Карамзинизм
Карамзинизм — направление в русской литературе 1790—1820-х годов, лидером которого был Н. М. Карамзин, пытавшееся формировать русский литературный язык на основе рационального эстетического подхода по европейским образцам. Названо в начале 1920-х Ю. Н. Тыняновым, до этого в ходу был термин «карамзинский период русской литературы», рассматривавший и сентиментализм карамзинистов. Их оппонентами были архаисты (шишковисты).
XIX век править
Это — люди самого поверхностного знания, редкие из них и то очень мало знают по-латыни, нет между ними ни одного, который мог бы назваться учёным. К числу их относится и сам [Карамзин]… | |
— Осип Сенковский, письмо И. Лелевелю, 1822 |
Подражатели Карамзина послужили жалкой карикатурой на него самого и довели как слог, так и мысли до сахарной приторности. | |
— Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846 |
1830-е править
Направление, данное Карамзиным, ещё более открыло нашу словесность влиянию словесности французской. Но именно потому, что мы в литературе искали философии, искали полного выражения человека, образ мыслей Карамзина должен был и пленить нас сначала, и впоследствии сделаться для нас неудовлетворительным. Человек не весь утопает в жизни действительной, особенно среди народа недеятельного. <…> Французско-карамзинское направление не обнимало её. Люди, для которых образ мыслей Карамзина был довершением, венцом развития собственного, оставались спокойными; но те, которые начали воспитание мнениями карамзинскими, с развитием жизни увидели неполноту их и чувствовали потребность нового. | |
— Иван Киреевский, «Обозрение русской словесности 1829 года», январь 1830 |
Он подружил нас с французскою литературною любезностью, приучил к её тону и формам: и вдруг во всех концах нашей словесности зацвели незабудки и розы, запорхали горленки и мотыльки, раздались нежные вздохи, полились ручьи перловых слёз, коих иссякающие капли собираются теперь в полинявшую урну «Дамского журнала». | |
— Николай Надеждин, «Летописи отечественной литературы. Отчёт за 1831 год», январь 1832 |
Карамзин привёз из-за границы полный запас сердечности, и его «Бедная Лиза», его чувствительное путешествие, в котором он так неудало подражал Стерну, вскружили всем головы. Все завздыхали до обморока, все кинулись ронять алмазные слёзы на ландыши, над горшком палевого молока, топиться в луже. Все заговорили о матери-природе — они, которые видели природу только спросонка из окна кареты! — и слова чувствительность, несчастная любовь стали шиболетом, лозунгом для входа во все общества. | |
— Александр Бестужев, «Клятва при Гробе Господнем» Н. Полевого, 1833 |
Виссарион Белинский править
Ещё век тяжёлого схоластицизма не кончился, ещё он был, как говорится, во всём своём разгаре, как Карамзин основал новую школу, дал литературе новое направление, которое вначале ограничило схоластицизм, а впоследствии совершенно убило его. Вот главная и величайшая заслуга этого направления, которое было нужно и полезно как реакция и вредно как направление ложное, которое, сделавши своё дело, требовало в свою очередь сильной реакции. По причине огромного и деспотического влияния Карамзина и многосторонней его литературной деятельности, новое направление долго тяготело и над искусством, и над наукой, и над ходом идей и общественного образования. Характер этого направления состоял в сентиментальности, которая была односторонним отражением характера европейской литературы XVIII века. | |
— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», сентябрь 1835 |
Литературное поколение до Карамзина было торжественное: парад и иллюминация были неисчерпаемым источником его вдохновений, его громких од. <…> Следовавшее затем поколение было чувствительное: оно охало, проливало токи слезны и воздыхало в стихах и прозе. Любовь заменила славу, миртовые венки вытеснили лавровые, горлицы своим томным воркованием заглушали громкий клект орлов. Права на любовь состояли в нежности, в одной нежности. | |
— «Стихотворения Е. Баратынского», ноябрь 1842 |
После Карамзина <…> всякому легко писать слогом à la Карамзин, потому что бездарность всегда живёт задним числом, не понимая настоящего, не предчувствуя будущего… | |
— рецензия на «Тайну жизни» П. Машкова, январь 1845 |
Направление <…> было в духе времени, то скоро проникло и в нравы общества. Чувствительные души толпами ходили гулять на Лизин пруд; <…> размножились до чрезвычайности, вздохи превращали самые тихие дни в ветреные, слёзы потекли реками… Будь это в наше время, сейчас же бы составились компании на акциях для постройки ветряных и водяных мельниц, в расчёте на движущую силу вздохов и слёз чувствительных душ… | |
— «Русская литература в 1845 году», декабрь |
XX век править
Карамзинисты и теоретически и практически уничтожили героическую поэму, но вместе с ней оказался уничтоженным эпос, большая форма вообще. | |
— Юрий Тынянов, «Пушкин», 1928 |
Структура субъекта в пушкинском произведении — ключ к пониманию реформы литературного стиля, произведённой Пушкиным. Смешение социально-языковых контекстов как принцип построения новой системы повествовательного стиля, многообразие лирической экспрессии — всё это уже само по себе предполагало новые формы организации «образа автора». Тот риторический облик повествователя, который в карамзинской традиции нивелировал различия в речи автора и персонажей, облекая их экспрессией светской дворянской галантности и остроумия дамского угодника, не мог выйти за пределы стиля «салона». Этот автор, внушительный для «светской дамы» и стилизовавший словесные приёмы ей близкой и приятной экспрессии, был, так сказать, имманентен своей аудитории, но совсем не бытовым формам той сложной и противоречивой действительности, которую он избирал объектом своих повествований или лирических изображений. Художественная действительность пропускалась через фильтр языка «благородной» светской гостиной, языка «хорошего общества» — и прежде всего — языка «светской дамы»: речь облекалась характеристическими формами женской языковой личности, обвевавшей весь мир литературного изображения особыми принципами манерно-чувствительной качественной оценки и разрушавшей выразительную силу «закрытых структур», т. е. имени существительного и глагола. Система «вещей» и действий, которая стояла за символами «светского стиля», была не только ограничена бытом его «социального субъекта», но и служила лишь формой выражения его риторических тенденций, его эмоциональных переживаний, его гражданских и моральных идеалов, его эстетических вкусов. Поэтому в такой литературной конструкции предметные слова и глаголы больше указывали на эмоциональное отношение субъекта к вещам и событиям, на его оценки, на экспрессивно-смысловые функции вещей в его мире, чем непосредственно символизировали не кую вещную действительность. Мир поэзии, лишённый фабульного движения, чуждый внешних «событий», умещался целиком в плоскость субъектных переживаний автора как идеальной социальной личности, которая отрекалась от всех своих профессионально-бытовых вариаций во имя развития единого светски-галантного и безупречно-добродетельного лика чувствительного «жантильома» и просвещённого гражданина-европейца. Доминантой словесной композиции была личность в единстве её идеального, воображаемого социально-бытового характера, а не мир вещей и событий во многообразии его классовых и культурно-бытовых расслоений и именований. Отсюда возник принцип соотношения художественной действительности» не с «натурой» вещей, не с бытовыми основами повествования, а с системой тех экспрессивных, этических и гражданских норм, которые были заданы образом автора. | |
— Виктор Виноградов, «О стиле Пушкина», 1934 |
Притворное чувство требовало притворной формы <…>. | |
— Владислав Ходасевич, «Дмитриев», 1937 |