Марина Анатольевна Палей
Мари́на Анато́льевна Пале́й (род. 1 февраля 1955, Ленинград) — русскоязычный нидерландский прозаик еврейского происхождения, поэт, сценарист, публицист, переводчик. По образованию — врач (1978). В 1985 году поступила на отделение критики Лит. института, которое с отличием окончила в 1991 году. С 1995 года проживает в Нидерландах. Член Нидерландского Союза писателей и переводчиков.
| Марина Анатольевна Палей | |
| |
 Статья в Википедии
| |
 Медиафайлы на Викискладе
|
Короткие цитаты
правитьЗимняя дорога. Ровная, твёрдая, гладкая: белый фарфор. Она лишена земных вех и примет. Это просто лента из ниоткуда в никуда. Две краски: белизна дороги, чернота ночи. И я иду по этой дороге. У меня ни чувств, ни мыслей. Ноги шагают сами, потому что это дорога и надо идти. Пространство, одолеваемое ногами, ни осознать, ни почувствовать. Две краски вокруг: белизна дороги, чернота ночи.[1] | |
| — «Поминовение», 1987 |
| — «Long Distance, или Славянский акцент», 1998 |
Мне следовало ещё немного соскучиться по своему произведению, чтобы получить хотя бы возможность ненапряжённо и с легким сердцем находиться с ним в одной комнате.[2] | |
| — «Ланч», 1999 |
| — «Ланч», 1999 |
| — «Ланч», 1999 |
Когда я пытаюсь восстановить с самого начала, час за часом, наш предпоследний день, моя память выделывает странное, весьма досадное коленце. Она лжет, подсовывая мне вместо безнадежного августовского утра (где дождь, казалось, рыдал от визгливых матюгов дворничихи) ― вместо дождливого утра предосени ― спелое и безмятежное утро июня.[3] | |
| — «Дань саламандре», 2008 |
| — «Дань саламандре», 2008 |
...каюсь ― погубила я свой маленький суккулент под названием «роза пустыни», попавшийся близко к моей руке. Отравила я жалкий клочок его земли, незаметно слив туда, рюмка за рюмкой, источник общедоступного, общеупотребительного, общепонятного «щастья».[3] | |
| — «Дань саламандре», 2008 |
| — «Дань саламандре», 2008 |
С того возраста, когда человек, как и всякое животное, осознаёт свое непоправимое одиночество, у меня, тем не менее (а может, именно поэтому), появилась мечта, абсолютно несовместимая с трезвым рассудком. Впрочем, на то она и мечта. Кроме того: чем несовместимей вымысел с так называемым здравомыслием, тем он, разумеется, совершенней.[3] | |
| — «Дань саламандре», 2008 |
Саламандра, или дух огня, живет в разжиженном тонкоматериальном эфире — невидимом огненном элементе природы. Без участия саламандры не может существовать материальный огонь. Без саламандры не горит даже спичка. В философских книгах эпохи Ренессанса саламандру называют также «вулканической»: это означает, что от нее происходит смешанное существо, именуемое поджигатель, воспламенитель, палей.[3] | |
| — «Дань саламандре», 2008 |
Ох, паруса мои, обновочки! | |
| — «Я вернулась в мой город...», питерская песенка (из цикла «Слова исключения»), до 2009 |
Это было наречие легионов, уже не подвластных ни земным, ни Божьим законам, — обезумевших легионов, в которых высшие военные чины, усредненные с низшими водкой, жаждой крови, предельно оголёнными звериными желаниями — были ничем от последних не отличимы, — разве что, формально, поношенными нашивками.[4] | |
| — «Хор. Роман-притча», 2010 |
буду лежать рекой | |
| — «Река», 2014 |
| — «Когда твоя тюрьма тебе предстанет раем...», до 2014 |
Цитаты из художественной прозы разных лет
правитьЗимняя дорога. Ровная, твёрдая, гладкая: белый фарфор. Она лишена земных вех и примет. Это просто лента из ниоткуда в никуда. Две краски: белизна дороги, чернота ночи. И я иду по этой дороге. У меня ни чувств, ни мыслей. Ноги шагают сами, потому что это дорога и надо идти. Пространство, одолеваемое ногами, ни осознать, ни почувствовать. Две краски вокруг: белизна дороги, чернота ночи. Луны нет, а лента белеет словно бы своей волей, и что не она — то тьма в своей простой и нестрашной безначальности. Это продолжается неизвестно сколько. Я вижу свои чёрные ноги, которые монотонно меняются местами на белой поверхности. Это продолжается неизвестно сколько. Возможно, это было всегда. Внезапно я подымаю глаза. Прямо передо мной стоит Дом. Просыпаюсь.[1] | |
| — «Поминовение», 1987 |
Сначала я обряжала её в кокошник, расшитый ёлочными ярко-стеклянными бусами, затем навешивала такие же бусы на шею, а в петли и дырки её ветхого наряда приспосабливала серебряные шишки, гранатовые шары, белоснежных зайчиков ― с морковками и без, ватные, с блёстками, желтощекие яблоки, чудесно-холодные корзиночки с цветами… Заходясь от восторга, я прилаживала к сиреневым старушечьим ушам переливчатые бледно-зелёные звёзды и, в довершение всего, забрасывала её сверху золотым и серебряным дождём и клочьями ваты, пересыпанной конфетти. Она несколько минут покорно стояла в таком виде, сохраняя тупое и вместе с тем многоскорбное выражение. На мои просьбы ходить так весь день и даже всю жизнь, чтобы все взрослые в Доме и вокруг видели, какая она красавица и что я её «расколдовала назад в молодую принцессу», она, тряся головой и шамкая сиреневыми дёснами, отвечала решительным отказом.[1] | |
| — «Поминовение», 1987 |
Я выпила ещё стакан красного и вышла. В огороде, после теплого июльского дождя, все сияло и пёрло из черной земли. Здесь царил порядок, как на небесах или в добровольческой армии. Зелёные, подтянувшись, стояли в рядах с зелеными, красные объединялись с красными, белые толпились и пенились белым. А за воротами, в канаве, царил гражданский лохматый беспорядок лопухов, крапивы и чертополоха.[1] | |
| — «Евгеша и Аннушка», 1990 |
Конечно, можно было бы, очертя голову, назло (себе, детям) взять вон да и нарожать вдосталь, как делали и делают несознательные бабы, которых Аннушка, никого не судившая, осуждала. Но псковская Даная 1913 года рождения, в предчувствии ли обобществления или иных апокалиптических зверств, а может (посмотрим шире), в обостренном удивлении перед самим фактом смерти, ― не захотела превращать Золотой дождь в бренное мясо, а потому «держала дисциплину». А ведь за ней ухаживали![1] | |
| — «Евгеша и Аннушка», 1990 |
Герой активно излучает неподдельную немочь. В переводе на язык природы и продуктов питания — это хлеб без крахмала, обессахаренный мед, виски без алкоголя и дождь без воды. А нас-то, похоже, надули! Что это за полусинтетический цветок нам подсунули? Пустотелый, анемичный Нарцисс, у коего недостает сил даже на то единственное, ради чего он и был сотворён: ведь для всепоглощающей любви к себе тоже нужна страсть (по крайней мере способность к отрешенности и полной сосредоточенности на предмете обожания), а где ж это взять? Выходит, что сколь ни потребляй ― в идеальном порядке ― протеины, витамины, микроэлементы, результатом будет лишь вяловатый страх смерти. Хотя… Что же в нем так привлекательно, в этом герое?[1] | |
| — «Long Distance, или Славянский акцент», 1998 |
Мне следовало ещё немного соскучиться по своему произведению, чтобы получить хотя бы возможность ненапряженно и с легким сердцем находиться с ним в одной комнате. Но пойти было решительно некуда. Если бы я и нашёл во всем городе место, отличное от моей улицы, тем более страшно было бы мне возвращаться назад. Неожиданный дождь, громкий, как картечь, загнал меня в мой подъезд, и остаток дня я провел именно там, возле ржавой батареи, глядя в разбитое оконце, сквозь жемчуг дождя, на те же забор и свалку.[2] | |
| — «Ланч», 1999 |
Но вот что полностью остается за границами книг. Это мир матери, растящей ребенка. Такой мир не укладывается в отвлеченную схему знатоков «мира»: пеленки («животик») — разговоры о Добре — лицей — протекция по службе — благословение на женитьбу. Ибо, как ни крути, какие новые пункты ни вставляй в эту пунктирную линию взращивания, она так и остается прерывистой. В то время как линия человека, ребенка растящего, абсолютно непрерывна. Это предельно плотный континуум, состоящий, по сути (как подсказывает мне интуиция), из одной напряженной и натянутой, как нерв, мысли: почему попрело в паху и под мышками, он плачет, где поставить кроватку, почему не заживает пупок, он плачет, что дать от запора, можно ли купать при сильной аллергии, он плачет, как сделать клизмочку из ромашки, можно ли кормить ночью, когда лучше начать упражнения, сколько и как давать горький хлористый кальций, кажется, у меня грудница, кажется, у него молочница, он плачет, на что купить коляску, почему рано зарос родничок, как спустить коляску с пятого этажа без лифта, почему пропало молоко, где пункт искусственного питания, зачем врач посоветовал делать операцию, можно ли без операции, где найти знахарку, чем платить знахарке, как достать деньги, почему попрело в паху и под мышками, идут, видимо, зубки, он плачет, он простыл, у него температура, он плачет, у него понос, чем же его кормить...[2] | |
| — «Ланч», 1999 |
Мне навязаны чужие, враждебные, полностью чуждые моему естеству правила поединка. По этим правилам, как по контракту, который я, кстати сказать, не подписывал, я обязан, я вынужден, за вычетом кратких тайм-аутов, до конца своих дней размахивать кулаками. Как это произошло? Не знаю. Он бьёт, мне некогда думать. Но иногда он бьёт особенно сильно, словно взрывая на дне моих глаз фотографический магний, и тогда, в такой вспышке — мгновенной, по-нездешнему белой и страшной этой неземной белизной — я отчётливо вижу, что, еще до того, как мое участие в поединке было спланировано и утверждено, я, оступившись, камнем рухнул в чужое пространство. Да: оступившись, я выпал из прежнего мира — вот так же, как одинокий прохожий ночью, во тьме, вдруг проваливается в незакрытый люк. Возможно, даже не успев ужаснуться. В этом чужом, случайном пространстве, куда я попал по какому-то глупому, роковому, преступному недосмотру или, что одно и то же, в силу несчастного случая, я обречён до конца своих дней размахивать кулаками.[2] | |
| — «Ланч», 1999 |
На одной из страниц своей «Жизни» Бенвенуто Челлини рассказывает, что пятилетним мальчиком наблюдал, как в огне резвилось существо, похожее на ящерицу. О случившемся он поведал отцу. Тот ответил, что это — саламандра, и хорошенько отколотил сына, — наверное, для того, чтобы ошеломительное видение, столь редко доступное людям, еще прочнее запечатлелось в памяти мальчика. Итак, наиболее распространенным символическим изображением саламандры является ящерица, извивающаяся в огне. Правда, Парацельс в своей «Оккультной философии» указывал, что саламандры бывают различимы также в форме огненных шаров — мелькающих над полями или проникающих в дома.[3] | |
| — «Дань саламандре» (часть первая, «Извиваясь в огне»), 2008 |
Дорогие гостьи были еще там. Внезапно ливанул дождь. Меня совсем не привлекала возможность пережидать его в своем подъезде. Но при одной мысли столкнуться с теми девицами вновь ― я готова была «изблевать из чрева своего» их рахитичный эклер. Пришлось двинуться к ближайшей гостинице. Надо было совсем немного пробежать по своей улице, перейти Лермонтовский проспект…[3] | |
| — «Дань саламандре», 2008 |
Когда я пытаюсь восстановить с самого начала, час за часом, наш предпоследний день, моя память выделывает странное, весьма досадное коленце. Она лжет, подсовывая мне вместо безнадежного августовского утра (где дождь, казалось, рыдал от визгливых матюгов дворничихи) ― вместо дождливого утра предосени ― спелое и безмятежное утро июня. Всякий раз, производя пристрастную ревизию своей жизни (целенаправленную эксгумацию неких бесценных останков), я спрашиваю себя: откуда взялся в моей памяти этот эпизод, явно не относившийся к моей с ней истории. <...> То есть ― я отлично понимаю, что кадр лжепамяти, о котором сейчас речь, явно июньский (натура, утро, солнце), но режиссёр монтажа, по каким-то своим авторским соображениям, прочно склеил его с августовским (комната, утро, дождь). Итак, кадр из июня. Я вижу себя где-то за городом ― на автобусной остановке.[3] | |
| — «Дань саламандре», 2008 |
Пока присяжные пребывают на совещании, мой двойник, содержащийся под стражей и не надеющийся на оправдание, умудряется напоследок записать кое-что в воображаемом блокноте: природа тычет без разбора капризным пальчиком вслепую и всяк ей тащит свой оброк раз мы статисты в общем хоре, тебя по роли не целую и не со мною мой сурок и клёна красные заплатки прорех не скроют на кафтане дождем изношенного дня и желтые как репа пятки покончившего с жизнью в ванне глядят двустволкой на меня и светофор глядит в два цвета а мы стоим и ждем ответа стоять иль всё ж переходить по рапортам ГАИ гадаем — и шпору втихаря читаем: «...ни умереть, ни жить».[3] | |
| — «Дань саламандре», 2008 |
Вздрогнули! Понеслись. Первая ― колом. До дна, до дна, до дна, до дна! Недопитую не ставят! Не ставь на стол, говорю! Замуж не выйдешь! В итоге ― каюсь ― погубила я свой маленький суккулент под названием «роза пустыни», попавшийся близко к моей руке. Отравила я жалкий клочок его земли, незаметно слив туда, рюмка за рюмкой, источник общедоступного, общеупотребительного, общепонятного «щастья». | |
| — «Дань саламандре», 2008 |
Когда девочки не было дома, я открывала шкаф и — лежа, сидя, полулежа на диване — наслаждалась, сколько хотела, невозбранно и благостно обозревая всякие её легкомысленные легковесности — с воланчиками и рюшами, с мережками и оборками (она, на мое счастье, была по-своему старомодна), со всеми этими рукавами-фонариками — со всеми волнами и облаками ее существа — со всеми его цветами и листьями, которые так беззаботно-доверчиво льнули к самым разнообразным моим оболочкам. | |
| — «Дань саламандре», 2008 |
С того возраста, когда человек, как и всякое животное, осознаёт свое непоправимое одиночество, у меня, тем не менее (а может, именно поэтому), появилась мечта, абсолютно несовместимая с трезвым рассудком. Впрочем, на то она и мечта. Кроме того: чем несовместимей вымысел с так называемым здравомыслием, тем он, разумеется, совершенней. Кстати сказать, в ряду ошеломляюще заземленных желаний, исполнившихся (или не исполнившихся) у людей всемирно известных, — желаний, о которых мне доводилось читать, — моя мечта, возможно, не выглядит такой уж экстравагантной. К примеру, возьмем актрису, при жизни сведшую с ума три поколения. Она была парвеню из самых низов — и вот, еще в низах пребывая, буквально грезила наяву, что у нее «когда-нибудь» окажется несметное количество обуви. (Почему-то именно обуви — не одежды.)[3] | |
| — «Дань саламандре», 2008 |
Её пощадили тогда — единственную из восьми — нет, девяти девушек и молодых женщин — потому что, как Андерс понял много позже, она с рождения была наделена этим баснословным свойством, воздвигавшим стену между ней — и неугодной ей волей. Он осознал это, может быть, запоздало, равно как и тот факт, что сама она, конечно, тоже не прозревала ничего необычного в своей природе. Но, даже если смутно и догадывалась, то все равно: обстоятельства после той страшной ночи сложились для нее так, что — с целью выжить самой и устроить своё потомство на неродной, не сразу приютившей ее земле — она вынуждена была всечасно притаиваться, честно притираться, приноравливаться, с терпеливым старанием обезличиваться — то есть соскабливать всякую зазубринку своего нрава, сглаживать малейший проскок нездешней интонации, убивать в себе память о шуме и запахе чужого и чуждого здесь леса — и так далее — вплоть до безраздельного слияния с фоном. Как именно? А так — до полного своего растворения в этом скудном заоконном ландшафте.[4] | |
| — «Хор. Роман-притча», 2010 |
Андерсу было невероятно странно, что она, его любовь, так уверенно издает эти неведомые ему звуки, причем нечто саднящее (и страшное) заключалось в том, что этот чужой, абсолютно чужой, чужеземный вояка, понимал ее совсем без труда. Это было наречие легионов, уже не подвластных ни земным, ни Божьим законам, — обезумевших легионов, в которых высшие военные чины, усредненные с низшими водкой, жаждой крови, предельно оголенными звериными желаниями — были ничем от последних не отличимы, — разве что, формально, поношенными нашивками. Это был язык, ввергший в бессловесный ужас все местное население — детское, стариковское, женское — полностью безоружное, готовое к непредставимому. А она, любовь Андерса, больше не сказала ничего — и осталась стоять, как стояла, — нагая, лишь в маленьком белом бюстгальтере. Дамские часики с кожаным потертым ремешком и крестик старинного серебра, втоптанные в навозную жижу минутой раньше, не соблазнили и даже не отвлекли воинов, изголодавшихся по женскому мясу. Крепдешиновое платье, уже лишенное рукавов-фонариков, словно бы без оторванных своих рук, жертвенно распласталось под хвостом коровы с вывороченными кишками; коровье сердце еще продолжало сокращаться — оно было хорошо видно в дыре, прорубленной меж ее ребер; крепдешин ярко голубел под ее хвостом, на него медленно вытекал предсмертный коровий кал — а рядом лениво, но с должным напором молодости, мочилась, открыто глядя в сторону женщин, ватага ждавших очереди.[4] | |
| — «Хор. Роман-притча», 2010 |
...Живот у нее оказался девический, как было сказано, впалый — даже чуть более впалый, чем это бывает у быстро вытянувшихся отроковиц, — живот с мелким, словно обиженно закусившим нижнюю губку пупком. Через пять с половиной суток, когда они — Андерс и его будущая жена — наконец остались наедине и возмечтали оставаться так до самой смерти, Андерс признался, что её, раздетую, он испугался больше, чем «вальтера». Загипнотизированный, как и тот легионер, щепотью ее белых и словно бы намагниченных пальцев, он отвел тогда взгляд чуть ниже — и резко обмяк, сраженный навылет наготой ее тела («готового к анатомии», — как он, рыдая, честно сформулировал свое впечатление на немецком — то есть на единственно общем для них языке). Однако она истолковала это признание, скорее всего, иначе, а может, плохо его поняла, потому что сначала тихо смеялась (и тени от свечи — там, в погребе крестьян из предместья Эрлау — метались, как ласточки), а затем успокоилась, но, еще икая от смеха (и, как всегда, мило путая времена и артикли) сказала, что в ее местах двадцатипятилетнийпарень вряд ли бы испугался голой бабы, даже если бы был воспитан строгими католиками...[4] | |
| — «Хор. Роман-притча», 2010 |
Цитаты из стихотворений
правитьА триколорную полосочку | |
| — «Я вернулась в мой город...», питерская песенка (из цикла «Слова исключения»), до 2009 |
Небесное семя | |
| — «Тюремный дождь», до 2011 |
| — «Река», до 2014 |
| — «Только скомандовали...», до 2014 |
| — «31 августа», до 2014 |
Вещь не предаст тебя, не продаст, обманывать ей западло. | |
| — «Вещь», до 2014 |
| — «Когда твоя тюрьма тебе предстанет раем...», до 2014 |
Телефона молчанье. Молчанье. Молчанье. Молчанье. <...> | |
| — «Телефон», до 2014 |
| — «хорошо бы в Оке утонуть...», до 2014 |
Цитаты из критических статей
правитьЗдесь следует отметить, что — внутри каждого из пяти разделов «Простодушного чтения» — рецензии расположены в той последовательности, которую определяет интрига. Да, интрига — не всегда различимая читателем — но, бесспорно, хорошо продуманная автором. Именно эта внутренняя (чаще всего — имплицитная) связь, «тайное родство», «перекличка» текстов сообщает каждому из них — и разделу в целом — дополнительную исследовательскую, смысловую и художественную ценность. При таком принципе структурирования оказался — как менее значимый — проигнорирован хронологический порядок, что (например, для меня) во многом чтение осложнило. Выскажу предположение: ведь если какие-либо из этих произведений (как анализируемых, так и критических), были знакомы читателю раньше, то, скорее всего, они уже спаяны в его чувствах с конкретными отрезками времени — и в такой именно (прочной) последовательности запечатлены в памяти, в подсознании…[6] | |
| — «Портреты в режиме клипа» (рецензия: Сергей Костырко. Простодушное чтение), 2010 |
...он, С. К., действительно любит литературу, «текст», чтение. А ведь для современного литературного критика это стало почти не обязательным. И при всем при том… вот что, пожалуй, не менее ценно (в той же книге «Простодушное чтение»): «Это к вопросу — а что такое современная проза? Какая она есть, и какая она должна быть? Кто-нибудь знает? Я — нет».[6] | |
| — «Портреты в режиме клипа» (рецензия: Сергей Костырко. Простодушное чтение), 2010 |
Цитаты о Марине Палей
правитьВот печальная моя и прощальная Ирина Полянская (никогда не прощу за нее тот свет!), вот <...> самую малость рассерженная Марина Палей (от сердитости которой лишь мне одному как следует и даже вдогон достается… приходится поневоле взлюбить пощёчины таланта, забившись потом скулить в уголок, который Марина Анатольевна предусмотрительно убрала цветами, зная, что именно там я буду зализывать раны пощёчин, и не давая цветами мне сдохнуть с тоски, по временам предлагая вместо нашатыря шикарно раскрытые чаши бутонов под нос — и дрыгаешься, между наслажденьем и пыткою трепыхаясь, не ведая, в какое бы тихоструйное место чертовой матери себя подевать; словом, она немножко пугает, а мне немножко не страшно)...[7] | |
| — Валерий Володин, «Повесть временных лет», 2011 |
Цитаты о Марине Палей в стихах
правитьС утра — холодина, не выкупаться, не постирать, | |
| — Виталий Калашников, «Письмо Марине Палей», 1986 |
Источники
править- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Марина Палей, Long Distance, или Славянский акцент. ― М.: Вагриус, 2000 г.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Марина Палей, Ланч. — М.: Эксмо, 2012 г.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Марина Палей, Дань саламандре. — М.: Эксмо, 2012 г.
- ↑ 1 2 3 4 Марина Палей. Хор. Роман-притча. — Саратов: «Волга», № 7-8, 2010 г.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Марина Палей. Стихи. — СПб.: журнал Нева, номер 3, 2014 г.
- ↑ 1 2 Марина Палей. Портреты в режиме клипа. — Саратов: «Волга», № 3-4, 2010 г.
- ↑ Валерий Володин. Повесть временных лет. — Саратов: «Волга», № 3-4, 2011 г.
- ↑ В. А. Калашников. Ювенильный романс: Избранные стихотворения. — Москва: 2007 г. — 204 с.
Ссылки
править- Марина Палей в журнальном зале
- Мультифункциональный гроб: статья Марины Палей для проекта «Журнальный Зал»
- Персональная страница Марины Палей в «Журнальном зале»