова, коими огласился Пушкинский период нашей словесности; вот два слова, на кои были написаны книги, рассуждения, журнальные статьи и даже стихотворения, с коими мы засыпали и просыпались, за кои дрались на смерть, о коих спорили до слёз и в классах и в гостиных, и на площадях и на улицах! Теперь эти два слова сделались как-то пошлыми и смешными; как-то странно и дико встретить их в печатной книге или услышать в разговоре. А давно ли кончилось это тогда и началось это теперь? Как же после сего не скажешь, что всё летит вперёд на крыльях ветра? Только разве в каком-нибудь Дагестане можно ещё с важностию рассуждать об этих почивших страдальцах — классицизме и романтизме…

— «Литературные мечтания», декабрь 1834

… у нас классицизм имел одно резкое отличие от французского классицизма, как французские классики старались щеголять звонкими и гладкими, хотя и надутыми, стихами и вычурно обточенными фразами, так наши классики старались отличаться варварским языком, истинною амальгамою славянщины и искажённого русского языка, обрубали слова для меры, вылажывали дубовые фразы и называли это пиитической волъностию, которой во всех эстетиках посвящалась особая глава.

— рецензия на «Сочинения в прозе и стихах» К. Батюшкова, март 1835

Было время, когда правила творчества были очень просты, ясны, определённы, немногосложны и для всех доступны: кто прочёл «Словарь древния и новыя поэзии» г. Остолопова, тот смело мог вербоваться в поэты, кто же к этому прочёл лекции и критики Мерзлякова, тому ничего не стоило сделаться великим поэтом и даже написать эпическую поэму не хуже «Илиады». Все писали на один лад: прочитаешь две-три страницы и уж знаешь вперёд, что следует и чем кончится. Оттого и предисловия были очень кратки: в них автор обыкновенно говорил, кому подражал и из кого заимствовал. Это блаженное время кануло в вечность, и вдруг законы творчества сделались так мудрёны, высоки и многочисленны, что самые записные законники, как ни бились, не могли понять в них ни слова и, рассердясь, торжественно объявили их нелепыми. Потом видя, что их принимает вся талантливая и пылкая молодёжь, а с нею и публика, они приуныли… <…> теперь и самые ультраклассики хлопочут уже не о трёх единствах, но о «нравственности в изящном».

— рецензия на «Ижорского», август 1835

	Великими писателями считались тогда люди, которые теперь неизвестны даже по именам. <…> по мнению русских классиков, именно тем и отличавшихся от французских, язык комедии, если она хочет прослыть образцовой, непременно должен был щеголять тяжёлостию, неповоротливостию, тупостию, изысканностию острот, прозаизмом выражений и тяжёлою скукою впечатления;..
	— «Горе от ума. Второе издание», январь 1840

Романтическая критика явилась в такие баснословные, такие мифические времена русской литературы, как будто бы это было назад тому тысячу лет, хотя это было не более двадцати пяти лет назад. Судите сами — и дивитесь: в то блаженное и приснопамятное время молодой человек, желавший действовать на литературном поприще, должен был сперва втереться в гостиную какого-нибудь знаменитого писателя, прославившегося несколькими мадригалами и прозаическою статьёю о ничём, напечатанною лет пятнадцать назад; в гостиной наш кандидат в писатели должен был прислушиваться к литературным толкам «знаменитых и опытных» литераторов, чтоб научиться здраво судить о литературе, т. е. научиться повторять чужие слова, а вместе с тем и позапастись приличием и хорошим тоном. Выдержав первый искус, он в один прекрасный вечер робко, с замиранием сердца объявлял почтенному собранию, что он смастерил басенку, песенку, мадригал, сонетец или что-нибудь в этом роде и что, при сочинении своей пьесы, он подражал такому-то (тогда сочинять значило подражать, а сочиняя не подражать или сочинять не подражая значило буйствовать и вольнодумничать). Почтенное собрание благосклонно соизволяло выслушать первый опыт юного пииты, потом начинало делать свои замечания о том, что хорошо и что нехорошо в пьесе. Сколько голов, столько умов: вследствие этой аксиомы, в пьесе скромного пииты не оставалось почти ни одного незабракованного слова, и всё осуждённое он должен был переменить или исключить. Это повторялось несколько вечеров; наконец, стихотворение объявлялось годным для печати и помещалось в журнале. Это было родом рыцарского посвящения, и с той минуты новоставленник обязывался быть верным реторике, фразам, пиитическим вольностям, обязывался не иметь своего суждения до известных солидных лет, а до тех пор жить ходячими мнениями знаменитых и опытных литераторов. <…> если теперь поставить в заглавии своего сочинения: подражание тому-то, <…> значит заранее убить свою книгу, лишив её читателей (так же, как прежде значило — заранее расположить и критику и публику в пользу своей книги)…

— «Русская литература в 1844 году», декабрь